Александр Леонидов. Путь Мага. Часть 2

ЧАСТЬ 2

САГА О ПРИЗВАНИИ ПОДРЯДОВ

 

 

От винтов доносится шум… Виталий Терентьевич сидел в шезлонге и смотрел сзади на разбор исследовательского трала. Смотрел на обтянутую фигурную джинсовую попку практикантки Оленьки Черен, на её круглые аппетитные пяточки под черными прозрачными нейлоновыми колготками. Оленька зачем-то разулась, кеды «юничел» валялись рядом, а она просматривала улов, даже не чувствуя на себе похотливого взгляда Жжёного Уха.

– О чём ты думаешь? – спрашивает Иудифь из-за плеча. Её рука возникает перед усталым взором Совенко, в руке – сочное яблоко. Контуры этого близкого яблока искушения и отдаленной Олиной задницы на пару мгновений совпадают, как Луна с Солнцем в затмение.

– Хочешь – так укуси! – советует Иудонька с гадливеньким ёрничеством. У неё всегда и все слова двусмысленны. Как и у всякой нимфоманки, у старшего научного сотрудника Иудифи Давидзе есть потребность постоянно увеличивать дозу сексуальной энергетики и агрессии. Это как наркотик – чем больше пробуешь, тем меньше «цепляет» старая доза. Нужна экзотика, нужны невероятные позы и дикие обстоятельства, нужна свалка плоти, мясная лавка рубенсовской оргии…

 

– Хорошая у нас тут компания! – скалит плотоядные клычки Иудонька. – Как раз для чёрной мессы… Ведьма, маг и девственница!

– Да вздор это всё, Юдифь…– отмахивается Алик, но его горелое ушко рубинеет. – Отстань, иди трал разбирать…

– Если вы так хотите, мессир… – Иудонька сделала издевательский книксен и отошла. Села рядом с Олей, стала сортировать потревоженных больным человеческим любопытством морских обитателей.

Алик достал аллюминевый футляр, похожий на большую авторучку, открутил крышку. Там лежала недокуренная гаванская сигара, скатанная на бёдрах креолок и привезённая в братский СССР вместе с сахаром за 2 рубля 60 копеек штука. Дорого, всё-таки – вздохнув, подумал Совенко. Впрочем, деньги для него представляли теперь скорее теоретическую, чем практическую проблему. Он был маг – и он был аскет – у него всегда были деньги, и одновременно ему не нужны были деньги…

С сигар всё и началось. Алик купил коробочку с 10 сигарами за 26 рублей – по цене хороших механических наручных часов, которые не мешало бы, кстати, сменить – купил, потому что табак, как и жизнь – должен быть настоящим. В последний год Алик не мог курить даже импортный «Салем», который в шутку называл «Салями»– это была всего лишь резаная бумага, пропитанная табачным отваром. Подделка. Фуфел. Кукла.

Алик купил сигары по 26 рублей коробка, потому что ему нужен был не едкий дым паленого мусора с микропомойки, а подлинная дымка странствий, аромат тропиков, лесные пожары Суринама и Суробайи, грёзы дальних стран, путешествий, грёзы Марко Поло и Генриха-мореплавателя…

Алик купил подлинную иллюзию вместо бумажно-резанной сигаретной фальшивки. Хотя – интересная философская проблема – может ли иллюзия быть подлинной или фальшивой?

В слякотно-тусклой Москве, где за окном кабинета языками пламени облетал огненно-осенний клён, обложенный служебными инструкциями и доносами «мэ-не-эс-ов» друг на на друга, Алик закурил гаванский урожай никотина, капля которого убивает, на карибский манер, наверное, уже не лошадь, а ламу, и подумал о тех местах, где всегда тепло. Легко так подумал, без особой жажды получателя, без какой-то страсти, без накала. Просто как о некоем воспоминании:

– Завтра я был на Фиджи… там плясали обнаженные девушки с картины Ван Гога, смуглые таитянки в тростниковых юбках… Что за ерунда? Кому нужны эти толстогубые, пружинно-волосые толстомясые красотки? Завтра я был на Фиджи, и я хотел русскую светловолосую тонкокостную, золоторунную породистую девочку с Орловщины… Но там их нет – вот незадача… Завтра я спрашивал вождя их острова – нет ли туристок с севера, но он пожал шоколадными плечами. Есть только микронезийки, но у них очень толстые, прямо таки неопрятно-толстые губы…

Завтра Виталий Терентьевич был в Магадане. Желание, высказанное вскользь, без напора, исполняется всегда немного криво. Командировка на Фиджи пришла, но отправка судна «Академик Коцебу» АН СССР была из Магадана.

Это была экспедиция по профилю лаборатории Совенко. В южных морях мог водиться гипногенный скат, подавляющий своим вкусом волю человека и делающий едока максимально внушаемым. Стояла задача – найти ската, если он есть, и, как скульптору, «отсчеть всё лишнее», составив химическую формулу гипногенного вещества в крови подводного уродца. Трудно найти чёрного ската в тёмной безде… особенно если его там нет…

Но вот сказочные острова Океании найти гораздо проще. Они и будут основной целью экспедиции, – подумал Совенко.

Ровно сутки он провел под верблюжьим одеялом «Аэрофлота», добираясь в Магадан. Это был не сон и не явь – некая полудремота, когда образы сознания и действительности теряют ориентиры во времени и пространстве, смешиваются в чересполосицу. Мира вокруг не было. Не было – и всё! Была какая-то грязно-серая масса хаоса, не потревоженного актом творения, сотканная из рваных сибирских облаков, из сибирских сумерек, из архейских и протерозойских фантазий глубинно-мозгового ретикулярного тела, разбуженного полётной дисфункцией гравитации, и теперь спорящего на языке ящеров с корками двух полушарий – то ли мозга, то ли глобуса…

Потом из грязно-серой облачности с искрами рассыпавшегося вселенского огня внизу сформировалось нечто похожее на Магадан с его Ногайской бухтой, с её фьордами – «трахтами», с их научно-исследовательским судном Академии Наук СССР «Коцебу», с его капитаном и хмурыми матросами, с их нежеланием служить делу науки и прогресса, с их… впрочем, довольно вторичных сущностей – решил Совенко.

Матросы не думали о вторичных сущностях Ногайской бухты. Они были первично-просты и невинны в своей грубости, они хотели выпить, закусить, зашибить (деньгу) и трахнуть (кого-нибудь, предпочтительно женского пола).

Но им это долго не грозило. «Коцебу», бодро загребая короткими корявыми ластами винтов, попукивая из дымовой трубы, поперся на юг, в Океанию, за гипногенным скатом и прочей неизвестной науке нечистью экваториальных морей.

Через весь окоём планеты проследовала с Аликом его 26-рублевая коробочка гаванских сигар. Алик курил понемногу, в несколько приёмов. Недокуренную сигару он укладывал в футляр и завинчивал, лишая огонь воздуха и жизни. Футляр сперва забавно разогревался, почти обжигая ладонь, а потом медленно остывал. Это была уже не сковорода и даже не её рукоятка. Жизнь стала мягче к Жжёному Уху и не требовала за чудеса «Магистериума» больших жертв – только символические…

Когда море за бортом теплело – день ото дня его дух становился ласковее, как опара поднимающихся хлебов – Алик доставал недосмолённое, не брезгуя паленым духом из металлической трубочки, разжигал по-новой и курил, наслаждаясь дымом немыслимо-далеких карибских плантаций…

Последний окурок он дожёг, опалив пальцы, на берегу острова Фимоа, почти на самом поясе Земли, посреди абсолютно-бекрайнего отца-океана, шумевшего о белые кругляши прибоя миллиардами лет без перемены фонограммы.

– Вот, Оля, самый необитаемый из всех необитаемых островов на свете – остров Фимоа.

– Потрясающе!

– Ты хотела бы здесь остаться и построить тут 16-ую советскую республику?

– Виталий Терентьевич, вы как будто мои мысли читаете… Как это у вас получается? Это же ненаучно – думать о телепатии, но рядом с вами я о ней думаю…

– Поживи с мое, Оленька, и ты будешь читать многие юные головы без всякой телепатии… Ты ведь из Череповца? Из города стали и пьяни? Нетрудно предположить, что на экваторе, в теплых морях и коралловых рифах тебе нравится больше, чем в 1-ой совесткой республике – РСФСР, где ты и провела всю сознательную жизнь… Дедукция… – Алик сделал вид, будто вынимает изо рта трубку. – Элементарно, Ватсон…

– Виталий Терентьевич, а почему всё-таки… – она смешно, по-детски запнулась, и Алик ободряюще взял её под локоток. – Почему всё-таки это самый необитаемый из всех необитаемых… ну… островов?

– Потому что, Оля, Фимоа – это остров-призрак. Это огромная океанская отмель. Во время отлива отмель обнажает Солнцу навстречу площадь размером с два твоих Череповца. Но это очень плоский остров. Ровный, как блин. У него нет ни гор, ни даже холмов. Разве что только могильные холмики бедных моряков, насыпанные над скелетами белой галькой… Но эти холмики – они маленькие. И когда идет прилив, то весь Фимоа уходит под воду. Ровно на 12 часов. Чтобы потом 12 часов быть сушей. И так – миллионы лет…

В этом-то патетическом месте Алик докурил – и обжёгся коротким «бычком». Чертыхнулся и отбросил его на камни.

Оленька стояла рядом – она не курила, но любила нюхать дым сигар. Это было в её характере – ходить по краю, заглядывать через кромку – но не заходить далеко в неведомое. Иудифь уверяла, что она девственница – женщинам, тем более ведьмам, виднее – но Алик бы так с уверенностью не сказал. Оленька скромницей не выглядела, была разбитной и бойкой, флиртовала, заигрывала – но всё как с сигарами: близко, но не до конца…

У Совенко постоянно болела голова. Он думал, что от качки, но Иудонька настаивала, что по другой причине: нужно обязательно трахнуть хорошенькую практикантку, иначе желание уходит вглубь, трансформируется в боль и снимается только анальгином…

Настойчивость в растлении была свойственна ведьмам, и Совенко это знал. Маги, правящие миром, не могут брать к себе в команду кого попало. Нужен человек, порвавший с человечеством, изменивший человеческой природе, человек, для которого возврат невозможен. Поэтому человек не просто разлагается и растлевается во власти – он проходит обряд инициаций. Для рядового клерка достаточно и заурядной пьянки – первый круг своячества. Для начальника отдела желательны уже оргии – чтобы отойти от человечества ещё дальше. А потом… Никто, кроме сатаны, не знал до конца, чем замыкается мишень охотников за человеческими душами.

Жертвоприношениями младенцев? Умерщвлением собственных детей? Самоедением собственной плоти? Какую цену готов человек принести за власть и богатство, за право попирать ближних и владеть ими, как крепостными?

Об этом не хотелось думать. Алик не зря загадал себе эту командировку: он искренне надеялся, что полноформатная синева небес, окенский свежий бриз и коралловые красоты развеят его чёрную меланхолию, удавкой сжимашую… нет, не шею – голову! Словно кто-то набил на лоб железный обруч, и стягивает череп до хруста, удавливает объем кости и мозга…

Но чёрная меланхолия – как чёрная тень – следовала за Аликом через параллели и меридианы, как его вторая сущность.

Оля Черен тоже волновалась. Даже тут, на острове Фимоа, видно было, как она покусывает тонкие губы. Эдакая породистая кобылка, мечтающая ходить на ипподроме, а не под сохой…

Смешно, но Черен беспокоилась из-за наличия того самого, из за отсутствия чего плющило Совенко. Рассчитать девочку было нетрудно – для этого не потребовалось бы изучать двухтомник «практического магнетизма при телепатии».

Начать с того, что практикантка Оля (19 лет! Самый сок!) была родом из города с говорящим именем: Череповец. Есть, знаете, на свете такие маршруты безнадёги – Могилев-Волчаны-Череповец-Алапаевск-Кабаково-Мраково-станция Зима и тому подобные плацкартные турпутёвки бытия. Знать, хорошо там живется, раз такие имена себе люди берут, не горюя даже зваться «алапаевцами».

Череповец – дымный серый город металлургов. Низко стелется над улицами смог, который ветер сбивает с высоких заводских труб. Стоят пионеры у газового факела вечного огня, стоят алкаши у вечного пивного резервуара, а во встроенном просторном овощном магазине гниль, и специфический запах на верхние этажи…

Бараки… Типовые пятиэтажки… Сносят бараки – строят их пятиэтажные каменные версии. Это хорошо – но не тогда, когда тебе 19 лет, и ты хороша собой, и знаешь это, и стремишься к чему-то неосознанному – но светлому и яркому (сатана является в образе ангела света). Самое страшное в оленькином спальном районе – это безмолвие аллей. Пыльные газоны и – ни души. Целую аллею пройдёшь – ни с кем не встретишься. Все на работе. На учебе. По делам. Пустота. Пустота.

Конечно, рассуждал Совенко, окидывая мысленным взором тощую Олину ауру – в Череповце были и свои скромные прелести. Только их в девятнадцать лет, когда в одном месте свербит – не заметишь…

Вот, например, из открытого окна, из-за линялых застиранных занавесок аккуратной чистоплотной пенсионерки дышит поджаристая корочка морковного пирога. Или вечером – когда уходит замусоренный свет буднего дня и зажигаются разноцветные китайские фонарики окон в типовых блочных девятиэтажках – можно пройти по асфальтовой кромке под первым этажом и послушать тихий перезвон ложек, вилок… люди сели кушать и обсуждают свой день, свои успехи и провалы…

И ещё – этот запах полежалой картошки на подсолнечном масле, этот божественный запах амброзии и нектара на черной от времени и жиров сковороде – он вылетает наружу из чужих судеб и вливается в твои ноздри, как часть твоей судьбы…

Но Оля Черен это поймет много позже. Если, конечно, вообще что-то поймет. Сейчас её мутит дрожью от воспомнинаний трамваев и троллейбусов. Почему-то в Череповце аллеи пусты, а трамваи переполнены. Видимо, все хотят ехать и никто не хочет ходить пешком…

Олю раздражали до омерзения эти многотерпеливые остановочные толпы, которые несут тебя в своем потоке, впихивают в жестяной параллелепипед и давят там, как томаты в соковыжималке.

Оля даже порой думала: меня лапают всякие уроды, прижимаются ко мне алкаши… Уж лучше пусть один, но красивый и богатый, даже нелюбимый, но привычный, а не каждую поездку новый урод…

Оля очень страдала от тесноты. Это было не физическое страдание от сдавленности тела, от вони потных подмышек и мерзких чужих лиц, едва ли не бортующихся с твоим (ах! Таким миленьким – если через зеркало смотреть!) личиком… Оля и сама не знала, что это была боль расплющенного личного пространства – ведь каждый человек дорожит своей личной зоной и не пускает туда никого, кроме любимых. А что такое троллейбус? В ментальном смысле это оргия, где входят в тебя и входишь ты в кого-то, даже не глядя и не зная – кто и в кого…

Оля была молодец – целеустремленная девочка. Она отвергла местных «беспонтовых» ухажеров и уехала поступать в Москву на престижный факультет. И поступила! Сама! Без блата! Пожалуй – анализировал сканированное от скуки Алик – её следует и уважать… Она и правда – умница. Она-то в отличие от тебя, дурака, уже в абитуре отличала митоз от мейоза, и про всякие партсъезды экзаменатору не рассказывала…

Впрочем – нашелся в оправдание внутренний голос – девушки и женщины всегда более усидчивы, чем мужчины.

