Александр Леонидов. Спасибо, добрый Бонч-Бруевич!

Примечание Смотрителя «Книжного ларька»:

 

Роман «Спасибо, добрый Бонч-Бруевич!», что видно уже из названия, – это особый жанр фантастики, который я бы охарактеризовал как дурашливое скоморошество.

Это такая базедическая пародия на НФ (science fiction) – своеобразная фантастика в скоморошеском стиле – с нарочитыми неувязками, с чисто скоморошеской грубоватостью и насмешливым отношением как к героям, так и к читателям книги. Но за этим дурашливым скоморошничеством, порой выглядящим настоящим сумасшествием, за этим лубком, грубо, карикатурно копирующим и модернистскую строгость НФ, и юмористический уклон «иронического детектива», – порой ощущаешь и боль и мудрость паяца, скоморошничающего на публику не просто так…

Тимур Савченко, в статье «ТРУДНО НАЙТИ ЧЕРНУЮ КОШКУ...», опубликованной в книге «Экзистенция» 2004 года, рассказывает по горячим следам о судьбе этого романа своего друга Леонидова то, чему он лично был свидетелем.

«Спасибо, добрый Бонч-Бруевич» – определялся тогда странным жанром «ненаписанный роман» и был своеобразным философским шаржем на зашоренную шаблонность мышления современного человечества. Он писался до договорённости с московским издательством «Смарт Консалтинг» – однако в процессе написания контракт был расторгнут, отчего роман и стал «ненаписанным».

Савченко пишет: «Нам доподлинно известно, что значительная часть «Доброго Бонч-Бруевича» погибла... В целом сюжет «Бонча» можно восстановить по комикс-нуару (в 80-е их называли «блэккинсы») Р. И. Каримова, кстати, отраженного в романе под собственной фамилией. Исходное отталкивание от комикса (как когда-то у Рабле, писавшего своего «Гаргантюа» с народных лубочных картинок) определяет порой грубоватое раблезианство леонидовского романа.

Однако даже беглое сравнение имеющихся в наличии текстов писателя и комикса художника показывает, что леонидовский «Бонч» имеет совершенно иную направленность и эстетический замысел, нежели «нуар» 80-х, над которым похохатывали отцы нынешних школьников.

Каримов с прямотой сатирика высмеивал советскую «лениниану», что для современного читателя малоактуально и совсем не смешно, осталось в своем веке. Леонидов, оттолкнувшись от мрачноватой фантазии Каримова, высмеивает и онтологически развенчивает технологию художественного штампа, «голливудизм», стандартизированное мышление и материалистическую доктрину.

 

Из цикла «Мезениада»

СПАСИБО, ДОБРЫЙ БОНЧ-БРУЕВИЧ!

(«ненаписанный роман», публикуется по тексту первого издания «Экзистенция», Уфа, издательство Министерства образования РБ, 2004 год)

 

После того, как ЦК КПРФ официально запретило своему члену Виталию Николаевичу Мезенцеву заниматься научной деятельностью в области метафизики, старик совсем сдал. Он подчинился, потому что партбилет всегда носил под сердцем, с негодованием отметая антипартийную шумиху конца ХХ века. Но смысл жизни как то растекся, потерялся, стух.

Неудивительно, Мезенцеву тогда было уже под девяносто лет. Всю свою жизнь он «химичил» в самом высоком и сакральном смысле этого слова. Он ковырялся в строении материи, в устройстве времени, он изучал древние курганы и окаменевшие останки кораблей пришельцев. Мезенцев весь был воплощением больного человеческого любопытства и вовлекался со страстью в любой познавательный процесс, совал нос в любую темную щель мироздания.

И вот – запретили, в связи с «большой опасностью для основ физического мироустройства» – как это звучало в партийном взыскании. Виталий Николаевич занемог и стал лечиться.

Лечился этот осанистый старик с окладистой толстовской бородой по-своему: он изобрел так называемую «гилозоическую кушетку» и лежа на ней облучал свое дряхлое тело информационным полем новейшей компьютерной системы.

Суть научных работ Мезенцева заключалась в том, что он нашел субфизическую сферу бытия. Однажды, когда бородатый гений жарил себе яичницу и расколол на сковороду яйцо, его осенило:

– Все что в желтке – это часть яйца! – вскричал Мезенцев. – Но не все, что в яйце – часть желтка!

