Александр Леонидов. Потерянные в пустоте

ПОТЕРЯННЫЕ В ПУСТОТЕ

 

Уговорив Игоря Львовича плыть с собой к островку морского металлолома в акватории мариупольского порта, Степан Прокофьевич всю дорогу изводил его никому не нужными рассказами. Это была история фиаско его зятя «по ту сторону Азова»: очень занудная, обыденная и малоинтересная бытовая зарисовка, к тому же короткая, и потому, закончив рассказ, Степан Прокофьевич начинал его сначала, разными словами пересказывая одно и то же…

Зять Степана Прокофьевича имел маленький рыболовецкий баркас. То ли он в хорошие времена честно этот баркас приобрёл, то ли украл где – история о том умалчивает. Имея баркас, зять Степана Прокофьевича рыбачил. Но, поскольку оголодавшая Украина как корова языком – слизнула всю рыбу в украинском Азове, зять Степана Прокофьевича под покровом ночи прокрался в российскую акваторию, надеясь, что там будет лучше.

Но там не только не стало лучше, но много хуже стало: российский пограничный катер не просто арестовал зятя Степана Прокофьевича. Он к тому же от удальства и злобы протаранил утлое судёнышко зятя, отчего оно затонуло вместе с уловом и снастями. Зятя же и его подельников по вынужденно-браконьерскому промыслу выловили из вод – «и то не сразу» – и торжественно, грубо, цинично и презрительно депортировали обратно в Мариуполь…

– Они там гордые, в России! – жаловался Степан Прокофьевич. – Мы для них уже не люди… А ведь в одной стране родились! У них паспорт двуглавый есть! А мы для них – никто! Мы для них уже не русские, Игорь!

– А кто? – лениво поинтересовался Игорь Львович, поскрипывая уключиной лодочки на вёслах.

– Мы для них хохлы…

– А для хохлов мы русские! – понимающе закивал Игорь Львович. – Вот и сели между двух стульев…

– Нет, Игорь, ты как хочешь, а я хохлом быть отказываюсь! – сердился Степан Прокофьевич. – Я в их бочке посидел, мне хватило для понимания…

История с бочкой была не менее тосклива, чем история с баркасом зятя. Степан Прокофьевич с палочкой, благообразный такой моложавый старикан, шёл куда-то по своим делам, наверное, как всегда, воровать цветмет, на котором специализировался после увольнения с обанкротившегося тарного завода.

Кто-то где-то рядом крикнул «Слава Дэ-Нэ-Эр!» и, крикнув, скрылся. А Степан Прокофьевич, по его словам, скрываться не стал: не его дело, не он же кричал… Ну, и просчитался по полной: подъехал патруль военной полиции свиноты, пленили старика, пару раз стукнули и отвезли в отделение. Все его пояснения, что он ничего не кричал и вообще ни при чём, были на русском языке, и доверия у свиноты не вызывали.

Поскольку дело было к вечеру, Степана Прокофьевича хохлы посадили в железную бочку и там закрыли. Степан Прокофьевич, по его рассказам, очень боялся, что бочку начнут раскалять над огнём, такая была у него богатая фантазия, сдобренная неплохим советским образованием… Но раскалять бочку не стали, а просто продержали в ней Степана Прокофьевича до утра. Потом достали, всего затекшего и замученного, дали пинка, леща и велели идти домой. Мол «следствие установило», что орал молодой голос, а Степан Прокофьевич хрипловат по старости…

– Следствие установило! – ругался Степан Прокофьевич. – Ещё и врут! Ночью они следствием занимались?! Враньё… Сразу они знали, что не я горлопанил…

– А зачем тогда закрывали?

– Хотели бочку свою испытать… Наверное…

Старики всю свою жизнь жили в Мариуполе, помнили времена, когда это был курортный южный город-рай, место всесоюзной зависти северян и степняков… А теперь, по рассуждению стариков, люди в Мариуполе стали никому не нужны, и всем мешают.