Самое большое желание Оли – не возвращаться в Череповец. Она прямо отчетливо пульсирует этим желанием, как тонущее судно – SOS-ом.

Но, с другой стороны, Иудонька, не стоит судить о людях только по низшим слоям их побуждений. Ты, ведьма, думаешь, что перед тобой молодая похотливая кошка, готовая на все и со всеми, чтобы остаться в столице? Но это ложь – такая же ложь, как и представление об Оленьке – целомудренном ангеле.

Она вовсе не использует любых средств. Да, она боится Череповца (а ты бы не боялась? Впрочем, тебе, чокнутой, черепа и кости как братия и cёстры…), но она боится и постели без любви. Не все такие как ты, Давидзе, отмороженные. Хотя, с другой стороны (снова укол чёрной меланхолии) – все, не все, какая разница? Конфигурации праха в момент утихания ветра мало кого взволнуют….

Оленька – студенка, и хотя всё женское при ней – думает не столько о выгодном браке, сколько об успехе в науке. Она – умная. Хочет быть не куклой при богатом жлобе, а самоценностью. И у неё для этого всё есть – экспедиция, практиканство, Океания, судно «Коцебу», тралы глубин и остров Фимоа…

Ты знаешь, что придумала эта юная и смелая особа? Она решила изловить новый вид ската. Чего ты лыбишься, ведьма, это не так глупо, как тебе кажется! Конечно, элемент романтки отрицать не буду – море, экватор, новые виды морских обитателей – да, это есть. Но ей 19 лет, Иудонька! Впрочем, тебе не понять, тебя-то в 19 перетрахало пол-Грузии, а она пока живет мечтой, уходящей за пурпурную мантию морского заката…

– Ну и помоги ей! – криво щерится Давидзе. И Алику кажется, что внутренне она его ревнует. Кого?! Жжёное-то Ушко, слипшееся пельменем? Алик, имей совесть, оставайся реалистом…

– Помоги ей! Ты же Маг! Тебе стоит только бросить за борт что-то ценное – хотя бы вот твои ониксовые чётки мыслителя – принести жертву Посейдону и попросить его подарить ей нового ската.

– Посейдона нет, Иудифь. Это просто чёрт, каких много. Он живет в море, но он не бог.

– А тебе не до фонаря ли, кто он там по природе тонких материй? Ему нравится, когда его зовут Посейдоном, и не нравится, когда чёртом… Точно так же проститутке нравится зваться «девочкой» и не нравится – проституткой, хотя какая она, к свиням собачьим, девочка!

Она так и сказала – «свиням». Получилось смешно. Как смешны были и серьёзные заветные думы Оленьки Черен из Череповца.

Новый вид океанских скатов давал практикантке всё – и не только за пурпуром морских горизонтов. Новый вид окенских скатов – это гарантированное устройство в институт зоологии, это гарантированная кандидатская диссертация, это сперва общага в столице, а вскоре – и квартира из академических фондов… Да, советский строй немного забавен – давать квартиру в столице за какого-то нового ската! Пожалуй, ни один другой строй на земле такого не даст. Но, с другой стороны – масоны рассказывали Алику, что богатые пидоры покупают квартиры в Париже смазливым провинциальным мальчикам, чтобы их регулярно «посещять». Это лучше?

Не лучше и не хуже – просто по другому. В одном месте нужен уродливый скат, в другом – хорошенькая мордашка, но важны не методы, а результат: квартира!

Оленька всё правильно рассчитала. Она поймает ската – если только поймает, и если только лично она – и всё будет при ней. При этом она не запятнает себя с головы до ног грязью, как ты, ведьма!

– Смотри! – мерзко хихикала Иудонька, как-то разом теряя всё колдовское обаяние властной воли во взгляде и превращаясь в обычную потасканную лабораторную бабу. – Не влюбись, маг! Мне кажется, ты стал что-то уж больно любвиобилен…

– За это можешь не волноваться. Мёртвые не любят. А я давно умер.

– Что же делают мёртвые? – спрашивает Давидзе и облизывает передние зубы горячим язычком.

– Правят живыми. Только и всего. Владеют, правят и помыкают. «Оставь мёртвым хоронить своих мертвецов» – слыхала?

– Ой, ой, ой! Какие мы книжечки-то читаем! Оказывается ты маг-диссидент, от босса носик воротишь, пропаганду противника почитываешь? Может, и листовочку под шинелью носишь? Как бы она выглядела – дай подумать… Например, так: «Воины сатаны! Ваше сопротивление бесполезно! Сдавайтесь любому патрулю крестоносцев – эта листовка будет вашим пропуском в плен»…

– Отстань… У меня и так голова болит, а ты жужжишь и жужжишь, жужжишь и жужжишь…

– Трахни девственницу и голова поправится. Это тебе не анальгин за 10 копеек пять упаковок! Трахни её – может и ей на пользу пойдет, в башке поменьше скатов плавать будет!

– Тебе-то зачем это надо?!

– Мне?! – Иудифь жадно, плотоядно облизнулась. – А посмотреть! За просмотр денег не берут! Знаешь, как греет в одном месте смотреть на неопытных баб…

– Дура ты чокнутая, Иудонька! Приедем – в психушку сдам!

– Как угодно будет мессиру! Но только помни мои слова, не забывай их, думай над ними…

Доселе он бросал чёрту с псевдонимом «Посейдон» только окурки. Ониксовые чётки он привез давно, из Парижа, и расставаться с ними не хотел. Но, с другой стороны, у него не было ничего ценного, ведь он был аскетом. Ни драгоценных запонок, что так любил одевать его отец, ни золотой прищепки для галстука, ни колец, ни цепочек на груди. Ни ювелирного, ни бумажного – только скромный костюм, смена белья и ониксовые четки, приводившие своим гладким полированным перебором мысли в относительный порядок… Навряд ли Посейдона можно привести в восторг кальсонами, даже если они чисто выстираны…

Ответ пришел сам собой – в следующую ночь, словно сбрендившая ведьма его подстроила. Оленька была, пожалуй что, сама виновата – одела обтягушные шортики, едва прикрывавшие упругие белые полушария ягодиц, майку, вырезанную из матросской тельняшки. Под майкой, кажется, ничего и не было – кроме колышащегося и тёплого мужского сумасшествия…

Матрос Сергей – мужичонко довольно чмошный, которому и на берегу-то с женщинами не светило, от этого полногрудого колыхания спятил, видимо, и полез лапать Оленьку. Но она в Череповце недаром 17 лет прожила – приложила пьяни по полной, так что «Серожа», как звал его капитан – выпал от шаткости ног и девичьего удара чести за борт.

Беда невелика. «Коцебу» стоял на мелководье возле Фимоа, надежно заякоренный, а «Серожа» недурно плавал и грязно фыркал внизу, матерясь и не выказывая признаков ни малейшего испуга:

– Ну, ты сука! Ну, ты, б…., подписалась! Да я с тобой в другом месте поговорю!

Алик Жжёное Ухо стоял у фальшборта с Сережиной стороны, так, что даже в полумраке матрос хорошо видел учёного.

– Чего стоишь! – рявкнул «Серожа» снизу. Он не боялся оскорбить ничей авторитет – понижать его по службе было уже некуда. – Кинь концы! Веревку затрави!

Вместо верёвки Алик кинул Сереже свой окурок. Хотел добавить плевок – но культура удержала. Вместо плевка культурный Совенко сделал нечто куда как более худшее….

– Посейдон! – крикнул он негромко, но властно. – Посейдон, где ты!

– Ты чё? – опешил Сережа. – Коноплю что ли, курил? Какой тебе…

– Посейдон! Зову тебя, бог морей, ты слышишь меня, вездесущий, как вода!

– Эй, наука! Ты не балуй! Кинь веревку, тебе же хуже будет!

– Прими мой дар, Посейдон, и исполни мою просьбу!

– Эй! Эй! Ты чего?! Ты зачем… – в голосе Сережи наконец-то прозвучал страх, потому что вода вокруг него неестественно забурлила и пошла пузырьками…

…Утром обезглавленный мощными клыками труп матроса «Серожи» поисковые шлюпки нашли на отмели Фимоа…

 

***   ***

 

– Я убила его, да?! – большие запоминающиеся глаза Оленьки были наполнены слезами, готовыми сбежать по скулам. – Это я, да?! Неужели я убила человека?!

– Его убил Посейдон! – грустно вздохнул капитан «Коцебу», старый, одутловатый грек из ссыльнопоселенных Пал Палыч Навродис. И, хотя в устах капитана это была метафора, Пал Палыч был близок к истине, как никогда.

Никто из команды – даже кореша Сережи Брунькова, его картежные собутыльники из грязного нижнего кубрика – не винили в его смерти Олю Черен. Сережа полез не туда и нарвался на что следует, а то, что за борт выпал – пить надо меньше. На мелководье плавал живой и здоровый, матерился, это многие видели, пока какая-то тварь его не утащила…

Алик перебирал свои ониксовые чётки в правой руке, левой приобнимая рыдающую Оленьку.

– Какая трогательная сцена! – телепатически, не открывая рта, издевалась Иудифь. – Прямо папаша и дочка на поминках! И ты хочешь сказать, что не влюбился, маг?! Сколько же в тебе сентиментального, Алик, даже странно, что я с тобой связалась…

– Отстань от меня! Этот Бруньков был подонок и получил своё… Ты в курсе, что он кого-то прирезал по пьяни в Тайшете и сбежал на судно матросом, чтобы уйти подальше от берегов возмездия?

– Я в курсе того, мессир, что вы восхитили себе чужой суд, и обеляетесь перед Распятым чужой биографией… А суть-то проста, мессир Маг: у вас на эту девчонку в паху защемило, и вы стали делать глупости… Приносить там дары Посейдону всякие… Только признайте, мессир, что вы влюбились – и я отстану, и прикачу вам эту девку на тележке с расставленными ногами…

– Значит, ты пошла на принцип, ведьма? Так вот тебе мой принцип, Иудонька: мёртвые не чувствуют.

– Нет, Мессир, вы омерзительно, говнястенько так, живеньки. И знаете, что я поняла? Вы считаете себя слишком уродливым для этой фифочки! Ха-ха-ха, мессир, это смешно, но это так! И далось вам это ваше ухо?! По идее, оно не так уж и дурно, особенно тем, кто любит вареники! Для таких оно – даже аппетитно…

– Она фигуристая, Иудонька… Думаю, она не любит вареников. Иначе она бы располнела…

– Ты смотри на него! Герой! Ничем его не проймёшь, ничем его не оскорбишь, на всё у него свои шуточки! Но для мёртвого ты глазами смаргиваешь слишком часто! Я тебя допеку, Алик! Не с той связался! Допеку и цацу эту подам тебе к десерту…

 

***   ***

 

После Фимоа корабль «Коцебу» поплыл (пардон – «пошёл») на остров Субао – маленькое суверенное государство посреди великого океана, где жили весёлые папуасы. Собственно, заходить сюда для экспедиции океанологов было и необязательно, но все советские суда ходили при случае на Субао, потому что местный вождь вздумал в начале 70-х строить тут коммунизм.

 

Его политическая грамотность объяснялась довольно просто: его официальное каноэ было с визитом где-то на Фиджи, и там он увидел телевизор. Зрелище так поразило вождя, что он объявил во всеуслышание: кто установит телевизионную аппаратуру на Субао – тот и станет идеологическим покровителем острова.

К счастью, советский посол оказался оборотистей своего американского коллеги, и на Субао в итоге поставили телеприёмную аппаратуру советского производства, а также создали колхоз собирателей жемчуга…

 

***   ***

 

– Чего это они радуются и пляшут? – недоверчиво спросила Оленька, стоявшая у поручней фальшборта снова возле Совенко.

– А они всегда радуются и пляшут, – усмехнулся Алик. – Чего им не плясать? Круглый год лето, одежды не надо, море со всех сторон, бананы там всякие, кокосы… Чунга-чанга, короче… рай для тунеядцев…

Столица острова ушла от легендарной советской шамбалы – «Чунги-Чанги» – недалеко. Она носила гордое имя Нгона-Нгона и была тростниковой деревней. Пару раз Нгону-Нгону сносило цунами, но восстанавливали её в несколько дней – кроме тростниковых хижин-шалашей восстанавливать там было особенно нечего.

Алик был в Нгоне-Нгоне впервые, но мучительное дежавю терзало его при этой панораме: вот островерхие соломенные кровли, вот кривоватые сваи, вот нависающие над берегами с двух сторон мангровые бороды, вот чёрные свинки, больше похожие на тапиров, роются в кучах отходов…

Алик не сразу – но понял: Нгона-Нгона кажется прежде виденной, потому что уж слишком она нереальная, слишком напоминает типовое расхожее клише северянина о тропическом рае. Именно так – до мелких деталей, до вот этих жердей для изгороди – северянин под своим оловянным солнцем, под своим поношенным бельём небес понимает образ южных морей и сказочных островов.

Всем на борту «Академика Коцебу» невольно казалось, что они, запутавшись в морских милях, вынырнули где-то в пространстве мечты или померли и заплыли ненароком в райские мангровые кущи…

Судно окончательно причалило, и на шаткий пирс, больше пригодный для тростниковых катамаранов, чем для стальных детищ сомнительного в Нгоне-Нгоне европейского прогресса, сбросили сходни, более крепкие, чем сам этот пирс.

Оказалось, что сердцевед Совенко всё-таки ошибся. Жители Нгоны-Нгоны радовались не просто так, а заметив на борту советского корабля слово «академик». В их простодушном понимании укоренились несколько русских слов, приехавших вместе с колхозной идеей, и слово «академик» ассоциировалось со словом «доктор», причём доктор самого высшего уровня.

А жителям Нгоны-Нгоны был очень нужен русский доктор высшего уровня. У вождя заболела дочь, да так, что местный шаман ничего не мог сделать. Поэтому – вся надежда папуасов-колхозников была только на корабельную помощь «старшего идеологического брата».

– Наш шаман плохо марксизм знает, однако… – щебетал с неимоверным галапагосским акцентом местый министр иностранных дел, полиглот, по совместительству – держатель лавки, при коммунизме ставшей в Нгоне-Нгоне называться «потребкооперация». – Совсем плохо знает марксизм, ленинизма не знает, лечит плохо… Инструментов тоже нет у него… Русский академик хорошо марксизм знает, дочь вождя сможет вылечить…

– Ох уж мне все эти гавнопагосские острова! – бормотал со злостью морской волк Навродис. – Какой вам лечить? Что мы, доктора, что ли? Мы же океанологи, понимаешь?

– Слушай, – не унимался «цивилизованный кооператор» океанического ленинизма, – окен-геолог хорошо! Марксизм знаешь, книжка есть, инструменты есть… Давай лечи дочь вождя, а? Помрет ведь, наследника не будет, плохо в Нгоне-Нгоне будет, коммунизм не построим, однако…

– Какие же они коммунисты? – возмутилась Оленька на ушко Совенко (как на грех – именно на жжёное ушко). – У них же тут какой-то родовой строй – шаманы, предрассудки, наследники, вождь какой-то!

Совенко промолчал – но многозначительно указал на плакат, украшавший вход в рубку «Коцебу». Там на кумачевом фоне довольно схематично была изображена голова мавзолейного истукана, а внизу, аршинными буквами шла характерная надпись: «ЛЕНИН-ВОЖДЬ!»