После этого он выбросил расколотое яйцо на руки подошедшему сыну Сергею и убежал к себе в комнату делать расчеты.

– Не ахти какое открытие, папа! – мстительно крикнул вслед перепачкавший костюм и галстук Сергей.

Но Мезенцев ничего не слышал.

– Если мы примем материальный мир за желток, – бормотал он, судорожно тиская старомодное перо, – то все в нем – это некое яйцо. Но в некоем яйце не все есть материальный мир, существует некая обволакивающая сфера, в которой материя покоится на правах ядра...

Обложившись калькуляторами и арифмометрами, Мезенцев-старший на бумажке столбиком рассчитывал свои догадки. Иногда он вскидывал всклокоченную бороду к потолку, судорожно чесал под ней горло и почти бредил:

– Материя, принятая как уплотнение иллюзий... Уплотнение в результате давления большой массы других иллюзий... Под давлением в ядре – ядерная реакция... Образование ядер атомов...

Научная логика Мезенцева вела его через дебри строения вещества: всякое вещество состоит из полых внутри частиц. Например, атом пуст на 99 процентов, в нем только ядро и электроны. Но и электрон полый внутри... Если разложить до бесконечности – полагал Мезенцев – то мы получим исходную абсолютно элементарную частицу, но её материальные параметры будут равны нолю!

Теперь старик зажегся идеей разложить вещество хотя бы на уровне компьютерной модели. Но какая техника сможет осилить деление на бесконечность?! Невозможно...

– Вы знаете... – грустно признался Виталий Николаевич сыну и внуку за завтраком. – Я, кажется, так никогда и не найду свое яйцо…

Внук Алёша прыснул в кулак, Сергей недовольно покрутил пальцем у виска.

Но дед оказался более ушлым, чем сам про себя думал. Он принял промежуточные стадии деления как однотипные, свел алгоритм их производства к стандарту и сократил. Так родилась его виртуальная модель «Структура вещества вселенной».

А на клавиатуре в ряду цифр от 0 до 9 добавилась одиннадцатая кнопка, таинственно помеченная упавшей набок восьмеркой– то есть математическим символом бесконечности.

Старик вошел в структуру вещества – и увидел орбиты электронов, круглое как солнце ядро атома. Уже вращаясь на орбите частицы, ввел пробную операцию деления. От атомной структуры его забросило куда-то в закварковую область, в столь микроскопический мир, что физики и названия ему не придумали.

Тогда Мезенцев набрался душевных сил и нажал на «бесконечность», вводя параметры деления. Машина пискнула – но выдержала. Мезенцев сорвал покровы тайны со стабильности мира, вышел в первозданную глубину, в платоновский мир идей, проецируемый на реальный мир, но не менее, а более реальный, чем вещи.

Посредством компьютера 90-летний старик подключился к внешнему информационному полю Вселенной, называемому в научных фолиантах «Экстернетом», оказался в мастерской Господа Бога у самого верстака, на котором оттачивалось мироздание.

И тут – партийное взыскание за прошлые метафизические изыскания, партийный запрет работать с внешним полем мысли под страхом исключения из ЦК КПРФ...

Так и оказался Мезенцев протянутым на гилозоической кушетке, где принимал излучение обратной симметрии. Что такое обратная симметрия? – спросите вы. О, это закон внешней информационной сети, поскольку она нематериальна. Дело в том, что в мире материи меньший объем всегда входит в больший, и никогда наоборот. Но материя – зеркальное отражение идеи, и по законам зеркала симметрия меняется: в мире идей только большее влезает в меньшее, и никогда наоборот. Искушенный читатель, может быть, припомнит соответствующий закон о понятиях в Логике – о да, друзья, это идет оттуда!

Мезенцев помаленьку приворовывал из Экстернета обратную симметрию, чтобы процессы в клеточной ткани его организма шли наоборот: не по принципу старения, а по принципу омоложения. Само по себе это ничему не угрожало, но завязка нашей трагической истории именно с этого безобидного факта и начинается: ведь пока старик омолаживался, отыскивал свое яйцо (естественно, в познавательном смысле), внук Лёша взрослел, гулял и нуждался в деньгах...

 

*** ***

 

Однажды он так прямо и заявил, ворвавшись к деду в рабочий кабинет с возмущенным, горящим после отцовских нагоняев взором:

– Дед! Дай денег мне! Хочу открыть я дело!