Они не нужны России, у которой из-за них «тёрки» со «стратегическими партнёрами». И уж тем более не нужны свиноте, которая вообще почитает их «генетическим мусором». Свинота проста, и открыто говорит: перебить бы вас всех, чтобы вас не было! Россия воспитаннее: она лишь намекает – ах, как хорошо было бы, если бы вас не стало, и повода для конфликта не стало бы…

Мариуполь 2016 года давно уже выглядел мёртвым и разлагающимся трупом, тушей выброшенного на берег кита. В нём ничего не работало, и чем выживало – неизвестно. Впрочем, выживали не все. Распоров шкуру кита, между страшных бело-кровавых рёбер-шпангоутов его огромного тела рылись и повизгивали украинские собаки-трупожоры с жёлто-голубыми шевронами, метившими их гнилую породу, служившую всем жителям сигналом: обойди стороной, трупным ядом забрызгают, а то и укусят, бешенные…

А где-то там, за туманными, молочно-мутными далями Азова-Меотиды громоздилась желанная и недостижимая Россия, давно позабывшая о своих брошенных детях, и встречавшая их – когда они пытались прорваться – более чем неприветливо. Мариуполь умирал. Он остался не нужен никому… Кроме, конечно, привычных к падали жовто-блакитных гиен.

В городе к ним относились брезгливо, но терпимо. Не они убили город. Они только жрали его кишки и останки.

Город скончался давным-давно, когда ставшие вдруг ненужными «новой экономике» корабли отогнали подальше от берега и заякорили там. Думали – ненадолго. Приняли меры по тщательной консервации. Сделали всё так, что с малейшей переменой ситуации – приедет команда, поднимет якорь и поведёт корабль в новые рейсы…

Но ситуация не изменилась. Никакой войны ещё и в помине не было, а растерянные стайки замерших на якорях кораблей стояли вдоль всего побережья, возле украинских, равно и российских берегов. На эти чёрные силуэты задумчиво смотрели отдыхающие, приезжавшие на черноморские пляжи. Вначале радовались: вон, корабли, сейчас поплывут… Но, купаясь неделю, или даже две, купальщики замечали, что заякоренные суда неподвижны… И начинали понимать, что эти корабли, вставшие как будто на денёк, – никогда уже не поплывут никуда…

Флот умер, как умерла и малая авиация, чьи заколоченные аэропорты находили повсюду удивлённые курортники.

– А что здесь было?

– Самолёты отсюда летали… Пункт на консервации…

Шли годы. А корабли не шли. Всё меньше и меньше охраняло законсервированные посудины портовое руководство, всё больше и больше погружаясь в мафиозные разборки. В первые-то времена в рубках и сторожа сидели, и катера по бортам прожекторами шарили каждую ночь… А потом, с течением лет, островок припаркованных кораблей всё меньше интересовал кого бы то ни было…

 

Пришла война. Пришла свинота – «насильники, грабители, мучители людей», прямиком из старой песни, когда-то кого-то будившей на борьбу, но омертвевшей, как и всё вокруг. Насильники насильничали. Грабители грабили.

Россия – вначале неосторожно что-то вякнув, мол, вы не балуйте, свиноты! – осознала, что первый порыв всегда неосмотрителен и стала старательно отворачиваться. Мол, раз не вижу, то и нет…

Порядка в этой России было побольше, по крайней мере, девушек на улицах группами не насиловали… Но, по большому счёту… Корабли у российских берегов стояли таким же мёртвым металлоломом, что и возле украинских…

 

*  *  *

 

– Там цветных металлов, поди, много! – наполеоновским жестом указывал на островок замерших навеки корабельных остовов Степан Прокофьевич.

– Давно уже растащили там все твои цветные металлы… – разумно возражал Игорь Львович.

Этот их ленивый диалог (в мёртвом города давно уже никому делать было нечего) повторялся не один день. Степан Прокофьевич становился всё настойчивее. Игорь Львович понемногу уступал: правда, чего не сплавать? Лодка была у Игоря Львовича, потому что баркас зятя Степана Прокофьевича потопили при многократно им красочно описанных обстоятельствах.

Не слишком веря в успех экспедиции, но вконец измученный старым другом, Игорь Львович однажды дал своё согласие.

