Александр Леонидов. Бунт князей

БУНТ КНЯЗЕЙ

(Отрывок из романа «ДОМ НА КАМНЕ; ОСКОЛКИ ИМПЕРИИ»)

…Что-то сломалось в старшем Трефлонском, что-то сказалось в нём, разом вырвав из привычной интеллигентской среды его института, когда коллеги устроили гнусное глумление над старым «выдвиженцем» Бублоновым. Бублонов был похож на розовощекого младенца – пухлый и румяный, в точности согласно поговорке «маленькая собака – до старости щенок».

Он в старые годы «выдвинулся» из пролетариата, укрепить гегемонизмом своим ученую гнилую прослойку, дослужился до парторга института и преподавал «Историю КПСС». Бублонов был человеком неумным, от природы капризно-вредным, хоть и не злым, отходчивым. Он никогда не верил в то, что говорил, но не оттого, что чего-то скрывал, а просто потому, что он вообще ни во что не верил. Трефлонский его всегда недолюбливал: Бублонов имел репутацию «коварного пупса» – хлопал наивными ресницами и одновременно в уме сочинял доносы на коллег.

Особенно Бублонов трепал профессора Трефлонского – за совершенно открытое, «анкетное» дворянское происхождение. Но это было только частью большой «работы» Бублонова – которой он успел достать ко временам «перестройки» буквально всех и каждого.

Как и положено хамелеонам, с приходом Горбачева Бублонов быстрее всех перекрасился и, самовольно оставив «Историю КПСС», удрав из парторгов – стал именоваться «политологом» и преподавать «Историю общественных течений и движений».

Однако перевертыш «сорвался на скачке»: оторвавшись от одного берега разверзавшейся пропасти, не долетел до другого. Вспыхнуло, возникнув из дрязг, весьма популярное в те времена «собрание ученого коллектива», и директор института (опытный аппаратчик) – задумал, не марая собственных рук, убрать изрядно надоевшего ему «выдвиженца» «волей трудящихся масс». Тогда такое творилось сплошь и рядом – чего удивляться?

Сидя в президиуме за краснодраповой скатертью и пряча вороватые глаза за графином с зеленоватой, явно не питьевой, водой, директор рассуждал вполне логично и в духе времени:

– Товарищи, курс «Истории КПСС» для нас, вы все знаете, не совсем профильный, но тем не менее, он обязателен, он введен властью в обязательном порядке, и, пока не поступало иных распоряжений, он будет у нас сохранен… Преподавателя на полставки, вы знаете, мы уже взяли, из Университета марксизма-ленинизма, так что занятия продолжатся в установленном по советским законам порядке… Однако, товарищи, курс «Истории общественных течений и движений» для нас совсем не профильный, это изобретение коллеги нашего, Ардальона Ринатовича Бублонова, и я хотел бы поставить перед вами вопрос: нужно ли преподавать будущим астрофизикам сразу два курса – «Историю КПСС» и «Историю общественных…» этих… ну вы меня поняли…

Собственно говоря, здесь нужно было ставить вопрос на голосование, и не продлять контракта с Бублоновым, всех делов-то. Однако директор привык загребать жар чужими руками, он хотел при случае сказать Бублонову (жизнь-то длинная!) – «ах, знаешь, Ардальон, я так за тебя боролся, но эти горлопаны…»

Поэтому директор вместо голосования организовал прения. И актовый зал взорвался актом, постыднее полового. Очевидно, в бузотёрах курилок давно прели зерна свободы, щедро рассыпанные Горбачём: перепрев, они своими вонючими газовыделениями взорвали герметичную емкость научного академизма.

– Чего там говорить! Гнать Бублонова в шею! Незачем он здесь, и всегда был незачем!

– Доносчик!

– Негодяй! Паразит эпохи «застоя», брежневский выкормыш – вот кто он, ваш Бублонов! Пора избавляться от замшелых валунов беспросветного прошлого!

– Кстати, и вместе с Бублоновым – сократим преподавание «Истории КПСС»! Нечего нам! Пригласили, видите ли, из «университета марксизма-ленинизма»! Чему может научить учёных представитель лженауки!

– В комиссию по лженауке его! И Бублонова туда же!

– Так и запишем в протокол: ученое собрание отказывается от преподавания как «Истории КПСС», так и «Обществоведения». Хватит! Довольно! Попили нашу кровь…

Директор почуял неладное. Солидные люди в дорогих костюмах и ярких галстуках как-то одномоментно становились стадом павианов, и он, директор, не мог ничего поделать с этим!

Директор взял слово, и очень аргументированно объяснил коллегам, что согласно бумагам, в их компетенции изгнать Бублонова, решать же судьбу «Истории КПСС» вне их компетенции, и проголосовано быть не может. Ни один уточненный схоласт средневековья (даже знаменитейший Абеляр!) не сумел бы найти прореху в кружеве параграфов и ссылок, сотканном директором. Но Абеляра и не требовалось: горе тому, кто считает кружево из юридических ссылок сетью на крупную рыбу!