Старик тоже был не глуп, и не долго думая отвечал в том же шекспировском стиле, почему-то избранном в доме для межпоколенного общения:

– Ты денег, сука, просишь у меня?! Когда бы ты поменьше бы м**ил, мне хватило бы средств завершить дело жизни всей моей!

Лёша, получив ответ, как финку в бок, болезненно скривился, и некоторое время молчал, как бы собираясь с мыслями, подыскивая разумные аргументы протеста. Наконец, провел рукой по взмокшему от ярости лицу и, гордо подбоченясь, сузив глаза и поджав ненавидящие губы, довесил грозно:

– Выходит, дед, капец?! Мы больше не родня?!

Старик-Мезенцев несколько растерялся от такой тирады. Он в глубине души любил внука, и даже временами был мягче Сергея, подкидывал Лёше деньжат на его шалости. Потому-то в безвыходном положении внук побежал именно к деду, а не к бесчувственному как все госслужащие, отцу.

Но в последний год Лёша на свои приколы израсходовал уже больше всякой возможности, и дед Виталий с каждым разом становился все более непреклонным. Наступила пора и полного охлаждения в родственных отношениях. Внука пора было одернуть, и как можно резче. Ишь чего – «капец, мы больше не родня...»

– Капец, коль хочешь ты семейного разлада! – грозно крикнул на внука Мезенцев и сурово нахмурил седые брови.

Лёша побелел лицом, но сдержался, ничего не сказал. Просто вышел из кабинета деда, громко хлопнув дверью. Мстительно дождался, пока Виталий Николаевич уедет на заседание Совета ветеранов и бандитски проник в комнату, намереваясь самолично отыскать так и не уступленные деньги.

Обыск был по всем правилам – но денег в утыканной аппаратурой комнате Лёша всё же не нашел. В отчаянии он хотел было уже выдернуть из компьютера разъемы и продать их компьютерным ханыгам, но в последний момент обнаружил под подушкой на гилозоической кушетке шикарную арбатскую матрешку.

Эта крупная кукла была поистине художественным шедевром. Она представляла из себя политическую фигуру, каких в Москве продается предостаточно: действующий президент, под ним – Ельцин, а там дальше по убывающей – Горбачев, Брежнев, Сталин, Ленин.

 

Казалось бы – простая сувенирная поделка. Но матрешка была выполнена с такой любовью, с таким тщанием, что язык не поворачивался назвать её безделушкой.

Лёша потряс матрёшкой – в ней деревянно отозвались внутренние фигурки. На мгновение Лёше показалось, что внутри кроме них затаилось и что-то живое, но он только отмахнулся от глупой мысли и весело побежал на Арбат, продавать матрёшку и наслаждаться честно полученным барышом...

 

*** ***

 

Олег Бруевич, потомок героя революции Бонч-Бруевича, опростился и опустился. Время таких как он безнадежно прошло, что делать дальше, чем жить впереди – ничего этого Олег не знал. Он лениво брел по Арбату, всем пресыщенный, от всего уставший, пока еще с деньгами в кармане – но уже с последними.

И пробрести бы ему всю короткую улицу полусонному – если бы не чудо чудное, остановившее его, пробудившее в его душе прежнюю детскую тягу к неизведанному.

Вначале он узрел то, что чудом вовсе не являлось; скорее это был закономерный итог морального и бытового разложения: одношкольник Бонча из параллельного класса Лёша Мезенев фарцевал матрёшкой.

Бонч, покидавший революционную родину, где его предки всё обделали до неузнаваемости, направлявшийся в Америку, как раз и вышел подкупить лаптей, матрешек и русской водки, чтобы грузануть этим на первых порах «юнайтов».

– Привет, трест-халтура! – подвалил Бонч моряцкой походкой вразвалочку. – Какими судьбами...

– Слушай, купи матрёшку! – предложил Лёша с ходу. – Деньги позарез нужны. Недорого отдам...

– Сколько? – прикинул матрёшку на руке Бонч-Бруевич

– Двести.

– Чего?

– Рублей.

– Э, нет старик... – разочарованно протянул Олег, отходя. По идее, цена его устраивала, но он не был бы отпрыском революции, если бы не поторговался.

– Да ты сюда смотри! – рассвирепел Лёша, дергая Бонча за рукав. – Непростая матрёшка же! С обратной симметрией!