Азов – не океан, и даже почти не море. Тихо и кротко его рукопожатие гребцу, передаваемое через весло. Мелка и бела на отблеск его рябь… Свежо дыхание его ветреного переменчивого нрава…

Азову-Меотиде плевать на людей. Он был в своём ложе и тогда, когда никаких людей не было вовсе. Потом они бегали вокруг него в шкурах и убивали друг друга каменными топорами… Потом они стали убивать друг друга бронзой, железом… Потом научились жечь огнём… Но много тысяч лет люди занимались одним и тем же делом, и Азов привык к их мельтешению…

Только однажды, в краткий для вековечного Азова миг, люди вдруг словно бы опомнились, и попытались жить, как они говорили «по-человечески», хотя Азов прекрасно помнил, что «по-человечески» – это как раз резня и бойня… Люди стали приходить на выбеленные щедрым южным солнцем берега Азова без оружия – в плавках и купальниках… Вместо жжёной человечины Азов вдыхал с пляжей запах шашлыков… Люди понастроили мирных кораблей, которые весело гудели, перемахивались флажками, сновали взад-вперёд…

Старый Азов стали щекотать стальными пальцами донных работ, расширяли фарватеры, чтобы впустить в Мариуполь незваных Азовом гостей, большие корабли…

Как всегда и подозревал седой и пенный Азов – людей хватило ненадолго. Однажды однотонное знамя, пахшее шашлыками, курортной беззаботностью и радушной улыбкой, – сменила сине-жёлтая тряпка. А вместе с ней вернулись к людям и звериные повадки.

Старик Азов вздохнул осенними штормами и, вздыхая дальше, – стал засыпать песком мариупольский фарватер. Под сине-жёлтой тряпкой людям, увлекшимся старыми забавами, убийствами да разбоями, стало не до корабельных путей. И вскоре корабли, ещё по привычке заворачивавшие в Мариуполь, подходя к причалам суда, начали цеплять винтами грунт...

Закрылся мариупольский пассажирский порт, его забили досками, он стоял пустой и страшный, своими контурами напоминая о минувшей жизни, кипевшей в нём с утра до ночи, и оставившей на нём отпечатки смеха, гитарного пения, надежд расставания и поцелуев встреч… За паранджой досок хулиганы постепенно выбивали глаза-стёкла… Закрытый пассажирский порт в сумерках странно подвывал, когда в него врывались вихри с моря, казалось, что он скулит…

Грузовой порт запустел, утонул в грязи и тягучем, слащаво-кисловатом, словно трупный запашок, сиропе человеческой узколобой алчности. Всякий под жёлто-голубой тряпкой хотел от него взять – и никто не хотел ничего своего отдавать… Порт изнашивали, истирали, словно пуговицу тёрли об напильник…

Синие длинноногие великаны ганзейских разгрузочных кранов, прежде работавшие и днём и ночью, под жёлто-синей тряпкой разленились: по ночам неподвижно спали, отключив зенки-прожектора, днём же перекидывали редкие погрузки друг другу: из множества работал только один-два, нечего стало грузить и отправлять…

Азов баловал Мариуполь – не давал ему замерзать. Но Мариуполь замёрз без всякого моря, замёрз с суши, замёрз – потому что пришли новые старые времена, в которые всякое созидание заменялось у людей разбоем и взаимным кровопийством…

Заглох и похудел от бескормицы глубоководный канал, позволявший принимать сухогрузные суда с повышенной осадкой.

Сбоку ещё пыжился отдельный портик металлургического завода «Азовсталь» – пытался ввозить руду, вывозить крупные стальные балды, которые никакая железная дорога не принимала... Здесь с отчаяния заводчане иногда кроме жёлто-голубой поднимали ещё и трёхцветную тряпку… Завод старался умильно, по-собачьи демонстрировать свои симпатии к другой половине расколовшейся, как гнилой зуб, страны. Той, что некогда заменила в этих плавнях турок и даже однажды попыталась построить жизнь «по-человечески»…

Кто пытался жевать расколотым посерёдке зубом – тот знает, что это и больно, и кончается гнойной опухолью… Когда щепа большой и настоящей страны вдруг напала на её оселок, и с великой помпой отжевала остров Тузлу, надавав под рукоплескания всего мира унизительных пощёчин молодому и бессильному лидеру кочерыжки – лениво плещущий своими осетровыми водами Азов понял, что добром это не кончится…