 

– Поняла теперь? – хихикнула Давидзе, приобнимая точёные Олины плечики. – На каждый коммунизм довольно первобытности…

– Думаете, они смогут перескочить в своем общественном развитии феодальную, капиталистическую и социалистическую стадии? – дала на попятный Черен. Обществоведение не было её коньком…

– Куда они денутся! – шелестела словами Иудифь. – Счас, дочь вождя вылечим, наследник появится – все и образуется…

 

***   ***

 

В самой большой из всех хижин Нгоны-Нгоны поселилась беда. Вождь – полный, пузатый, могутный папуас объяснил посетившим его с визитом советским океанологам, что за болезнь поразила вдруг его единственную дочь и наследницу.

– По адресу обратились! – подумала Иудифь в голову Алика. – Тут не врач-то, оказывается, и нужен был, а именно маг…

– У них тут всё едино – что врач, что маг, что марксизм, что капитализм. Абсолютное знание, короче… – отмахнулся Алик мысленно.

Дочь вождя с замысловатым до непроизносимости именем терзал психопатический недуг: её душил «тот-кто-живет-под-кроватью». Надо отметить, что в Нгоне-Нгоне не было многих предметов цивилизации, но кровати на ножаках были у всех: тропический климат стимулировал рост и насекомых, и крыс, так что попросту поспать на циновке никто здесь не желал.

Жители острова верили во многих духов, в том числе и злого духа «того-кто-живет-под-кроватью». Алик с этим чёртом тоже был знаком. Он общается почти с каждым в детстве, запугивая малышей, и в отличие от позёра «посейдона» не берет себе громких имён, предпочитает оставаться безымянным. Он думает, что так страшнее.

Чем тяжелее ребёнку приходится в жизни, тем отчетливее он ощущает присутствие «того-кто-живёт-под кроватью». Алик, учитывая его семейные обстоятельства, мог похвастать отнюдь не шапочным знакомством с этим чёртом.

Только душить этот дух, конечно, не умеет. Каждый раз, когда в темноте наклоняешься вниз, или протягиваешь руку к полу – «тот-кто-живет-под-кроватью» хватает тебя, тянет изо всех сил. Но это – иллюзион для слабонервных. Чёрт не может схватить за руку или за ногу. Вообще ни за что материальное схватить не может. Он ведь не плотнее воздуха, этот чёрт.

Единственное место, за которое может ухватить человека «тот-кто-живёт-под-кроватью» – это ум. И если чёрту удалось как-то ухватить твоё внимание и размышление – дальше он будет тебя хватать и тянуть твоими собственными руками, душить твоими собственными пальцами, таскать по полу твоими собственными конечностями…

Это препаскуднейшее событие и произошло в жизни дочери вождя социалистической республикархии Субао. Психиатр определил бы его как моторный невроз и психопатические дисфункции двигательной системы, и был бы тоже прав, поскольку точно описал бы приводной ремень чертовщины.

Однако Алик знал, что это не просто самовнушение или раздвоение личности девушки-островитянки. Чёрт был – и жил под каждой детской кроватью. Когда Алик стал Магом, и перестал бояться подкроватной темноты – он стал даже беседовать с этим чёртом, и порой подтрунивал над ним. Впрочем, при желании этого чёрта можно считать и собственным «Альтер эго» – поскольку духи не живут нигде в трехмерном пространстве, можно считать, что они живут у сумасшедших в голове – или ещё где угодно…

Переводил за чашкой кокосового молока, креплёного русским спиртом, «цивилизованный кооператор», мужчина ленинской мечты о социализме и министр иностранных дел Нгона-Нгонского народного правительства.

– Передай ему! – попросил Алик, отхлёбывая из мохнатой полусферы – чаши. – Беде его помочь можно. Дочь исцелить русский академик может.

Кооператор перевёл – и папуасы обрадовались, собрались даже тут же танцевать. Однако Совенко остановил их ладонью.

– Радоваться после будем…

 

***   ***

 

Он стоял лицом к закату, в начале длинной красной ковровой дорожки утопающего в безбрежном океане Солнца и смотрел в сторону Фимоа. Всё в жизни представлялось ему подобным этому острову-призраку, острову, который выходит из воды только для того, чтобы вернуться под воду.

– Оленька, ты ведь носишь черные капроновые колготки?

– Да, Виталий Терентьевич, – кивнула она, удивляясь не столько нелепому вопросу, сколько наблюдательности вечно холодного шефа.

– Ты подаришь мне пару? Точнее, одолжишь?

– Вам?! – её глаза так расширились, что в поперечнике стали больше, чем в длину.

– Мне они нужны для ритуала изгнания злого духа. Понимаешь?

Оленька ни черта не понимала. Но всё-таки было сказано что-то важное, потому что колготки – тем более манящий прозрачный тёмный капрон – это очень интимная деталь, которая к треске и скумбрии в трале отношения не имеет…

Они молчали – оба недосказали своё важное. Молчали – а Солнце становилось всё горизонтальнее и больше – из яблока стало тыквой, а после – и «белазовым» колесом, стоящим в волнах и матово-рубинеющим.

– Виталий Терентьевич, – сказала Оленька Черен, выдержав паузу, – после Нгоны-Нгоны мы повернем назад, в Магадан?

– Да, Оля.

– Значит, цели экспедиции не достигнуты? Мы провалились?

– Как сказать… – пожал Совенко суконными плечами скучного совслужащего. Его цели были достигнуты. Он был в дальних странствиях и подплыл за казённый счет к самому краю земли, про который предки говаривали, что его нет, и что, плывя туда, корабль свалится чёрту на рога…

В этих теплых, но слишком уж, невообразимо бескрайних водах экспедиция «Коцебу» отыскала множество скатов Мёррея, Итона, Барнарда, выловила редкие экземпляры оранжского паркетника и мраморной нототении, патагонского клыкача и морской полосатой белокровной щуки. Поймали в трал даже пятнистого калкана, которого моряки зовут «безруким» за характерное строение рыбьего нелепого тела. Калкан был очень редок для этих мест и, видимо, заплыл сюда случайно, но всё же он уже давно описан и препарирован в зоологическом институте, и это вовсе не повод давать степень и квартиру какой-нибудь практикантке…

– Запомни, Оля! – поднял палец Совенко. – В науке отрицательный результат – это тоже результат. Я думаю, если ты опишешь находку паркетников и нототений в экваториальных водах, твою дипломную работу точно уж зачтут наотлично…

– Но больше… – Оленька вдруг по-детски всхлипнула. – Больше ведь меня в такую экспедицию не возьмут?

– Оля, ну ты же взрослая девочка, сама понимаешь… Каждый год на экватор одни и те же мотаться не могут! Лет через двадцать, может быть, дойдёт по кругу снова и до тебя очередь…

– Виталий Терентьевич! Вы ведь всё можете! Может, как нибудь… Мне очень нужен этот новый скат… Я с детства мечтаю о встрече с ним… Я… Я не знаю, что делать, я в отчаяньи… Может быть…

Совенко пристально посмотрел в её – нет, не голубые – насыщенно-синие большие глаза, в которых копились слёзы, и понял: сейчас, на этом берегу, под ветром, шелестящим пальмовыми листьями, под этим ветром, муравьино передвигающим белые песчинки тропического пляжа, она не видит его Жжёного Ушка. Да, она девочка с принципами, но сейчас – именно сейчас эти принципы отступили, и она скрытым текстом предлагает себя.

О, Распятый, за что ты любишь этих людишек?! Девушке в её годы положено мечтать о встрече с принцем – а она мечтает о склизком хладнокровном глубоководном монстре, о гнусном ромбе из студенистой плоти с хвостом, напоминающим о чёрте…

При этом она глазами предлагает себя блеклолицему конторщику с ухом, похожим на поганый гриб, – чтобы через это полуподобие человеческого образа приблизиться к своему вожделенному скату…

– Мне очень нужно обнаружить новый вид, Виталий Терентьевич! Я просто создана для морских экспедиций…

Она всё больше раскрывала створки защитной раковины своего сердца – экваториальные закаты на диких пляжах вообще провоцируют на это… Но Виталий Терентьевич вспомнил одно из правил «Магистериума» – демоны воздают дорого только тем, кого не могут купить задёшево. Любовь институтской красавицы только такому калеке от рода своего, как Алик Жжёное Ушко может показаться чем-то важным и дорогим. Это – дешёвка. Мага Совенко за это не купишь.

Алик решил сыграть коммуниста. Это хорошая маска для того, кто не желает раскрывать себя. Несчастные дураки-атеисты – это бараны в искусственно построенном для них раю-загончике. Маги разводят их для себя, а когда надо – то и режут. Или по другому используют, подведя на край – Оленька Черен живой тому пример перед глазами…

Но у барана есть рога – которых нет у человека. Рогами удобно при случае бодаться, поэтому баранья шкура упёртого партократа всегда при Алике…

– Ничего, ничего, Оля! – утешил он девушку глупой улыбкой. – Работы много и по распределению будет – хоть бы даже в твоём родном Череповце… Думаешь, там всё исследовано? А влияние металлургических заводов на экологию – вот темка так темка…

Женские слёзы бывают разными. Бывают сладострастными и горячими, как свечной воск, и тогда они – одно из орудий соблазнения, они притягивают обнять и погладить по голове, прижать к себе… Такими были Олины слёзы вначале.

Бывают и холодные слёзы презрения и ненависти к обидчику, который ниже объяснений и толковищ. Эти слёзы почти на точке замерзания, они почти в инее от душевного льда девочки. Так Оля в итоге и заплакала.

Они ушли с побережья. В Нгоне-Нгоне Оленька молча протянула ему упаковку с колготками – новую, нераспечатанную, без её запаха, без её прикосновений, без её предложения, звеневшего серебряной струной в воздухе, напоенном солью, бризом и алыми бликами.

 

***   ***

 

Всю эту глупость нужно было делать очень серьёзно. Иудифь это понимала – а хихикающих членов команды и экспедиции заблаговременно выставили за тростниковую дверь роскошной хижины.

С очень серьёзным видом Совенко полез под кровать. При всем неудобстве положения ему предстояло провести здесь ночь – с насекомыми и, возможно, крысами.

Психоз дочери вождя нужно было как клин – вышибать клином. Объяснять вождю и его дочери то, что «живущий-под кроватью», хоть и есть на самом деле, но хватать, тискать и душить на материальном уровне не может, что он суть чистая идея – значило, окончательно свести племя строителей коммунизма с последнего умишки.

Всё это лохматое гегельянство про тонкие сущности они бы не просто не поняли – они бы истолковали каким-нибудь ужасным образом, так что всем колхозом передушили бы себя собственными руками.

Алик невольно ощущал себя в шкуре сельского средневекового попа – все эти истории про Бога на облаке, про чертей со сковородками, про ангелов, скорее похожих на соколов сталинской госбезопасности – они были необходимы сельскому батюшке, чтобы уберечь свою паству от тотального безумия, стоящего за тотальным недомыслием и недопониманием…

Поэтому Алик, вооружившись снисходительным терпением с очень серьёзным видом залез под кровать и приготовился к «борьбе» с сущностью, которую и схватить-то в этой борьбе не за что…

 

«Тот-кто-живет-под-кроватью» обнаружил себя с приходом чернильных ночных часов тьмы. Он собирался продолжить экзекуцию над девушкой-папуаской, поддавшейся его гипнотическому убеждению – и с неприязнью обнаружил рядом с собой чужестранного мужика.

– Ты кто такой, и чего тебе тут надо? – услышал Алик визглявый бабский голос кастрата где-то глубоко под собственными ушами.

– Тот, кто пришел сжечь тебя на костре…

– Глупости! Меня нельзя сжечь на костре! Я дух! У меня нет вашей плоти!

– Но ведь чем-то ты душишь эту девушку?

– Я имею свою плоть. Тонкую плоть. Она не горит в огне.

– И она не может душить! – парировал Алик. – Дать бы тебе за шарлатанство по шее, да ведь и шеи у тебя нет! Но я тебя сожгу. Племя уже разожгло большой костер на песке, я выскочу ровно в полночь, с тобой в руках – и брошу тебя в пламя…

– Это смешно! Я живу под каждой кроватью, в каждой кладовке, в каждом темном углу! Меня знают и видели миллионы детей на всем свете! А ты собираешься сжечь меня на костре папуасов?

– Ты не будешь больше жить под ЭТОЙ кроватью! – твёрдо и убедительно, как на пленуме, повествовал Совенко. – Я ничем не могу тебе повредить… Но ты не будешь жить под этой кроватью, потому что тебе тут больше нечего будет делать… Тебя тут забудут, тебя перестанут бояться… Тому, кто приходит за страхом, станет скучно витать под мертвыми сводами… И ты уберешься в другое место… Пока мне этого от тебя достаточно…

– Как ты собираешься это сделать?

– Вот так! – Алик показал набитые соломой чёрные колготки, смахивающие на клешни какого-то не вполне материального, почти газообразного чудовища. – Они имеют твой образ в головах… Я вселю этот их образ в этот капрон… Они отродясь не видели женских капроновых чулок… В костре я сожгу солому – а сгорит твой образ страха, и потом ты станешь для них окончательным призраком, жалким и побеждённым…

– Нет… – застонал чёрт-извращенец, низший рангом в сатанинском царстве. – Не делай этого… Ты ведь от рода нашего, я чувствую… Маг, отпусти меня, оставь мне мою жертву – а я в долгу не останусь…

– Ты ничего не можешь, безымянный дух. От силы – поскрипеть дверью в кладовку, да и то только в больном воображении… Мало того, что ты чистая идея, мало того, что ты чистая идея нечисти – ты к тому же ещё и глупая идея. Сгори – и изыди отсюда…

– Зачем ты так поступаешь со мной? – скулил «тот-который-живёт-под-кроватью».

– Каждый за себя, чёрт. Это наш закон. Это племя нужнее мне, чем ты. Поэтому – готовься, огонь уже разгорелся…

В положенный срок, выждав необходимое для внушения время «борьбы», Алик, внутренне содрогаясь от нелепости своего поведения (увидел бы Мак! Не то что засмеял – захохотал бы!) с диким ревом первобытного победителя выскочил из-под кровати и понёсся к костру.

В руках он сжимал набитые соломой колготки – изображая продолжение великой битвы. Завидя чёрное полупрозрачное чудовище, всё племя, ждавшее развязки, пало ниц и рассеялось.

С торжествующим рёвом Алик швырнул свою куклу в жарко пылавший костер и запрыгал вокруг, хлопая себя по ляжкам.

Он бормотал какую-то абракадабру, кудахтал, как курица, делал шаманские пассы руками, пинал песок ногами так, что костер шипел и фыркал в ответ на эти пощёчены для пламени.

– Вот какой шаман нужен нашему племени! – восхищенно заламывал руки вождь строителей жемчужного коммунизма. – Сразу видно – как хорошо знает марксизм! Надо нашему тоже учиться марксизму настоящим образом!

…Утром похорошело в Нгоне-Нгоне всем и каждому, причём сразу и существенно. Алик укрепил социалистический выбор островных трудящихся, их веру в творческие и созидательные способности марксизма-ленинизма. Дочь вождя племени собирателей жемчуга объявила, что «тот-кто-живет-под-кроватью» отпустил её в момент борьбы, и остаток ночи уже вовсе не тревожил.

– Естественно! – кивнула Давидзе со знанием дела. – Он же сгорел в костре! Верить, что сожженный в костре дух может снова явиться – несовместимое с марксизмом суеверие…

– Я бы сказал – мракобесие! – улыбался герой дня – Совенко. В пальцах его лениво шевелились ониксовые чётки…

Сроки экспедиции вышли. «Академик Коцебу» отвалил от игрушечного пирса Нгоны-Нгоны и пошел на север, возвращаясь из сказки в суровую реальность своей магаданской приписки.