– Это как? – опешил видавший виды Олег.

– А так. В обычной матрёшке маленькие фигурки вкладываются в большие. А эта под гилозоиновым излучателем побывала... У неё наоборот... Большие в маленькие...

Бонч-Бруевич выразительно покрутил пальцем у виска.

– Ты совсем уже, Лёха, клеем своим обнюхался.

– Не веришь?! – ярился Мезенцев. – Другу своему лучшему не веришь? – для убедительности вставил из лексикона деда. – Откуда-ж наплодили-то вас, такое паскудное поколение...

Бонч испытывал уже одно желание: быстрее уйти. Леша никогда не был его другом, тем более лучшим, они и виделись-то пару раз всего на директорских линейках. И теперь было очевидно: Лёша не в себе, пора линять.

Но, как ни парадоксально, Лёша ответил за свой базар. Он открыл действующего президента – р-раз! – внутри была в два раза большая матрёшечная фигурка Ельцина.

Если глаза могут потеть, то у Олега они в этот миг вспотели. Он провел рукой по волосам, судорожно сглотнул, покрутил основание матрёшки, пытаясь понять подвох. В итоге сдался:

– Как это?

– А вот так! – торжествовал Лёша. – Говорю – же, обратная симметрия! Ты, небось, думаешь, обкурился Лёша травкой, городит всякую... – и оборвав себя на полуслове, рванул Бончевский лацкан, притянул к себе и спросил вдохновенно, как просят девушек о любви: – Возьмёшь?

Бонч-Бруевич брезгливо выпутался из Лёшиного захвата и достал деньги. Он решил больше ни о чем не спрашивать, разобраться во всем дома, тем более, придурок-однокашник явно и сам ничего не знал. Пусть это голограмма, оптический обман – думал Бонч. – Но наивные юнайты... что вас ждет! Лучший деньгосос производства «Гайдар интертеймент»...

– Эх Лёша, Лёша... у кого же ты сп....л это чудо?

Так матрёшка с сюрпризом оказалась в руках Бонч-Бруевича. Но и теперь она была безопасна, пока он не разобрал её любопытства ради до конца...

 

*** ***

 

Выпив с товарищем Первухиным, Виталий Николаевич Мезенцев пришел в совершенно весёлое состояние духа, стучал своей палкой по батарее, напевал «марш артиллеристов» и даже пошел на выбалтывание товарищу по службе тайн давно не существующего государства.

– Пойми, Первуха! – задушевно обнимал старика Мезенцев. – Я ведь вопреки нашим формалистам-головотяпам из метафизики Ильича вытащил! Самого настоящего Ильича! Представляешь, подарок был бы коммунистам всего мира – достали из рая Ильича и вернули его в строй! Он у меня по типу джинна... Только не в кувшине, а в матрёшке, по-нашему, по-великоросски... Так сказать, «о национальной гордости великороссов», а? – Мезенцев игриво подмигнул.

– Ильича? – осоловело спросил ничего не соображающий Первухин. Ему стукнуло 85, и клюквенная настойка была для него чересчур крепким напитком.

– Да, Владимира Ильича Ленина!

– Слушай... – бестолково озарило вдруг Первухина. – А может, посмотрим на него, а? Давай?

– Нельзя, – огорченно вздохнул Мезенцев. – Ты понимаешь, в момент выхода должна быть полная ноосферная стерильность. Он же сейчас как новорожденный, ему любая идея привиться может. Если его выпустить в полностью стерильной ноосфере, то к нему постепенно вернется его собственная память. А я пока не знаю, как создать стерильную ноосферу. Ну, понятно там: самим выйти, все книжки вынести, дискеты... А думаешь, стены ноосфере помешают?

– Так что же он... ик... так и будет в матрёшке сидеть?!

– Я, знаешь, как планировал? Нужно составить пентаграмму из пяти пентиумов, и посадить за них самых проверенных членов нашей парторганизации. Это как бы наши красные друиды! Они должны будут все думать о Ленине, представлять себе его исторический образ идейно и методически правильно. Все равно получится, конечно, в некотором роде проекция, но очень близкая к оригиналу...

Мезенцев пошел к своей лечебной кушетке и запустил руку под подушку. Пошарил там, одновременно обещая:

– Сейчас я тебе покажу вид снаружи...