Люди на гнилых и стареньких судах под жёлто-синей тряпкой взяли старика-Азова за горло в Керченском проливе и перекрыли путь кораблям с триколором… Море ждало, что сверху по Дону скатится возмездие наглецам – но годы шли за годами, а страна-оселок мёртво молчала, полагая, видимо, что месть – блюдо, подаваемое холодным…

И вот однажды с востока появилась поразившая даже видавшего виды Азова армада. И у проходимцев под жёлто-голубым флагом отобрали остров куда больше хапнутой ими Тузлы…

«Что поделаешь? – думалось Азову под свист срывающего с волн барашки пены ветра. – Люди в своём амплуа… Они всегда были такими… Эти, трупно-желтушные, долго борзели, наглели, доставали тех… А те пыхтели и топор точили… Эти хотели им очередную пощёчину влепить, не больно, но обидно… А те хвать топором – и руку отрубили… Люди, что с них больше взять?!»

 

*  *  *

 

Сгрудившись домами и домиками возле помойных контейнеров украинской бронетехники, Мариуполь, как больной, умирающий, со слипшимися перьями голубь – хохлился и смаргивал круглым глазом общественного мнения.

Местным давно уже было некуда развиваться. Им давно уже было нечем жить – потому что зарплаты становились всё время меньше, и рабочих мест, где бы их платили – тоже. Город ел сам себя, и уже, практически, доедал.

Жители Мариуполя вначале ощутили себя бедными людьми. Потом они вообще перестали чувствовать себя людьми. Те, кого когда-то мариупольцы считали согражданами, – превратились в лавину свиней, покусанную бешеной собакой. Свинота: слово возникло и прилипло…

Жуткий поток, пузырящий хрюканьем украинской биомассы затопил Мариуполь, доказав железом и железно, что свиноте абсолютно наплевать на мариупольцев. Ей наплевать на то, что они думают, что они говорят, что они пишут, как они живут. Ей наплевать на их голосования: свинота регулярно удивляла горожан тем, что оглашала им ею придуманные результаты их голосований.

Некоторые думали, что это ошибка и пытались голосовать сами. Они голосовали, чтобы остаться в России в 1991 году, и наголосовали 90% – после чего в них плюнули, и отрезали от Родины. Их похитили и насильственно переместили в чужую страну, которой они не знали, не понимали, не чувствовали – и которая не знала, не понимала, не чувствовала их.

А потом они ещё не раз голосовали – и снова давали рекорды единодушия, которым сам Перикл с Солоном обзавидовались бы… Всякий раз в них снова плевали, причём с обеих сторон нарезанной ворами границы…

Но когда в России что-то, казалось, переменилось, и в отместку за аннексию маленького острова Россия отобрала большой – многократно оплёванные мариупольцы снова пошли голосовать, и снова подавляющим большинством сказали то, что они говорили всегда, как только им позволяли открыть рот:

– Украина, уходи!

Тут уж в них харкнули не жёлтой слюной парнокопытного недогосударства, а огнём и свинцом, лавиной которой украину России вытошнило на собственную восточную украину…

В город ворвалась оголтелая, хрюкающая орда плохих, но хорошо вооружённых людей. Мариупольцы плакали и кричали: свинота била их в плачущие лица. Мариупольцы грозили кулаками и кидали камни: свинота отвечала им пулемётными очередями. Мариупольцы ложились под гусеницы танков: их давили…

Даже самые наивные из горожан после этого поняли, что в Европу корабль «Украина» собирается везти их не иначе, как в трюме и в кандалах. Раб – не человек, а вещь. Его можно убить – и за это ничего не будет, а может, будет и орден. Его можно подарить – как подарили некогда Крым киевским коммунистам московские…

Мариупольцам стало даже легче жить от этого трезвого осознания, потому что раньше нервничали больше. Определённость всегда имеет свои плюсы, даже если черна: понять окончательно и бесповоротно, что лишен прав, что твоё мнение никому не важно, а любой твой выбор ничего не значит… Что ж, полноценная и полнокровная жизнь оборвалась в этих краях уже задолго до войны. Война лишь подвела черту, устранив все двусмысленности:

– Мариупольцы! – рявкнула война. – Отныне убийство любого из вас перестало быть преступлением и даже событием… Прячьтесь, твари, прячьтесь по домам, в подвалах, в камышах, в море – или бегите… Я вас предупредила, мариупольцы… Кто не спрячется – я не виновата…

Эта война была эксгумированной дохлой свиньёй, когда-то хрюкавшей умильно в поместье вегетарианца Гитлера. Гнилую падаль, убитую осколком ленд-лизовского снаряда, откопали, гальванизировали, накачали формалином… Опытные дантисты вставили ей в челюсть волчьи клыки…

– Бегите, – советовала свинья-война. – Кто не спрячется – потом не плачьте…

Ну, был же ещё Геракл! Такой северный финно-угорский Геракл, который носил тигриную шкуру закавказского витязя… Рус, воспетый Руставели… про Геракла думали, что он убьёт, как и положено в мифологии, этого эриманфского хряка…

Но Геракл, совершив один подвиг, передумал делать остальные, и объявил вдруг эриманфского зомби-борова, синего от трупных пролежней и жёлтого от пены бешенства на пасти, – «своим партнёром»…

И мариупольцы остались один на один с гальванизированным трупом любимой свиноматки Адольфа Гитлера… И поняли, что занесённый песком фарватер порта, умершего ещё при «Янеке», – это далеко не самое страшное, что может случиться с людьми…

Многие стали просто пропадать. Про них врали, что они уехали в Германию, в Канаду, или сбежали в ДНР… Но их ближайшие родственники ничего не знали ни про Канаду, ни про Германию, ни про переход линии фронта… Понимая, что обращаться в любые правоохранительные органы теперь – это обращаться к гитлеровской, выкормленной человечиной, свинье, родственники пропавших создавали свои «стены плача»…

Те, кто смотрел фильмы про зомби-апокалипсисы, хорошо представляют себе такие стены, на которые клеят самодельные объявления, разного формата, разного шрифта… Одно на принтере, другое от руки… «Внезапно пропал»… «Помогите найти»… «Ушел и не вернулся»… «Если кто-нибудь видел нашего папу – откликнитесь…».

Никогда не поднимавшаяся умом выше желудка, возбуждённая дразнящими вкусняшками-запахами с европейской кухни, укро-мразь превратилась в язву желудка. Теперь она переваривала уже не пищу, а саму себя: потому что при язве желудка желудок начинает жрать собственные стенки… И все, кто попал в эту кислотную среду – начинали растворяться в этом ядовитом желудочном соке «гиены Европы», обожравшейся падалью, собственным помётом и собственным приплодом…

Мариуполю пообещали привезти с Майдана свободу. Её ввозили под радостное улюлюканье, выставив из автомобилей с киевскими номерами украинские флаги, её развозили по городу на большой скорости, торопясь осчастливить…

И не наврали: в город пришла та высшая и окончательная форма свободы, которая, как хорошо известно философам, нерасторжимо связана со снимающей все противоречия и ограничения смертью…

Ждать было неоткуда и нечего. Игорь Львович это знал. Но ему нравился оптимизм старого друга Степана Прокофьевича, пристававшего с жизнеутверждающими проектам. Может, так и надо? И под фашистской оккупацией – жить делом, надеждой, верить в лучшие времена?

Игорь Львович не верил, что на брошенных вдали от берега кораблях остались цветные металлы. Но он верил, что нужно дать шанс старому приятелю. И потому Игорь Львович вытащил из сарая лодчонку…

 

*  *  *

 

Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным: за доброту свою Игорь Львович всю дорогу, пока гребли и плыли по кроткому Азову, выслушивал давно наперечёт ему знакомые истории Степана Прокофьевича, его надоедливые жалобы на жизнь и родственников, на Россию и на Бога, создавшего таких свиней, как хохлы. Всё это Игорь Львович слышал уже сто раз, иногда даже в виде какой-то шутовской молитвы:

– Об одном прошу тебя, Господи! Верни России совесть, а хохлов верни в глину, из которой они возникли…

– Это не одно, а два! – возражал Игорь Львович, любивший точность. Степан Прокофьевич как будто ждал его поперечности, и горячо пускался в пустой и бессмысленный спор о единичном и множественном… Абсолютно беспредметный и нелепый спор:

– Если бы Бог вернул бессовестной России совесть «взад»…

– …«ввинтив туда геморройной свечой», – снижал пафос Игорь Львович.