Виталий Терентьевич вёз домой необычайно крупную жемчужину – дар освобожденных от злого духа островитян.

 

***   ***

 

Чем ближе был Магадан – тем отчаяннее бралась за рукояти траловой машины «Коцебу» Оленька Черен. Но всё меньше и меньше был улов науки, всё однообразнее шла в руки морская флора и фауна, всё призрачнее были планы на обустройство в московском научном мире простой девчонки из «города черепов».

Но жертва Посейдону была принесена – и морской дьявол помнил о заключенной сделке. Виталию Терентьевичу нужно было только коснуться траловой машины, чтобы получить оплату за матроса Сережу…

– Терентьич, помоги, заклинило! – попросила однажды Давидзе, завидев шефа в курортных белых брюках с чашкой кофе следовавшего по палубе.

– Чего там у тебя… заклинило… – ворчал Алик, отставляя чашку на брезентовый полог корабельных ящиков с оборудованием. Потянул резиновую рукоять – она пошла мягко… с уловом…

– Ну и тварь же ты, Иудонька! – рассердился Совенко, осознав подставу. Но было уже поздно.

В сетях специального трала «Коцебу» среди морской гади и мелочевки, среди скользящих в руках слизистых морских червей трепыхалось чудовище, прежде не виданное земной наукой.

Как коршун, налетела Давидзе на добычу, схватила ската – по размерам в четверть её собственного роста и торжествующе подняла в когтях над головой:

– Вот он! Скат Давидзе! Вот он, степень, ленинская премия и публикация в «Вестнике АН СССР»!

Щёлкнули Оленькины молоденькие, крепкие зубки жемчужные – щёлкнули – да мимо… Она смотрела на долгожданный улов с таким видом, как будто собиралась тут же, с места не сходя, проклясть Бога…

Алик пожалел, что кончились гаванские сигары – с каким удовольствием он погрелся бы сейчас дымком чистого табачного листа…

Пока он допивал своё кофе – Иудонька завлекла одеревеневшую Черен к себе в каюту – «выпить, обмыть удачу».

– Не часто новый вид выпадает! Понимаешь?!

Давидзе играла дурочку. Она прекрасно знала, что Оля понимала значение выпадения нового вида лучше кого бы то ни было…

– Прекрати, Иудифь! – сказал Алик Иудоньке беззвучно, телепатически, но строго и начальственно. – Прекрати этот балаган! Жертва была моя, и этот скат принадлежит мне!

– Вам её жалко, мессир! – хохотала Давидзе у него в голове. – Отлично! Я отдам ей ската, пусть ставит на пробе своё имя – но будем считать, что вы проспорили…

– Почему это?

– Потому что влюбились, мессир, в эту дуру набитую – и делаете для неё царские подарки…

– Вовсе нет, Иудонька, ты не так поняла…

– Тогда отстаньте и следите за мной – вам будет интересно, а я всё сделаю за вас…

Они шли вдоль плоских сопок корейского побережья – здесь всё было перебрано много лет назад, и тралы даже не запускались. С точки зрения моряков поимка нового ската здесь была редкой, невообразимой случайностью.

Но Совенко знал – случайностей не бывает. Точнее сказать, всё случайное – не случайно…

Со злостью – далеко-далеко – Совенко закинул Нгона-нгонскую жемчужину. Её всё равно нельзя везти домой – вещи, добытые волхованием, как и вещи, принесенные с кладбища – добром не служат.

– Посейдон! Мы старые партнеры! Я прошу ещё одно желание в обмен на ещё одну жертву…

Посейдон проглотил жемчужину и подмигнул волнами. Это было просто смешно: право получено, а желания нет…

 

***   ***

 

Они «замариновали» нового ската – так в корабельном просторечии именовалось мумифицирование научного образца, и Оля помогала Иудифи. Давидзе знала: чем дольше будет тянуться эта процедура её торжества, тем жарче разгорится пламя зависти в груди подруги…

Поэтому тянула дело и делала всё подчёркнуто-символически.

Потом они с Черен ушли с бутылкой водки под мышкой, потому что «обмыть рыбацкую удачу – святое дело».

Совенко, телепатически связанный с Давидзе, мысленно следил за ними. Он смотрел через глаза Иудоньки – это было жутко и… возбуждающе.

Поистине прав «Магистериум»: сатане мало купить душу, он, как последний жмот, всё время торгуется, всё время пытается всучить в обмен какую-нибудь мелкую купюрку…

И ведь знает, чем брать: Алик Жжёное Ушко так и трясся внутри мага кроликом, тяготея принять дар ведьмы – тот самый Алик, который у нормальных женщин ничего, кроме раздражения не заслуживал…

Но Маг знал: аскет владычествует, жизнелюб влачим. Стоит ведьме выиграть странное пари – и уже не она Алику, а Алик ей будет служить. Не слишком ли высока плата за хорошенькую девственницу?

Курить… сигару… как же хочется… Заказать Посейдону коробку сигар? Но разве эта морская свинья сумеет доставить их сухими? Нет, конечно…

В каюте Давидзе и Черен пили горькую. Со второго граненого стакана (наливали до половины – но всё же!) Оленька «поплыла», стала развязанной и говорливой. Жаловалась на свой Череповец, на какого-то парня, который попал в армию – «и хорошо, на что он мне такой».

Ведьма Иудонька знала толк в бабьих беседах. Она плела нить разговора, как умелая пряха плетет нить – располагая к себе, сочувствуя, поддакивая.

В итоге Черен «раскололась» насчет ската – рассказала Давидзе (а та будто прежде и не догадывалась!), какую ставку делала на этого radjae nova.

– Давидзе, перестань! – сердито в мыслях предупредил страдающий от недокура Совенко. Но ведьма только ухмылялась в его мыслях и шипела, как кобра. Она была в выгодной позиции – холодна, как лёд, нашедшая у партнера слабое местечко, насмешливо придерживающая прыгающее «гаденько-живенькое» сердечко Алика Жжёного Ушка…

– Перестану, мессир, в ту секунду, как только вы признаете, что хотите употребить это существо способом, Богу противным… Эта Оленька – ваш, мессир, radjae nova, и он вам нужен…

– Давидзе, ты засранка!

– Каждый за себя, мессир! Так вы говорили малому подкроватному чёрту?! Ваши желания, мессир – это моя власть… Ваш холод мессир – это моя слабость…

В каюте, на материальном плане бытия, Иудонька снова разлила водку по стаканам. Предложила Оленьке поднять за удачу.

– Иногда, подружка, удача приходит не оттуда, откуда ждёшь…

– Я… – Оля спьяну икнула и смутилась, прикрыв губки узкой ладонью. – Больше… не могу…

«Кондиция!» – подумала Давидзе, и Алика закололо в области сердечной мышцы.

– Я ведь тоже счастья не ложкой хлебала… В жизни-то… – начала Давидзе откровенный разговор, всё больше сближаясь с Олей.

– А что так?

– Тебя, Оль, мужики любят?

– Не жалуюсь…

– Потому что всё при тебе… А меня не слишком-то… Вообрази – я в мои годы девственница…

– Давидзе! – закричал мыслями Алик. – Ну это уже вообще… Так врать! Это уже ни в какие ворота!!!

– Молчи, дурак! – хихикнула Иудифь. – Может, это и правда… Дело ведь не в койке… Может, такие малохольные мужики, как ты, плевру мою пробить не смогли, только растянули…

Теперь игра в каюте сделалась душной от похоти. Давидзе бесстыдно играла роль обделенной мужским вниманием целочки, а целочка Оля – наоборот, чтобы как-то отыграться за потерянного ската – изображала из себя бывалую женщину…

– Знаешь, Оль! – сказала Иудонька, будто её только что осенило. – Я тебе этого ската… этого radjae nova… Подарю… У меня подруг нет, открыться некому… Забирай пробу «маринада» себе, и ставь своё имя…

– Ты что, Юдифь… Я так не могу… – покраснела Оленька до корней волос.

– Забирай! Мало ли этой нечисти в морях! Квартира в Москве у меня уже есть, должность тоже, степень там… Не нуждаюсь я… Счастье не в этом, Оля! А тебе надо! У тебя на этом «радже», как на фундаменте, вся жизнь построена…

– Юдифь, но я не могу же так…

– Мы подруги?

– Ну…

– Отвечай: да или нет? С этого момента мы лучшие подруги?

– Да, конечно…

– И ты не можешь принять подарок от лучшей подруги? Забирай ската! Сегодня же! Забирай и используй, как тебе нужно…

– Но так же нечестно! А что я могу для тебя сделать?

– Ну… Нет, ты будешь смеяться… Не буду говорить!

– Юдифь! Если это в моих силах… Ты только что подарила мне целую жизнь! Ты даже не представляешь, что для меня такое этот скат…

– Тогда… В общем, мне очень неудобно… Но, понимаешь, в моём возрасте… Это как тупик, Оля! Я же и подойти к мужчине не могу – как женщина в моем возрасте может такого не знать?

– Какого? – пьяная Оля была совсем близко к Юдифи, лицом к лицу.

– Короче… Только не смейся… Я целоваться не умею…

– Как… не умеешь…

– Ты с мужиками целовалась?

– А как же…

– Ну вот, а я – никогда. Была бы школьницей – ещё туда-сюда, но в мои-то годы…

– Да-а… пожалуй…

– Слушай, научи меня!

– Чему?

– Ну, поцелую… Как это делается… Технике самой… Ты не думай, я быстро учусь…

Алика на палубе просто трясло. Он протелеграфировал ведьме так твёрдо, как только мог – «Давидзе, я сейчас войду к вам и дам тебе по шее! Очень сильно!». Но испугать Иудоньку он уже не мог. А вот она его напугала очень сильно. Ведь что такое маг? Это тот, кто постепенно отучает себя от страха и желания, отрекается от бытовых удобств, теряет интерес к жизни – и только потому может жизнью управлять.

А что сделала проклятая Иуда? Вытащила из подвалов подсознания Алика Жжёное Ушко образца начала 60-х, и представила миру во всей жалкой утлости образа: дрочащий школьник, и ничего больше. Мир почуял фальш – и выходит из-под клавиатуры пальцев, ещё немного – и вовсе выйдет…

Давидзе с готовностью подставила губы Оле. А та не могла отказать лучшей подруге – тем более что та только что сделала ей царский подарок.

Девушки слились в страстном поцелуе, «поцелуе полного образца» – Оленька силилась всё вспомнить и ничего не упустить, а Давидзе и вспоминать ничего не надо, у неё всегда одно на уме…

Алика колотил озноб. Это не рука Иудоньки – его собственная рука, облеченная в Юдифину, как в тонкую лайкровую перчатку – соскользнула по талии Черен – прямо к аппетитному литому бедру…

И тут Совенко вспомнил про свое желание – то, что лежало в ломбарде у Посейдона.

– Ну ладно, сука! – сказал он в голову Давидзе (она даже поперхнулась в поцелуе – так по иному, жестко и без дрожи прозвучал его мысленный глас). – Ладно! Ты пугала – теперь мой черед пугать… Посейдон!!!

– Эй, мессир! Вы чего это задумали? – поинтересовалась Давидзе, отрываясь от прежнего занятия.

Совенко сошел вниз, к ней в каюту. Голос демона пучины он услышит и там. Пусть они будут свидетелями разговора. Вошел – легко магнетизмом ладони преодолев преграду замка – и снова запер за собой дверь.

– Ты слышишь меня, владыка морей? Я жду твоего ответа…

– Чего ты хочешь, маг? – прогудело внутричерепным давлением у всех, кто был в каюте. Алик почуствовал первые пульсары головной боли – раскаленный гвоздь приложили кончиком к скальпу и слегка придавили…

– Ты можешь дать мне то, что я хочу?

– Я хочу дать тебе то, что могу. Я не всемогущ. Чего ты хочешь, Маг? Золота консисты, финикийских бриллиантов или ацтекских рубинов? Зверей глубин, которых никто из живущих не видел до тебя? Книги библиотек, что тысячи лет спят на дне океана вместе со своими городами? Мы заключили сделку – чего ты пожелаешь?

– Я желаю говорить с тобой без лжи, Посейдон!

За круглым глазом иллюминатора сверкнула молния, прогремел гром. Качка «Академика Коцебу» заметно усилилась.

– Мессир, прошу, не надо! – взмолилась Давидзе. – Вы же видите, он сердится…

– Это странное желание… – пророкотал Посейдон с заметным неудовольствием в вибрации телепатической мысли. – Ты уверен, Маг, что хочешь этого на самом деле?

– Мы заключили сделку, Посейдон! – пожал плечами Алик. – Ты не всемогущ, но это в твоей воле.

Над головой загремели металлические потолки: это по палубе пронеслись матросы, получившие штормовое предупреждение.

Море – ещё две минуты назад спокойное и кроткое, взбеленилось, забурлило, как сумасшедший, потекло пузырями и пеной с губ волны…

– Ради Бога! – взмолилась растерянная Оленька Черен. – Объясните мне, что здесь вообще…

Но она осеклась. Посейдон говорил и в её голове, как в радиоприемнике – властно, гулко и с истероидными оттенками безумия.

– Маг! Если ты выбрал желание – спрашивай, что тебя интересует…

– Какого Бога ты ненавидишь больше всего, Посейдон?

Алик чуть было не слетел с полосатого дивана, вмонтированного в стену каюты. Только хромированный поручень, сделанный для таких случаев, удержал его. «Академик Коцебу» жалобно застенал – металлическое судно, а скулит, как деревянное – накренился на левый борт и с трудом, с одышкой выправил остойчивость.

За иллюминатором мигом всё запотело микроскопическими, но хищными и колючими капельками солёных брызг.

– Алик, прекрати! – строго сказала Давидзе. – Он злится, а мы на его территории… Не надо…

Хорошо, что в её словах уже не было издевательских «мессиров» – но ещё недостаточно хорошо!

Шторм обрушился на океан одновременно сверху и снизу – из глубины и с небес, где сошлись с собачьим рыком на драку косматые грязные тучи.

«Коцебу» ходил ходуном. Стальные ванты и шпангоуты скрежетали, как консервная банка в тисках.

– Я сам бог и уважаю всех богов… Они мои братья… – гудел ветром по парусу Посейдон.

– Я спросил не о них… Кого ты сильнее всего ненавидишь?

 

От стремительного напора урагана жалобно запели тросы в мачтах наверху. Мат капитана Навродиса стал столь громок, что даже сюда, в каюту, долетали его отголоски. Какой-то плохо закрепленный ящик с академическим барахлом заюзил по палубе к борту и грузно, как пьяница, выпал в ревущие волны.

Посейдон не мог молчать. Сделка была заключена.

– Распятого Бога… Распятого Бога… – зашелестели его воображаемые губы утопленника.

– Почему сильнее всех ты ненавидишь его? – напирал Алик.

«Коцебу» уже не качало – его перекидывало как мячик с руки на руку. Волны стали выше «Коцебу», они выросли с пятиэтажный дом, и с крыши этой «хрущёвки» корабль соскальзывал с завидным постоянством.

– Алик! Ты что, с ума сошёл? Ты что, не видишь? – уже почти кричала Иудифь Давидзе.

– Я ненавижу его, потому что он разрушил мой мир…

– Как он разрушил его?

– Он растлил мой мир своим всепрощением, своей снисходительностью и своей жалостью…

– Разве жалостью и снисхождением можно растлить?