Бабуиново скопище, распаленное «свободами», ухало и грохало. Самый популярный вопль стал – «Долой!» и «Не хотим!», а так же более изощренный – «Мы здесь теперь хозяева!». В целом получалось, что советская власть в институте уже низложена, и заменена прямой диктатурой коллектива, который «что хотит, то и воротит»…

Трефлонский сидел в первом ряду, в мягком кресле, весь почётный да заслуженный, и испытывал нарастающую мучительную тревогу. Ему было очень стыдно за коллег. Они – думал бывший «бывший князь» – доктора, кандидаты наук, научные сотрудники, лаборанты, работающие в белых халатах – и вдруг… Как же тогда развернется «демократия» в колхозе, на заводе, среди грузчиков или маляров? Если эти, остепененные и дипломированные – в такое превратились, во что превратятся те?

«Бывшему бывшему» больно было смотреть на сидящего сбоку, у приставного столика пупса Бублонова. Малоумный врун, болтун и хохотун, неунывающий кляузник Ардальон – даже небольшим умишком своим понял, что все желают ему погибели. И то детское, что всегда было в нём, плохом ребенке, всплыло наружу, засветилось нимбиком – мол, дяденьки, не бейте, за что вы меня?

Не по силам было аристократу Трефлонскому такое торжество над поверженным врагом. Ещё полчаса назад он и сам бы закатил черный шар Бублонову, но одно дело – проголосовать, а другое – истязать беспомощного военнопленного, как это остервенело делали «дорвавшиеся» коллеги…

Именно полное и всеобъемлющее торжество демократии произвело в душе профессора Трефлонского надлом: всё его существо кричало, что так не должно быть, что демократия (в его прекраснодушных снах) – это чистота, доброжелательность, рациональная ответственность. А что он видел? Потоки словесных нечистот, искаженные гримасы вместо лиц, пиршество буйного иррационализма…

Трефлонский оторвал мохнатую пеньковую вервь, связывавшую его с причалом «перестройки» и, как вольная лодочка, стал быстро-быстро уплывать в туман «мракобесия». Но этого пока никто не заметил. Как и сам Трефлонский не сразу заметил, что собрание перекинулось уже на него:

– Требуем дать слово профессору Трефлонскому! – заорали вдруг несколько МНС-ов. И зал их бурно поддержал. Причина проста: от ставшего настоящим бывшего князя ждали самых хлестких слов про уходящую советскую власть.

Не только амфитеатр павианов; директор тоже. По первоначальному сценарию в его бумагах Трефлонский должен был говорить, но теперь, видя что творится, директор отказался от первоначального замысла и попытался замылить выступление опасного человека.

– Товарищи, выступление профессора Трефлонского не запланировано, надо закрывать наше собрание… – бормотал бледнеющий директор.

– Врёшь! – уже на «ты» орали ему с задних, самых «революционных» рядов – Был в сценарии Трефлонский! Ты его только сейчас вычеркнул…

С точки зрения формально-бумажной кричавшие были правы, что с болью признал схоласт со стажем, исполняющий в этом веке обязанности директора астрофизического института…

– Задай им, Олег Борисович! – грохотало в зале. Молодые, неостепененные лаборанты выволокли вдруг большой портрет Ленина в покрытой благородной патиной старины золоченой раме тонкой резьбы. Чтобы никто не ошибся, для идиотов на нижнем перекладе рамы привинтили табличку из оргстекла: «В. И.Ленин».

«Зачем им Ленин?» – испуганно подумал оказавшийся в сердцевине шторма, в «глазе» урагана Трефлонский. Его больное, инфарктное сердце уже трепетало в предчувствии очередной ошеломляющей гадости.

– Задай им перцу, Трефлонский!

Двое младших научных сотрудников держали Ленина, как арестанта, по бокам за нарисованные руки. Третий охальник, самый бойкий лаборант, «подающий большие надежды» на полную безнадежность, полоснул холст с Лениным сзади одноразовой черной маленькой бритвой «Нева»…

Ильич разошелся аккурат посредине, конвоиры приспустили изображение, и в образовавшуюся дыру бойкий лаборант с большими надеждами, но не Константиновнами и не Крупскими, вставил оголённую по такому случаю задницу.

Задница в золоченой раме, в рисованном галстуке и старомодном пиджаке, с табличкой из оргстекла «В. И. Ленин», умеренно-волосатая, с двумя пунцовыми прыщами – вот что глянуло в результате выходки на президиум…

– Прекратите! – взвизгнул зеленеющий, в тон воде в своем графине, директор. – Что это такое?! Прекратите немедленно!!!

Это был 1990 год, советская власть совсем уже дышала на ладан, но она формально все же ещё была; директор мучительно прикидывал, что она сделает с руководителем, у которого на собрании трудового коллектива одели Лениным противную, тощую, со спиральными волосками, мужскую задницу…

– Вот вам ответ на преподавание «Истории КПСС», – институализировал выходку лаборанта и его подельников кандидат физико-математических наук Вилен Роляков. – Вот вам наглядное пособие, которое наш коллектив преподнесет вашему лектору из Университета марксизма-идиотизма!