– …то привело бы это к автоматическому возвращению хохлов в глину, или нет?

К чему такое обсуждать? Совесть не выпускают фармацевты в упаковке геморройных свечей, и нет того «зада», куда можно «вернуть взад», и глина тоже не дура, чтобы хохлов на себя брать…

К нашествию на корабли Степан Прокофьевич приготовился хорошо. Он сделал верёвочную лесенку с бамбуковыми перекладинами, а на конец её закрепил маленький якорёк – «кошку». Когда такое устройство закинули на проржавевшие перила борта траулера «Николай Скрыпник», то взойти туда мог даже и старик – если оставался бы курортно-бодрым вариантом старости…

 

*  *  *

 

Они брели по давно покинутому кораблю, с кормы на нос, два старика с оболганным прошлым и без всякого будущего, брели по этому ржавому и подгнившему корыту, которое оптимисты всё ещё считали «поставленным на хранение» – и обменивались простыми репликами:

– Не, уже не поплывёт!

– Куда там, Игорь! Никогда не поплывёт… Если только на металлолом…

– А его пилить-то, Степан, дороже будет…

Солнце прыгало и плясало в многочисленных стёклах, многие из которых были уже расколоты, в дверях, которые уже не вели никуда…

– Тут до нас побывали, Стёпа… – сетовал Игорь Львович, отмечая многочисленные следы любительского мародёрства. – Хорошо побывали!

– Дык! – и не думал спорить Степан Прокофьевич. – А ты думал! Столько лет стоит! Но нам провода в коробах интересны, там может быть медь… Не все знают, Игорёша, не каждый догадается короб отогнуть-то…

Они дошли до надстройки, в которой размещалась ходовая рубка, бытовые и производственные кубры. За надстройкой простиралась искорёженная, словно от удара, частично провалившаяся рабочая палуба, на которой угрожаще кренилась ваерная лебедка с барабанами для стальных тросов. Из двух П-образных портала, несущих блоки для работы с тралом, один уже успел рухнуть. Его вывернуло, как выворачивает буря гнилые деревья – ржавчиной в растопырку пороли ветер искорёженные пластины его основания…

На дополнительной сейнерной лебедке, которая когда-то служила кораблю для работы с кошельковым неводом – на «зубре» – крюке подручных снастей, висел военный бушлат…

– Тут явно были до нас! – снова бормотал своё Игорь Львович.

– И недавно! – подхватил Степан Прокофьевич. – Глянь, бушлат-то совсем новый! Выгореть и то не успел…

Видимо, кто-то из украинского оккупационного корпуса тоже решил пошукать на кладбище погибших кораблей цветных металлов. Очень легко было просчитать, что вот здесь он отгибал фомкой короб, тянул жилы проводов, видимо, устал, вспотел, снял бушлат, и, повесив его на «зубрик» – продолжал работу…

– Такой хороший ватник бросил! – недоумевал Степан Прокофьевич, ощупывая почти новый бушлат. На рукаве сине-жёлтый шеврон, надпись части – 5 горная бригада ВСУ… Горная! Занесло хлопцев на Азов с Карпат, что ли?

Но вскоре осторожно, стараясь не шуметь, старики поняли, что бушлат никто не бросал. Охотник за цветметом, будучи «горняком», плохо разбирался в корабельном устройстве, и наступил на прогнивший тентовый квадр… И провалился.