– Нет ничего их растленнее! – прогудел Посейдон в трубу своего сумасшествия. – Нет ничего их порочнее! В моем мире были поступки, были меры и эталоны наград и наказаний. Мой мир был аристократичным – в нем каждую меру следовало заслужить без снисхождений и подсуживания… Вне жалости была справедливость расплаты и возмездия! Все боги, как боги – они таковы, какими и представляют себе люди богов: недоступные, грозные, пришедшие судьями в мир. Человек ничего не может им сделать, никак не может им повредить или заставить их страдать…

– Но, Посейдон – значит, они подчиняются человеческой логике суждений о богах…

– Об этом я и говорю…

– Однако может ли Бог чему-то подчиняться? Тем более Логике, которой он есть отец? Тем более человеческой логике, стереотипу человеческого восприятия?

По условиям сделки Посейдон не мог лгать. Но он имел право молчать. И он промолчал.

И заговорил о другом.

– Они, Великие Боги, воплощают закон! Грозный Аллах, мудрый Кришна, загадочный Тиенг-Ши, просветленный Будда – все они несут закон, который становится истиной. А Распятый Бог растлевает души людей, делая законом потачку, послабление, умиротворение… Все боги оценивают поступки – и это справедливо, потому что в поступках выражается наша жизнь… А Распятый Бог оценивает намерения! Он сажает рядом с собой убийц и разбойников! Он говорит – любой поступок может быть искуплен слезами раскаяния – разве это не соблазн и не безумие, вместе взятые?!

– Как ты понимаешь справедливость, Посейдон?

– Как?! Я понимаю её так: мера за меру, око за око, зуб за зуб! Люби любящих тебя, ненавидь ненавидящих тебя, будь близок с близкими и отстранен с дальними. Подвиг – это то, что заставляет людей трепетать перед тобой и твоим даром, а не то, что вызывает омерзение и презрение… Я полагаю, что есть вещи, за которые не будет прощения, и я полагаю, что каждому должно давать по трудам его, а не по прихоти доброго сердечного каприза…

– Хорошо, Посейдон! – кивнул Алик, как будто бог моря был на соседнем диванчике, в этой тесной каюте. – Я задам тебе ещё несколько вопросов… Зубы ведь бывают разными – есть резцы, есть клыки… И нет ни одного зуба равного другому по величине – всё равно он будет чуточку больше или чуточку меньше? Допустимо ли забирать больший зуб за меньший?

– Что за вздор ты несёшь, Маг?! – молнией сверкнул в мозгу Алика древний пеласгический демон.

– Ответь без лжи, Посейдон: каждый – по природе своей – ценит свое больше чужого… И при твоей справедливости каждый будет думать, что у него выбили очень большой зуб, а у обидчика – очень маленький… И каждый, возвращая зло обидчику, вернёт должок с процентами, удвоив и учетверив возмездие… А тот, отдариваясь, в свою очередь удвоит и учетверит напасть… такова твоя справедливость, Посейдон?!

Раскаленный гвоздь начал своё движение в мозг Алика под ударами невидимой кувалды. Он проходил туго, как в сухое и крепкое дерево, раскалывал мозг пульсирующей и хищной, клыкастой болью. Он двигался медленно, но неумолимо, до сердцевины, до ретикулярного тела и последних, входящих в череп, позвонков…

– Слушай дальше, Посейдон! Если любить только любящих тебя, то как быть, когда они тебя разлюбили? Соответственно – «око за око»… Но вскоре ты по разным причинам станешь подозревать каждого – что он тебя разлюбил… Если сойдутся два героя, потрясающие подвигами воображение людей, – то не должен ли один убить другого, чтобы доказать своё превосходство в величии? И если каждому давать только по трудам, а не по милости и щедрости – то не оскудеет ли мера оценки труда всякого человека? И не покажется ли всякому на Земле, что он переоценивает труд ближних, а они его труд – недооценивают? Такова твоя справедливость, Посейдон. Её придумали люди – люди могут и опровергнуть. В ней нет вечности, потому что она не от Бога…

Океан обезумел. Его удары стали чередоваться с немыслимой быстротой. Он накрывал стальную тушу «Академика Коцебу» с трубами и мачтами – а потом выбрасывал её, как ребёнок подкидывает мячик. Гром уже не гремел – его львиный рык звучал непрестанно, это был уже гул, а не удары.

 

– Алик, я прошу тебя! – Иудонька сползла со своего диваничика и обняла ноги Мага. – Прекрати это! Он в ярости! Его никто ещё так не злил со времен Одиссея, царя Итаки…

– С геологической точки зрения это было всё равно что вчера, – улыбнулся Алик. – Пусть не будет таким раздражительным…

– Ты закончил, Маг?! – вопросил оракул в глубинах разума.

– Ещё один вопрос, Посейдон. Ты отпустишь нас на берег?

– Нет, Маг. Я не должен говорить лжи – и скажу тебе – нет.

– Значит, такова твоя справедливость? Таково твоё око за око? Где то око, которое я выбил у тебя? Где тот зуб, который я отнял? Ты разозлился на слова – но за слова мстят словами, Посейдон…

– Да будет по слову твоему… – заворчал демон пучины, успокаиваясь…

 

***   ***

 

За ночь «Коцебу» сильно потрепало. Радиомачта упала, пропал сигнал говорунов с суши – так Посейдон отомстил за слово словами.

Когда сгинула ночь, и море улеглось, и снова полетели над барашками зелёных волн летучие рыбы – всем стало казаться, что встреча с Посейдоном – только сон, или бред, вызванный водкой, головной болью или иными естественными причинами.

– Оленька! – сказал Черен Виталий Терентьевич. – Мы можем подарить тебе ската… Ты сама знаешь, что это немалый подарок… С этим скатом тебя пригласят на престижную работу, потом признают там кандидатом наук и поставят заведовать лабораторией, потом дадут квартиру улучшенной планировки, ну и… многое там… симпозиумы всякие, экспедиции к коралловым рифам, заграница, летом – курорты Академии наук…

– Ты чего это задумал, Виталий Терентьевич? – мысленно поинтересовалась Иудонька Давидзе. – Ох, чую, не ко злу ты клонишь…

– Но мы могли бы подарить тебе нечто большее… Это самый дорогой подарок, который я могу тебе сделать: отпустить на берегу без ничего. Поверь, за награждение тебя меня наградят, а за ненаграждение – дадут по шапке… Но ты мне всё-таки нравишься, и я хочу тебе добра. Не бери ничего – это самое большее, что ты можешь у меня взять…

– Алик! – укоризненно подумала Давидзе. – Это не наш метод! Только Распятый предлагает выбор – мы не должны давать выбора людям…

– Молчи, ведьма! – внутренне рявкнул на Иудифь Совенко. – Знай свое место!

– Ухожу… ухожу… ухожу… – попятилась Давидзе задом, не без ёрничества подражая придворным восточных падишахов.

– Я… не совсем понимаю вас… – попыталась улыбнуться бледная, болеющая после вчерашней пьянки и шторма Оля. – Что вы имеете в виду, Виталий Терентьевич? Почему самый большой подарок – это ничего?

– Разве ты не была свидетелем вчерашнего разговора? – преломил бровь Совенко. – Нашего разговора с Посейдоном…

– Виталий Терентьевич, у вас тоже были эти галлюцинации? – оживилась Черен. – Я думаю, возможен случай индуктивного психоза на борту… Несколько матросов тоже слышали голоса… И я слышала… Наверное, потому что много выпила… Странные голоса – слова вроде бы русские, но ничего не понять…

– Понять следовало бы… – огорчился Совенко.

– Э-э! Да не слушай его, пошли! – Давидзе ласково, но властно обняла Олю за спину. – Нам надо ещё ската на тебя оформлять…

После магаданского прощания Виталий Терентьевич никогда больше не видел Ольгу Черен и ничего не слышал о ней…

 

***   ***

 

«Все яства на пиршественном столе магии ядовиты». Суть этой фразы «Магистериума» Алик понял, когда стал мочиться с гноем, и ему продиагностировали наличие гоноккока. Гонорею Совенко мог подхватить только от Иудушки Давидзе, с которой забавлялся последнее время. Вкусное яство со стола совместного оккультного действа дало отравление, радость обернулась болью.

Гонорея – невелика беда в ХХ веке. Пара уколов плюс конфиденциальность своих людей в кожвендиспансере – и её как не бывало. Но Алик понял, что в следующий раз за радости жизни будет сифилис или что ещё похуже.

Как пелось в советской шуточной песне:

 

В жару и стужу жгучую, чтоб не было беды,

Не пей ни в коем случае ты ведьминой воды!

Не зря от солнца спрятана в крапиву и репей,

И ты её проклятую, не пей! Не пей! Не пей!

 

Сокровища, к которым идешь по линии, «короче прямой», убийственны. Они как троянские жеребята – в каждом внутри затаился бесенок распада. Не раз ещё с ностальгией вспоминал Алик горячее темное сильное тело Иудифи, её умелые ласки – но только облизывался, да закатывал губу.

Алик понял: сколь бы соблазнительно не блистали груды богатств, нельзя выходить за спасительный меловой круг своей первой зарплаты лаборанта. Казной тьмы можно покупать власть, ей можно рассчитываться с другими за услуги – но если примеришь её шелка и злато на себя, то они превратятся в липкий пожирающий огонь.

Поэтому личное потребление Совенко оставалось аскетическим, с годами не расширяясь, а наоборот, сужаясь. В этом они с Иудифью не понимали друг друга.

Она (с вялотекущей гонореей внутри) видела себя античной богиней, Дианой или Лилит. И в самом деле – ей было доступно все: она украшала пышные черные кудри бриллиантовыми диадемами цариц, она обретала драгоценные меха и обедала только в лучших ресторанах.

Однажды она взяла с собой Алика в некое подобие ночного клуба. Существование такого рода клубов в Москве 70-х было чудом, как, впрочем, и вообще все, происходившее с Аликом от неких пор. Одной из особенностей мира, которую открыл Алику «Магистериум», было существование неких реалий за кажущимися, иллюзорными пределами. То, что кажется тебе невозможным, только кажется невозможным, а на самом деле там есть и пространство, и жизнь, и люди – колумбы запретных пространств...

Это было невозможно, немыслимо, невообразимо – но это было. Сюда съезжались люди – «фарцовщики», «ковровщики», «валютчики» – все те, кто ходил под расстрельной статьей, но оказывался на поверку «живее всех живых». Здесь за ночь могли оставить несколько тысяч рублей с легкостью карманной траты. Маги, раздвинувшие пределы разрешенной то ли Законом, то ли самим Богом реальности, жрали здесь и пили, курили до сизой взвеси в комнатах, слушали под гитару белогвардейские романсы, проигрывали в карты по нескольку автомобилей за раз...

Иудифь была здесь как рыба в воде. Алик чувствовал себя с ней неловко, болезненно. Он, как и здешняя публика, тоже умел проходить через стены. Но в отличие от публики не хотел злоупотреблять своим умением, чтобы не встретить за очередной стеной мерзкое всепожирающее чудовище...

– Привет, Жора! – подсела Давидзе к одному из богатых, ломящихся столиков.

– О, салют, Иудонька! – замахал волосатыми руками диковато-косматый человечище. – Кого это ты привела? Комсомольского активиста? А за ухо его на активе отодрали?

– Жора, ты с ним не хами... Он маг.

– Он? А чего вырядился, как ботаник?! Может, в картишки перекинемся?

– Жора, не советую! – обольстительно улыбалась Иудифь. – Ты просто шулер, а он – маг...

– Вот и посмотрим, как шулер обделает мага!

– А у тебя деньги-то есть? – с недобрым оскалом поинтересовался Алик, задетый этим базарным хамлом за живое. – Ты прежде чем игру предлагать, что-нибудь в кармане заимей!

– Да ты чё? Умом трёкнул?! – взорвался волосатик Жора, опуская ладодь во внутренний карман сверхмодной ветровки с импортными лейблами. – Да чтобы у меня да «лавэ» не было, да...

Совенко легко, почти касательно, ткнул наглеца Жору пальцем в шею. Никто и не заметил, какую точку поразил ноготь Алика – но бодрый и грубый шулер разом умолк и обмяк: отключился.

Алик проследовал за его рукой, чуть-чуть не дошедшей до внутреннего кармана и вытащил увесистый бумажник – «лопатник», очистил от купюр и аккуратно положил обратно.

Через пару секунд Жора очнулся и нервно потер лоб кривыми пальцами. Ему показалось, что он только моргнул...

– Коньяк сегодня того... глюковый... Так вот, ботаник, я никогда не выхожу к братве без «бабулек». Играем? Я ставлю «штуку» на кон...

– Играем. Деньги на стол, – ухмылялся Совенко.

Жора уверенно развернул свой «лопатник» и... обомлел. Бумажник был пуст. Фарца, привлеченная необычным пари за столиком Жоры стала стягиваться отовсюду, похохатывать над неудачником.

– Да как же? – бормотал пепельно белеющий Жора-шулер. – Да ведь было же... Да ведь я точно помню... Тут по карманам шмонают...

– Кто шмонает, а твое дело клювом не щёлкать! – хохотала Иудифь. – Обосрался?! Говорила тебе, не задирай Алика! Ещё легко отделался...

Совенко вынул из брючного кармана чужие деньги и, не глядя, широким жестом швырнул их себе за спину:

– Всем шампанского! И этому, который без денег в карты играть ходит – фужер на бедность...

А потом ушел. Больше с Иудифью не ходил по злачным местам, сказав ей словами «Магистериума»: «Обязательное для нас становится возможным: но возможное для нас не есть обязательное».

Они расходились все дальше.

 

Давидзе научилась летать за границу без загранпаспорта, гипнотически очаровывая паспортный контроль двух или нескольких стран, для колдуньи не было границ и пределов, к её точеным ногам склонялся мир...

...И однажды, уже уверившись, что ей возможно все, Иудифь Давидзе шагнула из окна сталинской высотки, думая, что сумеет силой своего магического дара идти по воздуху...

...На похоронах обезображенный труп психически больной женщины пришлось держать в закрытом гробу. Черные люди – в черных костюмах и черноликие – хоронили Иудифь. Алику было неприятно и неуютно среди этих темных аур, хотя незнакомые люди узнавали и приветствовали его. Он тоже был в черном костюме, рубашке, в черном галстуке и с черной гвоздикой на лацкане...

...Именно здесь Совенко понял, почему столь отвратительно быть вместе или разговаривать с большинством так называемых «успешных людей» планеты. Ведь на их успехах лежит печать оккультности. Ни богатства, ни карьера, ни величие, ни слава не делают таких людей добрее, приветливее – наоборот, словно пойманные в капкан звери, они озлобляются бирюками, роняют вокруг себя черную перхоть ненависти ко всему миру...

 

***   ***

 

В Коньково Москва кончается... По одну сторону широкой современной автострады – строятся ещё высотные дома, а по другой стороне – буйство леса, щебет пичуг, росистое дыхание травяной путани.

Ползут на росные угодья микрорайоны счастливых новоселов, лезут вверх короба брежневских небоскребов, усеянные мириадами крошечных квадратиков голубого, лазоревого кафелёчка, который в лучах солнца искрит и глаз слепит. Селит и селит неутомимый Брежнев сюда семейства задарма – вручает и вручает золотистые ключи от стандартно-типовых замков...

– А вот здесь музей построим – новое здание Орловского! – сказал Совенко, щурясь на солнце из-под ладони. – Палеонтологический, просторный, чтобы было где школьникам историю Земли изучать...

– Ты мне скажи, Алик! – лез со своим Мак Суханов. – Ты почему на конгресс в Рим не поехал?