И вдруг случилось совсем уж нежданное: Вилену Ролякову стали аплодировать. Вначале это были демократические задние ряды, потом, поневоле втягиваясь и опасаясь отстать от вагона истории, стали хлопать в ладоши краснорожие и смущенно прячущие взгляды профессора.

Самое страшное – глупо улыбаясь и пытаясь слиться с коллективом, отторгнувшим его, пройдя через «катарсис покаяния», хлопал Ардальон Бублонов…

Только директор не хлопал, и его прихлебатели в президиуме. Они, кажется, единственные, кто помнил, что советская власть ещё как бы существует…

В этой безумной обстановке, никем не останавливаемый и подозрительно побагровевший доктор наук Трефлонский выбрался пингвином на трибуну. Преследуемый в прошлом за княжеское происхождение, он имел теперь особое благоволение со стороны демократизаторов – Вилена Ролякова и задницы-лаборанта.

Зал затих.

– Жизнь исчерпала советскую власть… – скороговоркой, как бы заученно, начал Олег Борисович. – Сама повестка спора между социализмом и капитализмом завершилась, как объект и предмет исследования… Витрины магазинов, автомобили, свобода передвижения – вроде бы сказали нам всё…

В зале начали жидко хлопать – но Трефлонский обеими руками погасил одобрение – предлагая дождаться завершения речи.

– И вопрос сегодня не в том, кто прав, а кто не прав… Жизнь решила этот вопрос за нас… Вопрос в том, кто такие «Мы»…

– Совки! – гаркнули с места.

– Нет, не совки, а силы обновления! Реформирования! – вмешался кто-то со степенью посолиднее первого крикуна.

– Мы… – повторил багровый, с набыченными глазами старый князь Трефлонский. – Кандидат наук Вилен Роляков, как расшифровывается ваше имя?

– Это… родители по глупости… Вилен – значит «Владимир Ильич Ленин»… Но какое это имеет…

– Здесь присутствует мой коллега, доктор наук Виль Солидарович Орехов… Виль Солидарович, как расшифровывается Ваше имя? Впрочем, не трудитесь, голубчик, все и так знают, что Виль – это «Владимир Ильич Ленин»… Наш завхоз, Нинель Сотникова, будьте добры, расскажите о своем имени… Я не ошибаюсь ведь? Нинель – это «Ленин» наоборот? Наш друг с Кавказа, я его сегодня не вижу, Сталик Геворкович Мигренян… Нужно объяснять, откуда взялось имя Сталик?!

– Тоталитаризм пустил глубокие корни… – тявкнул кто-то из носителей обычных имен, но без прежней уверенности.

– Каким бы ни был Совдеп – он породил всех вас, и вы его порождение, – тяжело, словно камни ворочая, нащупал главную мысль профессор Трефлонский. – Не только этих, с именами, но и всех остальных, и меня не меньше, чем Сталика Геворковича… Совдеп, хороший он там или плохой – отец ваш, потому что вы в нем родились!

Зависла вместо привычного уже демократического шороха гробовая тишина. Приспособленцам, рожденным Совдепом, возмечталось прикинуться мертвыми…

– Вы младенцами питались от его молочных кухонь, вы первоклассниками пришли с букетами в его школы! Ваши дедушки и бабушки, а у кого-то уже отцы и матери упокоились под красными звездами в могилах... А теперь вы хотите посмеяться над наготой отца своего? Смейтесь, смейтесь… Хамово отродье!

Зал продолжал пришибленно молчать. Выходка недобитого дворянина, в котором, очевидным образом, взыграла вдруг сословная спесь, была слишком уж не по правилам. Обычно «хамами» звали сторонников советской власти, и это стало привычным штампом. Скажи Трефлонский в этом смысле – никто бы на «хамов», сорвавшихся с уст потомственного князя, не обиделся бы, да и вообще принял бы как нечто должное и проходное. Но «проклятие Хама», поданное вычурно-оригинальным образом завораживало, пугало и злило…

Да, что-то сломалось в «интеллигентской вере» Трефлонского, что-то сказалось в нём. То был голос крови и голос предков, загубленных не этим Лениным-Задницей, а тем, с лицом. Предки Трефлонского не пожелали смириться с тем, что умерли от Задницы в галстуке и пиджаке, они считали, что неуважение к их губителю – это неуважение к ним, его жертвам…

После демонстрации своей «дворянской фанаберии» доктор Трефлонский сразу же стал ненужным и чужим всем: и президиуму с директором, игравшему роль консерватора, и залу с портретом задницы в золоченой раме, игравшему демократа.

Как-то запоздало и ненужно (ничего уже было не изменить, да и ни к чему менять) – профессор Трефлонский вдруг понял своего сына…

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015