Посветив мощным фонарём вниз, в дупло, сходящее до трюма, – старики-затейники увидели этого несчастного оккупанта. Его труп лежал, неестественно вывернув ноги, как и положено – одетый в камуфляжную робу. Видимо, перед смертью «укроп» пытался удержаться за проволоку, которую тянул вдоль короба, но только порезал ладони, она выскользнула, как по маслу…

– Несчастный случай на мародёрском производстве! – усмехнулся Степан Прокофьевич. – Пошёл по шерсть, а вернулся стриженный…

– Точнее сказать, – вторил Игорь Львович, – не вернулся вовсе… Как думаешь, сколько он тут лежит?

– Не больше двух дней! – уверенно констатировал Степан Прокофьевич. – Сам посуди: вони трупной не выходит ещё, и ватник его совсем не заветрился…

– Не было у гада человеческой жизни, не дал Бог и человеческой… – нравоучительно начал склонный пофилософствовать Игорь Львович. Но не сумел закончить звонкой фразы…

«Труп» внизу, криво лежащий поперёк клёпано-сварного судового ребра, вдруг ожил, обласканный лучом фонарика по лицу, издал нечленораздельный вопль, по-детски зовущий и рыдающий…

– Глянь-ка! – удивился Игорь Львович. – Живой ещё…

– Допоможити отци!!! – выл хохол, пытаясь корчиться и даже встать, но это у него плохо получалось. – Я вчора впав, оби-дви ноги зламав…

– Чего он там брешет? – недоуменно посмотрел Игорь Львович на Степана Прокофьевича.

«Укроп» внизу сообразил, что над головой у него в ореоле спасительного, как нимб святого, свете, местные, мариупольские мужики. И перешёл на русский:

– Сорвался я, братки, сорвался… Обе ноги сломал! Помогите, поднимите, второй день тут лежу…

Он ещё что-то говорил, но постепенно горячая и лихорадочная надежда на спасение менялась у него на понимание ситуации. Люди пришли, люди нашли его, мародёра, но эти люди ничуть не горели желанием его вытаскивать из ржавой стальной могилы, которую он сам себе вырыл…

– Отцы, помогите! – взывал он, разглядев, что склонившиеся над дырой в квадре – пожилые люди. – Я солдат пятой горной бригады… Я мобилизованный, я не доброволец… Я в карательных акциях не участвовал… Мы и приехали-то недавно, на смену, отцы… У меня мамка, папка, двое братишек… Помогите, отцы, век не забуду! Вытащите!

Не говоря ни слова, оба мариупольца развернулись от пролома и пошли прочь. А обезноженный калека продолжал кричать, ещё надеясь пробудить в них жалость:

– Я не бандеровец! Я два дня не пил! Не хотите доставать – просто там, на берегу скажите, что я тут лежу… Отцы, у вас же тоже дети есть! Не оставляйте меня тут… Не хотите помочь, так хоть добейте!!!

Не в силах спокойно сносить эти вопли, Игорь Львович развернулся и подошёл обратно к пролому.

– Добить, говоришь? – словно бы задумался он над предложением. – Нет, хлопец, мы тебе не судьи и не палачи… Пусть тебя судят и казнят те, кто тебя сюда прислал…

– Послушайте, послушайте, – завывал из трюма укр. – Это же не наша война… Ну нас согнали, повели… Я простой человек… Я поваром был, слышите, до мобилизации… Не надо так, батька! Даже зверя не оставляют умирать от жажды… Это не моя война… Я мобилизованный, мобилизованный силком…

– Был! – поджав губы, подметил Игорь Львович, любитель точности во всём.

– Что?! – недоумевал укроп.

– Был, говорю, мобилизованным. А теперь кончился.

– Но я же пока ещё живой…

– А это временно… Это у всех у нас пока временно… Ты вот сдохнешь на Украине, а нам жить на Украине, и ещё неизвестно, что страшнее…

– Обещайте сообщить на берегу… Ну что вам, трудно, что ли… Век за вас Бога молить буду… Просто скажите – мол, Михалик Люлько, пятая горная, упал, ноги сломал, вылезти не может сам…

– Да чего ты с ним разговариваешь? – вмешался нетерпеливый Степан Прокофьевич. – День короток… Поехали, на соседнем корабле пошарим, может, пару мотков наберём…

– Не уходите! Не оставляйте меня! – гулко фонило снизу.

В ответ Степан Прокофьевич просто плюнул в разверстую дыру с неровными краями.