– Большие залы... – мечтал Витаилий Терентьевич. – И в каждом – динозавры...

Он, по правде сказать, не знал, что ответить Маку. В 1974-м году Рим собирал со всего света авторитетов в области биотехнологий на конгресс. Обещаны были аудиенция у Папы Римского и обширный шопинг по итальянским супермаркетам, что для советского человека – равноценно престижно. Потащился, конечно, академик Сбитнев, которого там никто не ждал. Оргкомитет с европейским наглым прагматизмом домогался визита доктора Совенко.

Виталий Терентьевич выставлял вместо себя то одного, то другого сотрудника ВЦБТ, а когда номер не прошел, то просто «свалил» на больничный, и поехал с лукошком в Коньково грибы собирать.

– Ты, Терентьич, извини, но после смерти Иудоньки, не умом ли тронулся? Неужели такую власть баба над человеком забрать может, что и от Рима уже отказываешься? Привез бы мне очки «адидасовские», куртку там с наворотами, «вермута», «мальборо», раз уж сам дурак...

– Так ведь, Максим, пора-то самая грибная... Проспишь днюшку – пускай юшку... Опята, брат, это тебе не Папа Римский, который в Ватикане всесезонно, их в году только с неделю брать и можно...

– Вот дураком был, дураком и остался! – сердился Мак. – Господи, у меня выезд закрыт, а этого дурака черти в Риме с фонарями ищут, а он тут выпендривается...

– Понимаешь, как тебе сказать... – почесал за ухом Совенко. – Туда ехать – это ведь со Сбитневым все пленарки сидеть, а он... – Алик задумался, подыскивая слово. – Такой... совершенно безблагодатный человек. И вся эта нечисть, которая со всего мира стянется, тоже безблагодатная, и Папа Римский...

…В прошлый раз, когда он с Иудонькой летал – Папа тоже давал аудиенцию желающим академикам. Повели их в Ватикан, расставили на ступенях множества лестниц, ведущих в папские покои.

Потом появился папский церемонемейстер, который выяснял у каждого:

– Католика? Нон Католика?

В огромном тронном зале вдоль стен стояли скамьи, накрытые синим сукном. Католиков сажали поближе к трону. Сбитнев выдал себя за католика, в надежде, что ему обломится что-то сувенирное.

Величественный и чванливый в СССР, за границей Андрей Григорьевич неузнаваемо менялся, становился каким-то «сугубо частным лицом», радующимся любой бесплатной салфетке от оргкомитета.

Минут через сорок-пятьдесят, протомив почтеннейшую публику, появился худощавый и энергичный Павел VI. Он шел, как будто плыл, разводя руками – скопом благословлял всех собравшихся. Уселся на свой трон и стал вещать оттуда сидя, глуховато-надтреснутым голосом по латыни.

 

Папа завел католическую шарманку – что, дескать, наука и религия должны домами дружить... А все эти пузатые доктора и академики, словно дети, наклонившись всем корпусом вперед, одержимые холопским недугом, внимали этой банальщине. Противно.

Совенко вспомнил, как Сбитнев бегал с кипой цветастых пакетов в руках, что-то припасая по-хомячьи, как за шведским столом на «кофе-брэйк» конференции жадно жевал всякие соевые подделки под колбасу, и как листочек зелени из салата прилип в углу красной мясистой щели его слюнявого рта...

– Только державу позорят...

Суханов не понял старого, забытого церковного слова «безблагодатный». Нелепое в СССР, из уст Совенко, на которого в ЦК свалили методологию пропаганды научного атеизма, оно звучало вдвойне нелепо. И, тем не менее, Виталий Терентьевич не знал, чем его можно заменить.

Доклад для римского конгресса 1974 года писала покойная замзавлаб Давидзе. Совенко вспомнил свою черную гвоздику, положенную на её роскошный, полированный гроб, и ему стало зябко. Он передернул плечами под брезентовой «штормовкой» и поглубже влез в шерстяную шапочку «Спорт».

– Однако... Свежо...

Для презентации достижений СССР выбрали разработанную Совенко тему «Озеленение дна морских пустынь». В приморском поселке Песово был сожженный солнцем Таврии мертвый берег и такое же песчаное, безжизненное дно, на котором не хотели расти водоросли и жить рыбы.

Совенко подписал строительный экспериментальный подряд на застройку дна железобетонными сваями и блоками – по чести сказать, прежде всего, чтобы «отмыть» длинный рубль на капитальном строительстве. Поскольку строительство носило характер «научного», без подписи научного руководителя на стройке ничего не делалось, а стройматериалы тогда были штукой остро-дефицитной.

Но Песовский эксперимент удался, на мертвом дне образовались искусственные рифы, они обросли флорой, а за флорой во вчера бесплодных водах закишела всяческая морская гадь.

В Песово создали экспериментальный совхоз-завод по выращиванию крабов, и заместителю министра рыбной промышленности дали за это орден, а Совенко – почетное звание «заслуженного рыбника» с прилагаемой нагрудной медалью.

Таврический эксперимент очень хорошо укладывался в показушную доктрину коммунистов, казавшихся самими себе – да и многим в мире – богами. Горы двигали, моря осушали и наливали, реки поворачивали, пустыню озеленяли, даже вот до дна морского добрались. Наивный восторг честных партийцев, их искренние аплодисменты Совенко принимал с внутренней болью и тревогой.

«До чего дошел прогресс! До невиданных чудес! Опустился на глубины, и поднялся до небес!» – вопили комсомольцы стихами под шелест кумачовых знамен.

Слепые вожди слепых! Им казалось, что сверхмощными радарами они прощупают дальние уголки вселенной, что они разгадают загадки миллионолетий, тайны квазаров, черных дыр и инопланетного разума. Но, прильнувшая к телескопам, партия не видела «того, что под носом у неё».

А болезнь уже пронизала оккультными метастазами все тело могучей страны, и все сонмы ядерных ракет, все гекатомбы сверхновых танков и суперсовременных РЛС были бессильны перед микробом распада. Что они могли возразить Сбитневу с его яркими пакетами импортного барахла, алой, мокрой трещине его жирного рта, расколовшей весь коммунизм, зеленушке, прилипшей в уголке сладострастных губ?

О чем коммунистам спорить с этим присосочно-желоудочным существом? Он ведь им не возражает. Он с ними согласен. Он их просто жрет. Вначале обсасывает, как карамельного петушка, а потом хрустит на зубах всеми планами мелиораций, посевных и уборочных, ударных, сверхплановых работ, всеми интенсификациями и целинными землями, продовольственными программами, бесплатным жильем и всемирным братством человечества...

Алик лучше других знал, что атеистическая говорильня, которой его заставляли заниматься, по принципу как «он самый непьющий из властных мужей, и в ём есть научная сила», однажды даст ядовитые оккультные плоды сатанизма. Это ведь ошибка – думать, будто атеизм упраздняет Бога. Он сажает на место Бога Смерть – единственный нерушимый и несомненный абсолют в относительном, условном, сомнительном мире атеизма. Поклонение смерти, культ тлена и разложения сызмальства проникал под черепные крышки советских ребят, порождая там пучащий ботулизм мозгов.

Пустота с неизбежностью должна была породить зло. И Бог-Смерть обязательно должен был вскоре прийти к коммунистам за положенными ему жертвами.

Но пока был мир и покой, и большой портрет Брежнева висел на глухой стене старого кирпичного дома, и колко хрустела под ногами кошеная стерня, изжелта-бурая и ломкая по-осеннему. Росные пары подымались над увалами бегущих вдаль лугов с путаными желто-багряными перелесками, завалившимися в овраги. И солнце отражалось в каплях, и било в глаза, и щекотало пронзительными лучами пряную, прелую атмосферу угодий.

Грибную охоту Совенко ценил более других. Как-то по зиме Мак взял его охотиться на зайцев. Алик подстрелил одного русака, который в агонии «расплакался» – крик его чудовищно походил на плач обиженного ребенка. Совенко сплюнул, и послал охотничков подальше – мало ему что ли в жизни ужасов, чтобы ещё на отдыхе ими наслаждаться?

Потом нелегкая понесла Виталия Терентьевича с дядей Багманом рыбачить на Пахру – ловить сома. Совенко здраво рассудил, что рыба молчалива, и по-детски плакать перед смертью не будет. Однако он не учел, что дядя Багман, ничуть не скрываясь и не отворачиваясь, возьмет живую лягушку, да так живьем и насадит её на жуткие толстые крюки жерлицы о четырех стальных жалах...

– Да что ж за мать итить... Все удовольствие испортил! – сердился Совенко в лодке.

Оставались только грибы – все остальное слишком напоминало Виталию Терентьевичу его работу. Дороже Рима, Лондона и Нью-Йорка были эти дни, когда он бродил среди дерев с лукошком на локте, кривоватой палочкой отодвигая складыши листопада, с маленьким перочинным ножичком в кармане.

Был у Совенко в Порхово любимый мшелый и лапистый ельник, глухой, завалеженный, куда солнце, как в храм – только через звонницы вершин заглядывает невесомыми столпами. Там, в хвойной глубине, опьяненный смолистым воздухом, «доктор партийной биологии» отставлял лукошко к ногам, усаживался на пенек и подолгу, неподвижно смотрел на кучку муравейника, на кишащую жизнь, на заваль всякого лесного сора. Или, в другой раз, созерцал лесную птицу, с неведомой целью спустившуюся тут с небес на игольчатую подушку еловой прели. Долго смотрел, так что деревенели все члены, боясь спугнуть деловитую и цветастую птаху.

А лес шептал о вечной жизни, шелестел неутомимой жизнью, баюкал Совенко своими незамысловатыми нечленораздельными историями. И в эти минуты Виталий Терентьевич воображал себя монахом, отрекшимся от мира. Воображал, что ему наплевать на исход выборов в «малой» Академии Медицинских Наук СССР и на кадровые расклады в академическом Институте Питания.

Это было всего лишь воображение, вымысел – однако от воображаемого наплевательства становилось легко на душе и тепло на сердце.

Но это кончалось – и вновь темные воды гниловатой суеты городских джунглей поглощали своими потоками...

В светозарном, как храм, перелеске, Мак и Совенко нашли обширное семейство опят на полусгнившей коряге, и теперь ловко орудовали перочиным лезвием, продвигаясь по рухнувшему стволу тополя-великана друг к другу.

Суханов рассказывал про свою аналитическую записку, поданную руководству – о необходимости негласного реформирования системы русского мата.

– Чиво?! – поднял брови Алик, шелестящий ломкой листовой падью под сухими от грибникового азарта пальцами.

– Реформирование мата! – словоохотливо делился Максим. – Мат – это реакция нашего народа на раздражение, своего рода анестезия. Нам совсем без мата нельзя. Народ не поймет такой жизни. Но когда наш мужик посылает по матери, к кому он обращается? К собутыльникам, что ли?! Нет, и они прекрасно знают, что не к ним. А то бы прирезали. Получается, мужик оскорбляет собственного православного Бога, как бы наказывает его за крупную или мелкую неприятность в своей жизни...

– Вот там сбоку три гриба пропустил!

– Спасибо... Так вот, получается, что матерящийся разрушает собственную культурную традицию. Поэтому я и предлагаю внедрять ругательства иного рода, чтобы переадресовать энергию агрессии с родной православной традиции на враждебную иудейскую...

– Хм! И как же?!

– Вот я предлагаю варианты ругательств: если припекло – вопи себе, скажем – «Гребаный Пурим!» или «итить твою хануку!». Или вот мой любимый вариант – «итить тебя и в колу, и в хабад!»

– Оригинально! – посмеивался Совенко. – И давно у нас КГБ такими вещами занимается?

– С тех пор, – обиделся Максим, – когда мы поняли: хоть Бога и нет, но культурная традиция-то есть...

– А с чего ты взял, что Бога нет? – невозмутимо спросил Совенко, присыпая листвой очищенное грибное место – на сокрытие будущих урожаев.

– Как? – не понял Мак вопроста главного атеистического методиста. – Ты к чему это?

– Ну, так... Спрашиваю, с чего ты решил, что Бога нет?

– Дык... – почесал за ухом Суханов. – Учили так... Знаю...

– Чтобы такое ЗНАТЬ, Максим, нужно изучить всю Вселенную до самых её сокровенных пределов и последних тайн. Это может сделать только ум Бога – как же ты говоришь, что Бога нет, когда ты сам Бог?!

– ??

– Ну, если ты знаешь всю Вселенную от края до края – поздравляю, ты стал Богом... Правда, советую об этом помалкивать – с такими заявлениями и до дурдома недалеко. Темные мракобесы – они же так и говорят, ссылаясь на свои Писания – мол, «рече безумец в сердце своем – несть Бога»...

– Если человек объявит себя Богом – естественно, он сумасшедший!

– А почему это «естественно»?

– Потому что он – человек... Да ну, дичь какая-то... Ты надо мной прикалываешься, что ли? Он же человек – не все знает, не все может...

– Ну так, если он не всё знает и не всё может – откуда же тогда он взял, что «Бога нет»?! Бог, что ли, явился ему во сне и сказал такое?!

– Подожди... – морщил Мак службистский невысокий лоб. – Если бы он явился сказать, что его нет, то ведь он тогда...

– Вот именно! – хихикал Совенко, утряхая в своем лукошке грибное раздолье.

– Но из недоказуемости небытия Бога ещё прямо не вытекает...

– Да. Ничего не вытекает из Недоказуемости Небытия. Всё, как ему и положено, вытекает из Доказуемости Бытия.

– И это говоришь ты, профессор Университета Марксизма-Ленинизма?! Старший АтКонсультант методологического отдела ЦК КПСС?!

Совенко вышел на взгорок и теперь из-под ладони, сквозь плящущие блики осеннего солнцепада смотрел на церквушку вдали, на желтеющие волны теснящихся к оврагам и низинам гребней лесопосадок.

Должность «старший АтКонсультант» произведена была, конечно, от слова «атеистический», но иногда Виталию Терентьевичу казалось, что фонетика слова «ад» попала сюда не случайно, а по символическому промышлению. Да, профессор, да старший консультант. Ну и что?

– Мак, дорогой... Логике-то мои регалии ничего не говорят, она вот только якобы Аристотеля слушалась, да и то... Как сказать... Давно это было и неправда...

– Ты про перводвигатель? – ковырялся Мак в остатках университетского образования, пытаясь вспомнить официально разрешенные доказательства Бытия Божия.

– А чем тебя первопричина не устраивает? Та, у которой причин не было?

– Сам же говоришь – мол, давно это было и неправда...

– Да мало ли я глупостей-то болтаю? Ладно, раз «давно» тебя смущает... Возьмем «сейчас»... Вещество делимо?

– Естественно. Ленин когда ещё писал, что «электрон неисчерпаем»...

– То есть вещество делимо бесконечно?

– Да.

– Какая же тогда будет самая элементарная частица, которую уже нельзя поделить на меньшие?

– Ноль. Он не делится.

– Ну и... рад за него... Только что же получается? Вся Вселенная собрана, как из кирпичиков – из нолей? Из пустоты? А где же тогда материя – если электрон, как ты говоришь, неисчерпаем?

– Не я...– смутился Суханов. – Ленин...

– Тем весомей! – засмеялся Совенко. – «Атом» переводится как «неделимый». Мы установили, что единственным подлинным атомом, то есть подлинно «неделимым», является ноль. Ну, а теперь скажи, как назвать ту Силу, которая может из материала Небытия составить Бытие?

– Гм-м...

Грибники дошли до маленького и старого, бревенчатого ещё здания магазинчика райпотребкооперации. Виталий Терентьевич вломился первым – радуясь избяному, печному кисловатому запаху магазинчика, его умилительной провинциальной игрушечной уютности. Толстомясая самодовольная продавщица зыркнула на нежданных гостей сурово.

Здесь предлагали малосольные огурцы вразвес – прямо из деревянной кадушки. Здесь можно было отложить в полиэтиленовый мешочек квашеной капусты из старой, потемнелой от времени, бочки-долбленки.

– Чего с утра пораньше? – спросила бабища за прилавком, поправляя салфеточки на полках под немногочисленными образцами кооперативного товара. – Водку жрать?

– Давайте нам бутылочку! – согласился с обоснованностью её подозрений Виталий Терентьевич. – Закусочку там... Огурчики... Помидоры сами маринуете?

– Мастерицы наши артельные! Старушки-огневушки...

– Вот помидоры мы тоже возьмем. А колбаса?

– Колбаса из закупочного мяса... Хорошая, свежая... В колхозном цеху сами и делаем...

– Великолепно! Вот, Максим, в каком Риме ты бы такое нашел, скажи? Давайте нам колбасу из закупочного мяса, мы выпьем, закусим и насладимся жизнью...

– Грибы-то есть? – смягчилась продавщица, заглядывая в полупустые лукошки покупателей.

– Есть немножко... – улыбался Совенко.

Ему было с чем сравнивать. Он знал супермаркеты Парижа и Рима, он бродил по всемирному торговому центру в Нью-Йорке. И ни на какие красоты тамошних распродаж или презентаций он не променял бы эту уходящую, истончающуюся в СССР крестьянскую простоту натуральной торговли.

Здесь у продавщицы нет вымученной улыбки и тонкой талии. Здесь она может и обхамить – потому что вы с ней наравне, вы оба – свободные, равноправные люди, а не лукавый, угодливый раб с господином. Здесь не найдешь вина «Шато-тьерри», не купишь триста грам «фуа-гра», и даже просто вырезку тебе отвесят не всегда... И все же для того, кто ценит в человеке душу, кто делит людей на благодатных и безблагодатных, здесь – лучшее из всех торговых мест...

В путанных вздыбленных корнях видавшего виды дуба на опушке грибного перелеска Алик и Мак разлили водочку, щёлкнув по воздуху пластиковыми раздвижными стаканчиками, которые привычно выпархивали из карманов, раскрываясь, как зонтики.

На закусь Совенко продолжил свою апологетику, поддаваясь внезапно нахлынувшему порыву правдолюбия.

– Мы с тобой стоим аккурат посерёдке бесконечной Вселенной. Вселенная – это материальный предмет?

– Как собрание материальных предметов она, конечно...

– Вот! Всякий материальный предмет имеет окружающую среду. В чем тогда находится материальная Вселенная?

– Она же бесконечная...

– То есть не имеющая окружающей среды, то есть нематериальная?!

– Ну, она...

– Или всё-таки конечная? Тогда она имеет окружающую среду? Но все материальные предметы собраны нами в ней же... То есть её окружающая среда может быть только нематериальной...

– Алик, ну как же тогда... Если это все так очевидно...

– Говорю тебе, это подосиновик! – показал Алик пальцем куда-то под ноги товарищу.

– А? Что?

– Подосиновик вон там, не наступи... Редкий гриб... Мало сейчас у нас их осталось...

Алик знал, о чем хочет спросить Суханов. Если только безумец может искренне утверждать отсутствие Бога, то почему же ХХ век помешался на атеизме?

Пожалуй, Совенко знал ответ. Ответ был давным-давно записан в книге «Магистериум» на французском языке, и в неказистом переводе Алика звучал так: «Некромантия – вид магии, который позволяет, используя мертвые средства, добиться живых целей». Возвращаясь к этой фразе не раз на всяких международных конгрессах, Совенко думал, что, видимо, именно маги-некроманты составляют таинственную «мировую закулису»...

«Умелый некромант (в этом месте Алик морщился – очень напоминало советскую армейскую газету «Умелый Воин» – но другой перевод не шел на ум) берет предмет из мира небытия так, чтобы воздействовать им на реальные предметы, на вещи мира Бытия. Могут спросить – как же несуществующее может влиять на реальные вещи – ломать их или чинить, двигать или удерживать, поднимать или опускать? Ведь его же, несуществующего, на самом деле нет!

В этом и заключается магия и искусство некроманта. Призрак, фантом, мертвец, то есть абсолютно пассивные начала, в его руках превращаются в активные начала. Некромантия есть магическое средство обменять НЕЧТО на НИЧТО.»

«Магистериум» приводил весьма неудачный пример простейшей некромантии некоего «молодого ветеринара» из департамента Фижерак, которому приспичило ехать в отпуск в Ниццу как раз в разгар летней эпидемии ящура. Муниципалитет не хотел отпускать ветеринара, и тогда тот сам себе напечатал пригласительный билет на некий «ветеринарный конгресс по проблемам ящура», проводимый в Ницце. Его отпустили, он съездил по своим делам, а потом рассказал в Фижераке про «важные вещи, услышанные на конгрессе».

В чем же тут заключается некромантия? – спрашивал читателя «Магистериум». И сам же отвечал – «в том, что хотя конгресс был чистым вымыслом от начала и до конца, молодой ветеринар получил вполне РЕАЛЬНЫЕ командировочные и вполне РЕАЛЬНЫЙ отпуск в разгар рабочей страды».

Естественно, признавалась книга, фижеракская фабула магии ничтожна, а ветеринар – лишь примитивный некромант-любитель. Для «умелого некроманта» (будь они неладны со своими литературными оборотами!) схемы выстраиваются гораздо более сложные, а результаты достигаются гораздо более впечатляющие.

К тому же некромант-одиночка слаб, ему нужно войти в сообщество себе подобных, чтобы ему подыгрывали в обмен на его подыгрывание. Но суть некромантической магии заключается всегда в том, что «несуществующее небесное тело вызывает возмущение реальных орбит».

«Потому что два основных компонента для колбы мага – ложь и злоумышление. Соотношения и пропорции между ними и составляют виды магии».

Атеизм – при всем его абсурде – одно из сильнейших некромантских средств. Ведь сколько под покровом этого нелепого вымысла было решено личных, частных проблем власти и собственности, рентабельности и конкуренции, сбора и перераспределения...

Но как сказать все это офицеру спецслужб Максиму Суханову, как объяснить? Тут случай, выражаемый поговоркой – «жизнь прожить – не поле перейти». Чтобы понять магию – даже её простейшие трансформационные формы, не говоря уже о сложнейших некромантических – слов мало. Нужно пережить и прочувствовать их жизнью, практикой.

 

***   ***

 

Центральный вестибюль здания ВЦБТ был просторным и холодным мраморным холлом, украшенным (украшенным ли?) краснознаменной мозаикой, изображающую революционных рабочих, матросов, крестьян и примазавшуюся сбоку трудовую интеллигенцию в сомнительном пенсне.

Влетев туда после командировки, отдохнувший и загоревший, в итальянских фирменных солнцезащитных очках, академик Андрей Григорьевич Сбитнев наткнулся на своего верного зама Совенко, помогавшего бабушке-вахтерше поливать герани на боковых окнах.

– Салют, Виталь Терентичь! – проорал Сбитнев, естественно, игнорируя бабушку в синем рабочем халате. – Как дела?! Как настроение?! Ну и пропустил же ты, скажу тебе – нашел когда болеть!!! Теперь, дорогой товарищ, не скоро наверстаешь... Слушай, я такой привез музыкальный центр – «Сони», весь новейший, как из космоса...

Совенко вполуха слушал излияния шефа про новые покупки, про Папу Павла, про «шмотки – фирмАцкие». Стоял перед благоухающим импортным парфюмом и сияющим импортной цветастой «фирмой» Сбитневым, скромный и серый, в руках – выгоревшая на окне пластиковая детская леечка-слоник.

– Там насчет уха можно договориться… Пластическая хирургия, брат, творит сейчас чудеса…

– Чудеса творим мы… – улыбнулся Алик. – А врачи только фокусничают!

Сбитнев фразы не понял. Где ему понять? Совенко брезгливо вспоминал, как в прошлом году Сбитнев от жадности обожрался за «шведским столом» дармовых деликатесов, перепил шипучей и пенной «кока-колы», а потом в самолете его весь рейс пучило газами. А Совенко сидел рядом, в соседнем кресле, как и положено по рангу, сухой и строгий, и внимал соответствующим ароматам.

Сбитнев все время «спускал ветры» с заднего прохода – очень тихо и аккуратно (как ему казалось). Действительно, слышать почти ничего не было слышно, но весь путь из Рима в Москву Виталий Терентьевич сидел в говённой атмосфере, дышал воздухом с терпкой, спёртой метановой примесью. Да уж, действительно, такое пропустишь – не скоро наверстаешь...

– Да, кстати! – вспомнил Сбитнев, выставив на подоконник и раскрывая дорогой итальянский кожаный «дипломат». – Тут ведь и тебе кое-что передали! Вот! Какая-то Перцовская... Не забывают тебя поклонницы...

Сердце Совенко гулко заухало в груди – как картофелина в ведре. Важенька... Что она передала – какой-нибудь сувенир из далекого и кажущегося призрачным, как фантомы магов-некромантов, Парижа?

Но это был не сувенир. Это была копия статьи по вопросам биологии – из французского научного журнала «Тинктура», выполненная на примитивном «ксероксе» тех времен – на факсимильном аппарате «РЭМ». «Отрэмили» копию плохонько – кривовато и с пятнами-огрехами.

Виталий Терентьевич ничего не слыхал про научный журнал «Тинктура», хотя с научной прессой Франции всегда знакомился весьма активно. Название в переводе на русский звучало скучновато (да и в оригинале было не лучше): «Оптимизация кормовых затрат при выращивании цыплят-бройлеров».

– Ну, что ж! – перевел Сбитневу название Совенко. – По крайней мере, по нашему, биотехнологическому профилю.

– А зачем она тебе прислала? – лениво поинтересовался академик, прикидывая в уме фарцовые операции со знакомыми по продаже двенадцати пар сверхмодных «джинсов» из походного чемодана.

– Коллега... – пожал плечами Виталий Терентьевич. – Наверное, в порядке обмена опытом...

Сбитнева на белом свете интересовало все, что угодно, но только не биотехнологии. Он мог часами обсуждать кадровые расклады в Политбюро или Академии наук, обменный курс доллара при загранкомандировках, списки очередников на жилье или в гаражный кооператив, но едва речь касалась «оптимизиции выращивания цыплят-бройлеров», сразу же начинал зевать и скучать.

«Просто так Важенька бы мне это не передала...» – подумал Совенко, отставил лейку-слоника и, утирая ладони о брючины, пошел к себе в кабинет. Секретарше Алиночке, стройной, холеной девчонке «с абмициями» но «без комплексов», походя приказал никого к себе не пускать.

– Угу... – кивнула эта крашеная блондинка «в самом соку». Ей было не до «второго шефа» – она пристально рассматривала на изящных и длинных ногтях привезенный Сбитневым в подарок итальянский перламутровый лак...

Совенко плотно прикрыл массивную, оббитую кожей на медных заклепках дверь, присел за свой неохватный зеленосуконный стол, на краешек стула, снял трубки нескольких телефонов.

За окнами бушевала желтая, кленово-ясеневая метель осени. Как говаривал Мак Суханов на природе – «Листья падают с дуба-ясеня... Ни х.. себе! Ни х.. себе! Посмотрел я в окно – и действительно – листья падают ох..тельно!»

Одинокий, со сладковато-едким привкусом ностальгии в груди, Алик читал странное послание своей Важеньки Перцовской.

С точки зрения нормального человека, не задумывающегося ни о масонах, ни о магах, ни про оккультизм, статья в журнале (полно – существующем ли?!) «Тинктура» была омерзительной.

Речь шла о совершенно гнусном и бессмысленном на первый взгляд деле. Какой-то их французский «крендель» с явно извращенными мозгами решил (как и все они на Западе) превратить свинец в золото. Но в буквальном смысле дело это не то, чтобы невозможное – очень тяжелое и дорогое. Полученное золото было бы много дороже натурального.

Значит, нужно было найти «тинктуру» – то есть «философский камень», который мог бы катализировать процесс магического превращения. «Крендель» вывел совершенно новую породу опарышей, могильных червей – некрофагов. Они очень быстро размножались – прямо «взрывным образом» при наличии достаточной питательной среды. А питательной средой для них, могильщиков, была любая белковая гниль, любые пищевые отбросы, наконец, попросту фекальные массы из канализации, соответствующим образом разбавленные и подготовленные.

Таким образом, французский маг-извращенец мог буквально задарма заиметь любую массу гнусных и жирных опарышей. Зачем ему нужны были тонны этой белой, полупрозрачной, копощащейся гнуси – мог бы понять только человек, живший на Западе и понимающий психологию Запада.

 

Червяк – это один из наиболее чистых и насыщенных видов питательного белка. Человек червяка-падальщика, конечно, кушать не станет – есть, знаете ли, ещё некоторые «средневековые предрассудки». А вот домашнее животное – скажем, тупоумный бройлер, склюет – чего ему?

Кто занимался животноводством, птицеводством на Западе, знает – там «дьявол в кормах». Готовый мясной продукт стоит неплохо – но часто корма, затраченные «на вырост», оказываются дороже, и фермы сплошь и рядом вылетают в банкротскую трубу.

А тут вдруг – дармовые, питательные, белковые корма! Да ведь это и есть искомая алхимиками «тинктура», «философский камень», средство без особого труда превращать свинец в золото!

Совенко читал – и все больше недоумевал. Зная западных магов, он не сомневался, что такую заветную тайну тинктуры они ни в коем случае не стали бы публиковать в журнале. Ведь философский камень, секрет которого раскрыт, перестает быть философским камнем!

Тогда что это за копия? Что за журнал? Откуда Важенька это вырезала?

Присмотревшись к местами слеповатой, местами, наоборот, заляпанной «рэмовке», Алик заметил, что сам текст явно был напечатан на машинке, что-то вроде «Ундервуда», а колонтитулы журнала подклеяли потом и сверху. Черные линии стыков аппликации кое-где отчетливо просматривались.

Важенька молодец. Она сделала копию уникального, секретного текста, но так, чтобы он выглядел заурядной журнальной, открытой всем зевакам публикацией. Поэтому текст (хочешь остаться незаметным – встань под фонарем) попал в руки Сбитневу без конверта и не вызвал ни у кого никаких подозрений и никакого интереса; подумаешь, католичка в Ватикане передала какую-то узко-научную журнальную статью своему коллеге в Москву – не шифровку же, не сургучный пакет и не личное послание...

Для того чтобы узнать цену тайны Перцовской, мало было просто знать французский язык и научно-профессиональный слэнг биологов. Нужно было разбираться в магии, а ни Сбитнев, ни КГБ, куда он, конечно же, чтобы лишний раз выслужиться, предъявил статью, понятия о ней не имели.

Виталий Терентьевич пододвинул к себе чистый лист финской глянцевой бумаги и расчертил её тяжелым золотопёрым «паркером».

В уголке поместил рисунок кучи дерьма. В любом городе фекальные потоки не просто отдадут бесплатно – наверняка ещё можно запросить доплату за утилизацию. Кучу дерьма мы преображаем в кучу опарышей – малоприятное превращение, но это первый этап магического действия.