– Да люди вы или нет?! – завопил из трюма умирающий.

– Нет, мы давно уже не люди, – пояснил ему любивший точность и определённость Игорь Львович. – Мы никто и ничто. Вы уже давно сделали нас никем и ничем. Нет ни нашего народа, ни нашего языка, ни нашей истории… Нас нет в ваших планах и расчётах, в ваших решениях, в ваших системах распределения… И в России мы тоже не значимся в списках живых… Мы не люди, Михалик Люлько, мы никто…

Но Михалик, столь неосторожно переломавший себе ноги за моток дармовой медной проволоки, уже ничего не ответил. То ли понял, что бесполезно, то ли снова потерял сознание.

Для этих стариков, всю жизнь скоротавших в умершем Мариуполе, разговаривать с ним казалось безумием. Как можно разговаривать с плесенью, ржавчиной, поганым грибом? О чём? Для этих стариков, задёрганных нищетой, забитых нацистскими стеками украинских офицеров, для этих бесправных мучеников, которых за подозрение в крике сажают на ночь в железную бочку, – он не числился в людях. Они не относились к нему, как к человеку, пусть даже и плохому человеку.

Для них он воспринимался крысой, которой перебило в крысоловке задние лапки, и которая тащит за собой свою плаху, вереща крысиным писком от боли. Теоретически можно, из жалости, добить этого крысёныша, чтобы лишнего не мучился – но вот беда: он разносчик инфекции, всякое прикосновение к нему чревато нехорошими болезнями…

Вступать же с крысой в перепалку, что-то ей доказывать – безумие. Для этого нужно выжить из ума и впасть в маразм, а старики пока до него не добрались ещё. Доказывать крысе, что она поломала всё, чем жили вчера, и лишила всего, что ждало завтра? Объяснять крысе, что она отняла у людей надежду на человеческую жизнь, причем отняла навсегда? Это же глупо: что может крыса знать о человеческой жизни? У неё и у самой никогда не было человеческой жизни, да и не может быть, по той простой причине, что она крыса…

Если бы ей повезло, и её переломанные задние лапки срослись обратно – она ковыляла бы по тем же подземным переходам и норам, и точно так же пыталась бы открысить себе свой кусочек бесплатного в мышеловке европейского сыра…

Объяснять крысе, что не все такие, как она? Но крыса уверена, что все, не похожие на крыс, – мутанты, уроды, чудовища…

Нельзя научиться любить жизнь – если не научишься ненавидеть тех, кто пытается у тебя жизнь отнять. А ненавидеть русские никогда не умели… Ну, впрочем, всё когда-нибудь бывает в первый раз: даже самый неспособный ученик, если ему сто раз повторить урок – имеет шанс его усвоить…

Существовал, конечно, у мариупольских стариков и прагматический сиюминутный страх: свяжешься с этим Михаликом – начнут в комендатуру тягать, пытать: а не вы ли его туда столкнули? А что вы там на законсервированных кораблях делали?! Уж не проводку ли воровали? В это дерьмо украинской влады влипнуть легко – а вырваться неизвестно как…

Поэтому, кто не хочет ночевать в бочке и не хочет перекрестить лицо панским хлыстом – лучше в такие дела не лезть, и держаться от них подальше…

И всё же каждый из стариков в глубине души понимал: дело не только во вполне по-человечески понятной опасливости. Было нечто большее в их торопливом отплытии от борта «Николая Скрыпника»: убеждённость, что этому существу в укропном солдатском бушлате не место в Мариуполе… И может быть, когда тут найдут скелет в камуфляжной робе, умерший в корчах обезвоживания, на дне тёмного трюма – другие задумаются, что им в Мариуполе не место?!

 

*  *  *

 

Меняясь на вёслах, старики молчали, и не сговариваясь, думали об одном: здесь, в их Богом забытых краях твари носят украинские шевроны на бушлатах… Сразу видно… А вот в России выделить гнусную тварь, смешавшуюся с людьми, гораздо сложнее…

 

4 февраля 2017 г,

Уфа.

 

© Александр Леонидов, текст, 2017

© Книжный ларёк, публикация, 2017