Червивую кучу мы превращаем... А почему, собственно, в курей? Нет, в СССР и санэпидемстанция не позволит такие эксперименты производить! Куры с птицефабриками отпадают. Да и попросту мелко это – курей разводить...

Бери выше – посоветовал себе Совенко. Звероферма. Русские меха. Соболя, куницы, песцы, хорьки. Им нужно мясо – они за год даже на маленькой звероферме табун лошадей съедают... А мы дадим им другое мясо. Мягкое и жирное. Студенистую белковую массу.

Для формирования пышного меха нужна жирная и маслянистая «диета». И она у соболей будет. Так куча дерьма станет кучей «мягкой рухляди», кучей «ясака» для того, кто владеет тайной Важеньки Перцовской и её неведомых компаньонов.

Совенко набросал навскидку приказ по открытию при ВЦБТ экспериментальной мехо-пушной лаборатории, потом нажал на кнопку селектора и попросил елейным голоском:

– Алина?! Пригласи ко мне Гошу Степанова! И, заодно, зайди с ним, тут одну бумагу напечатать нужно...

 

***   ***

 

В 1978 году маг-оккультист Виталий Терентьевич Совенко стал членом-корреспондентом Академии Медицинских Наук СССР по квоте третьего отделения АМН – гигиены, микробиологии и эпидемиологии. В ЦК, откуда он не вылазил со своими «консультациями», как «самый непьющий из властных мужей, в каком есть научная сила», ему намекнули, что академик – пусть бы и «малой» академии, все же вполне мог бы и сам возглавить ВЦБТ.

Этим дни действительного члена АН СССР, «большой» Академии, Андрея Григорьевича Сбитнева, были сочтены. Молодой и сильный конкурент уже обложил его со всех сторон своими людьми, капканами и планами.

Гоша Степанов уже возглавил небольшое экспериментальное производственное объединение «Мехосорт», в котором велась селекция наиболее качественных пушных зверей на звероферме. Государство отпускало корма по утвержденному ГОСТу, а Степанов в них, благодаря подарку Перцовской, практически не нуждался. Благодаря особой технологии возникали великолепные «ножницы» между официальными и реальными затратами. Деньги, которые «Магистериум» называл «одним из поверхностных атрибутов или симптомов магической силы личности», стекались к Совенко уже не ручейком, а потоком. Ведь он владел «тинктурой», о чем ему сразу же прозрачно намекнула Важенька...

Скромный и весьма провинциальный кандидат философских наук из Средней Азии Нодар Турхоев появился в сфере видимости Виталия Терентьевича как раз вовремя: Совенко искал выходы на высшее руководство среднеазиатских республик, а Турхоев приходился дальним родственником жене второго секретаря республиканского ЦК в Первазе.

Взяв эту кровную связь на заметку, Совенко сразу поставил довольно блеклую статью Турхоева в очередной всесоюзный сборник «Атеистических чтений», порекомендовал его на должность младшего АтКонсультанта в ЦК. Нодар внезапно для себя стал подниматься в Москве, а по мере его подъема равнодушие к нему чиновных родственников стало сменяться живым интересом.

А квартиру «перспективному специалисту» в столице? Совенко торопился с дарами, зная, что все в перспективе окупится сторицей. Квартиры по академической программе «методология научного атеизма» раздавал академик Ромуальд Сайков. К нему – прямо домой поспешил Виталий Терентьевич, получив адрес по «наводке» Суханова.

Перед дверью Сайкова не смог удержаться от маленького хулиганства. Нет бы позвонить в звонок – так он приложил ладонь к замку, как учила когда-то Иудифь, нащупал биотоками «собачку» запора и сместил её. Дверь, слегка щёлкнув, отворилась, впустив Алика в темное и дымное логово, пронизанное запахами оккультного действа.

Ромуальд Сайков был специалистом по истории халдейской магии. Его труды посвящались то учению Гермеса Трисмегиста, то Зороастара, то Орфея с Пифагором, то каббале и гностицизму. Изучая духов, Сайков невольно вошел с ними в контакт и уверовал во все то, что призван был «народом и партией» разоблачать. Он полагал, что некая единая духовная субстанция пронизывает всю природу – как живые, так и неживые её формы, как разумы, так и вещи.

Поэтому – думал Сайков – направленный поток мысли может реконструировать мир вокруг мага. В выходной день, воспаленный страстью к своей аспирантке, Ромуальд Аскольдович заперся дома и волховал по халдейским принципам, вызывая духа.

 

Дух и явился перед ним – в дыму индийских ароматных палочек и арабских курящихся благовоний. Этот дух был одет в современный ворсистый, как плод киви, пиджак, в полосатый галстук и нес на груди медальку ленинской научной премии.

– Вы звали меня? – не смог удержаться от подыгрывания халдею Виталий Терентьевич.

– Да! Да! – возопил академик. – Дух некроманта, услышь и помоги мне...

– Оставим заклинания, – предложил Совенко. – Мы же современно мыслим. Что бы вы хотели получить?

– Любовь, дух некроманта! Любовь божественной женщины, Татьяны Шумловой! Все мое знание гилозоизма может дать только материальные блага, но оно бессильно перед чувствами людей. Здесь нужна некромантия, дух, а я её не знаю...

– Избаловался, значит? – хихикнул Алик, поглаживая холеный, гладко выбритый подбородок. – С жиру бесишься? Академию подмял, на раздачу квартир сел – теперь на сладенькое потянуло?

– Я не хочу её покупать! – предупредил Сайков. – Я хочу разбудить её чувства, а не её жадность...

В таинственном полумраке, в седой дымной взвеси, коромыслом плывшей по воздуху в этой экзотической квартире, Алик и вправду чувствовал себя бесплотным духом, способным исполнять любые желания.

– Слушай меня, Ромуальд! – по-барски распорядился некромант. – Если она подойдет к тебе и расскажет о своих чувствах, то ты выдашь лучшую квартиру Нодару Турхоеву.

– Выдам! Выдам! – с готовностью закивал чернявый чертик Сайков. Для него, мага халдейского устава, отработанная процедура «выбивания» квартиры нужным людям равнялась росчерку пера.

– Так не забудь?! Нодару Турхоеву!

– Нодару Турхоеву! Как скажешь, дух! Я звал тебя, и ты пришел, и разве я посмею отказать тебе, духу некроманта?!

– А теперь – спать!!! – перешел с шёпота на крик Совенко, и Ромуальд Аскольдович покорно откинул набок свою курчавую голову...

Алик вышел в подъезд, захлопнул за собой дверь, закрепив магический эффект своего явления в запертый дом. Через день на зеленом сукне его рабочего стола уже лежало подготовленное Сухановым досье на Татьяну Шумлову. Что тут скажешь? Судя по фотографии красивая и хищная бабенка, отнюдь не образец праведности. Лимита рязанская, приехала в столицу в поисках хорошего куска. Однако не профессиональная проститутка – если просто так прийти и предложить ей деньги – пожалуй, и не примет.

– Подтолкнем её старым методом «кота в сапогах»! – усмехнулся Совенко.

Круг общения Тани был установлен Маком со скурпулезностью старого КГБ. Вскоре одна из подруг получила норковую шубу с условием: сказать Тане, что это подарок академика Сайкова, и что он восхищался Таниной красотой.

– Чьи это поля? Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса...

Другая подруга получила бархатную коробочку, а в ней – бриллиантовое колье. Но было поставлено и условие: это дар за ночь с Сайковым, и он спрашивал: что любит Таня, как к ней можно подойти, с каким подарком?

– Чьи это стада? Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса...

Третья аспирантка похвалилась модными итальянскими сапожками, добавив, что академик Сайков может достать что угодно, и что он взволнован Таней, но стесняется к ней подойти.

– Чьи это леса? Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса...

Таня искала в Москве жирный кусок – вот она его и нашла. Но плюс к тому – как тонко пощекотал некромант Алик её женское самолюбие, как искуссно польстил ей, показав, что из всех женщин богатейщий плейбой считает только её недоступной богиней... Однако, думала Шумлова – если он и дальше будет так считать – я ведь ничего не получу. А если эти дурочки на одну ночь получили СТОЛЬКО, то сколько же мне-то причитается?! Надо бы его подтолкнуть быть посмелее со мной...

Все вышло по заказу Ромуальда Аскольдовича: к нему беспричинно и с виду бескорыстно воспылали – по крайней мере, он лично ничего не платил и не тратил на подкуп избранницы. Тонкая сфера человеческих эмоций, куда бессильна втиснуться грубая и мясистая халдейская плотская магия, оказалась покорной тонкому и тлетворному дымку некромантии.

А ничего не понимающий Нодар Турхоев получил от своего московского покровителя указание явиться к Сайкову за ордером на жильё. И «послушно в путь потек»...

– Здраствуйте! – сказал он, отсидев свое в приемной академика. – Я – Нодар Турхоев...

– Кто?! – побледнел Сайков.

– Нодар Турхоев...

– Господи! – пепельный Ромуальд Аскольдович выскочил из-за стола и побежал плотнее прикрывать дверь. – Так это правда?! Правда?! А я ведь думал, что это просто совпадение, и что мне все приснилось...

– Что приснилось? – недоумевал молодой азиатский философ.

– Ну, то... Разве вы не в курсе... Что вам?! Ах, да, конечно, ордер! Естественно! Я все сам оформлю! Зайдите завтра после обеда... Ох, да что я говорю?! Конечно, я сам вам завезу! Куда вам завезти ордер?

Нодар Турхоев получил квартиру в престижном микрорайоне – в Каретках – и упрек своей чиновной азиатской родни по свежепроведенному телефону: мол, совсем зазнался, об успехах не сообщаешь, не пишешь, не звонишь, нет бы чтобы по-родственному...

...Через неделю Турхоев с Совенко вылетели в Перваз – обсуждать постройку экспериментальной установки капельного полива хлопчатника в пустыне. Капельная поливка позволяла экономить до 70% драгоценной в этих краях воды. А её постройка под крылом дружелюбных, почти родственных парт-ханов экономила для Совенко до 40% бюджетных ассигнований...

...Рустам Кульгаров, второй из партийных боссов Перваза, тряс руку Совенко и горячо убеждал ездить отдыхать в эти края, а также во всем полагаться на клан Кульгаровых...

...Да, воистину прав был Папюс, когда утверждал, что самое магическое в магии – то, что в ней нет ничего собственно магического...

Совенко жил на зарплату лаборанта. Ел на неё, на неё обставлял квартиру, на неё одевался в фирменном магазине ПШО «Большевичка». Между тем по мановению его пальца миллионы рублей кочевали со счета на счет – с хлопчатников, с пушнины, с оживленного магией океанологии морского дна. И однажды наибольшие «староверы» в ЦК КПСС, наиболее неподкупные из коммунистов высшего ранга, получили по сберкнижке с 40 тысячами рублей каждая на свои имена.

Человек Совенко по телефону сообщил «староверам», что это «благодарность» академика Сбитнева за содействие в свержении его, Сбитневского, партийного покровителя. Если «староверы» помогут посадить Сбитнева на место покровителя – получат ещё столько же или в два раза больше...

Почему-то люди считают, что деньги – это факт. Особенно люди, живущие на зарплату. Почему-то считается, что обнаружить счет с миллионом долларов, оформленный на имярека, означает железное доказательство его коррумпированности. При этом люди забывают, что ПОЛОЖИТЬ деньги на счет (в отличие от того, чтобы их СНЯТЬ) может любой человек...

Конечно, ни покровитель в ЦК, ни прибежавшие к нему с выпученными глазами «староверы» не хотели верить в то, что Сбитнев – такой иуда и такая отогретая на груди змея. Но был факт – были сберегательные книжки единственного в СССР сберегательного банка, и на книжках лежали немыслимые для «совка» тысячи...

Сбитнев в один момент лишился покровительства в ЦК и стал кандидатом номер один на вылет в «безвоздушное пространство». У Андрея Григорьевича были свои «цеховики», свои массивные капиталы – но когда он попытался бросить свои тысячи на укрепление своего положения – стало только хуже: деньги теперь работали не на него, а против него, они доказывали первоначальное чудовищное подозрение!

За месяц до катастрофы Сбитнев стал получать по почте анонимные конверты с «рэмками» халдейских символов-проклятий. Отбирая у Сайкова самые зловещие фигуры оккультной атаки, Совенко в то же время утешал Сбитнева, делал вид, что всемерно сочувствует ему.

– Андрей Григорьевич, это мощнейшая атака сильного колдуна.

– Разве колдуны бывают?! – чуть не со слезами спрашивал Сбитнев.

– А вы ЕЩЁ сомневаетесь? – тонко улыбался Совенко. – Но ничего, недаром я много лет изучал паранормальные явления, я вам помогу... Будем отливать сглаз воском, выкатывать яйцом, выдувать трубкой...

Сбитнев – человек темный, с деревенскими корнями – от природы был немного суеверен. Когда же оккультная атака так ясно заявила о себе – он совсем сошел с катушек. Под мудрым руководством Алика он все больше впадал в безумие внешнего оккультизма, развешивал по кабинету амулеты и талисманы, ездил по колдующим бабкам, всякое дело начинал с ритуальных жестов-оберегов.

 

А ведь это все фиксировалось. И – передавалось в партийные органы, где отнюдь не поощрялось мистическое умонастроение кадра высшей партийной номенклатуры.

В своих внезапных несчастьях Сбитнев подозревал кого угодно – но только не Алика Совенко. Он ведь бывал у Совенко дома и видел эту спартанскую, даже бедноватую обстановку, он был непосредственным свидетелем отказа Алика ехать на конгресс в Рим. Разве ему под силу провернуть ТАКОЕ? – сказал бы Сбитнев, если бы ему намекнули на роль зама. – Да он ведь просто увлеченный наукой дурачок, который и жизни-то не знает...

В 1979 году по совокупности всех доносов (к которым Алик не имел никакого отношения – они писались «отсебятниками» по спровоцированным им фактам) академика Андрея Григорьевича Сбитнева сняли с ряда занимаемых им постов.

Официальной версией было «состояние здоровья и личное заявление». Так пропечатали в газетах. Впрочем, здоровье Сбитнева и в самом деле вскоре пошатнулось – он попал в психиатрический диспансер на учет и до самой смерти изучал нелепейшие обряды формального колдовства, пытаясь в отвлекающих жестах колдунов найти подлинную причину своих несчастий...

 

***   ***

 

Алик стал «и.о. директора». Вот когда ему потребовались его теневые капиталы для настоящего подкупа. Чтобы по-настоящему возглавить свой ВЦБТ, Совенко заложил максимальные суммы взяток, но уже не тем, кто мог этим оскорбиться, не «староверам», погубившим Сбитнева, а людям новой формации, помеченным печатью алчности.

Что-что, а разбираться в людях Алик умел. Говорят, что святые имеют особую, светозарную внешность; действительно, взгляните на любой портрет вдохновенного православного святителя – и вы ощутите «печать лика» в его чертах, в его взгляде, в его повороте головы...

Но если это верно – то верно и другое: маги и оккультисты несут на лицах отчетливую (для «ведающих» отчетливую) печать тьмы и тлена. И если ты сам из их числа, то без труда отличишь тень сумерек хоть бы даже и в незнакомом человеке.

Эта печать была главной причиной визита Совенко к Сайкову. Без этой печати облика он не рискнул бы перетупить порога малознакомого человека, подставлять себя. Эта же печать «мы с тобой одной крови» помогала Алику отобрать кандидатов в покровители. А где лика не хватало – приходили на помощь досье Мака Суханова и других «семейных» спецслужбистов...

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015