Но ничего показать он уже не мог. Потому что к моменту его возвращения в компании Первухина из Совета ветеранов утекло порядочно времени. Внук Лёша уже сбагрил матрёшку за 200 рублей. Более того, она уже прошла паспортный контроль в Шереметьево-2 и теперь, пока старческая артритная рука выискивала её на кушетке, летела в саквояже эмигранта Олега Бонч-Бруевича...

 

*** ***

 

Уже в «Юнайте», на новом месте проживания, не зная о скандалах и конфликтах, кипевших за океаном в семье Мезенцевых, Олег запер дверь в свою комнату и решился довести разбор волшебной матрёшки до конца.

Он это уже пытался сделать, но фигурки становились все более крупными, и это смущало невольных свидетелей. Или – как в туалете «Конкорда – Пан Американ» – элементарно места не хватало.

Сама матрёшка была величиной с хороший кулак. Если снять верхнюю фигурку (Олег почему-то сунул её в карман), появлялся Ельцин ростом в локоть. Под ним хоронился Брежнев – по пояс нормальному человеку. Хрущёв уже доходил до груди. Сталин, намалеванный лубочно, с трубкой и в непременном френче, сравнялся ростом с Бонч-Бруевичем...

 

– Что же там дальше? – испугался Олег. – Комната?

Как бы отвечая на его вопрос, внутри лубочного Сталина что то пискнуло и поскреблось. Это было нечто живое. Или пригрезилось?

Лучше не открывать! – посоветовал здравый смысл. Но любопытство, подхваченное вирусом от семейки Мезенцевых, вечно раскручивающих все до крайнего винтика (даже игрушки у маленьких Сережи и Леши дольше дня не жили – аналитическое сознание требовало у карапузов их препарировать), заставило Олега всё же открыть сферу над неизведанным.

Чпокнула крышка с портретом «отца народов», отходя, как будто в вакууме, наружу вырвались черная копоть и то ли пар, то ли дым.

Разглядеть внутренность было совершенно невозможно: но вот оттуда, из дохнувшей сером преисподней выглянуло бессмысленное человеческое лицо, вопреки всем законам природы вращающее глазами в разные стороны, как перископами хамелеона.

Долгий ряд матрёшечных политических карикатур подготовил Олега к адекватному восприятию реальности. Бородка клинышком, усы, сократовский лоб мыслителя, огромная плешь, по-калмыцки зауженные глаза, дерганная артикуляция...

– Ленин? – отшатнулся Бонч-Бруевич.

Ленин, не слушая его, уже выпрыгнул из матрешечного основания и теперь шел по комнате, принюхиваясь к потокам ноосферы, заново формируя себя. Мезенцев, планируя эту сцену, думал обложить все стены стерильной барокамеры собраниями сочинений КМЛ (классиков марксизма-ленинизма).

Но жизнь все переиначила. Новый Ильич (Ильич Модернизированный) рождался не в барокамере, а в обычной комнате, заваленной мальчишеским хламом вроде комиксов, видеокассет с боевиками, фантастических и детективных низкопробных романов. И криэйтером выступали не красные друиды, хранители древней марксистской мудрости, а совершенно случайный человек с помойкой разновременных пластов убеждений в голове.

– Камень на камень, кирпич на кирпич! – дрожащим голосом произнес Олег единственное заклинание, которое знал. – Умер наш Ленин Владимир Ильич...

Он уже глубоко раскаивался в содеянном: какого черта он купил у чокнутого Лёшки эту дурацкую поделку? Что он, новоиспеченный гражданин Соединенных Штатов, притащил с собой в страну?! И можно ли это назвать поступком патриота?!

– А вот и нет, батенька! – лукаво прищурился Ильич. – Я вовсе-таки и не умер! Глупейшая чушь, ха-ха-ха! Я не умер, я родился.

 

Ленин на глазах материализовался, но совсем не таким, каким был. Он материализовался в объеме путанных Олеговых представлений о Ленине: в итоге вместо хилого интеллигентского тела плешивая голова покоилась на здоровенном торсе Шварценеггера. Мощная балда в штанах заставляла думать, что Ильич оставил свою (и Шварценеггерову) импотенцию в прошлой жизни.

Да, Ленин по-прежнему был затянут в лопающийся по швам от мускульного тонуса костюм-тройку. Но за ремнем над жилеткой виднелись две рукояти инкрустированных золотом и драгоценностями автоматических пистолетов явно последней американской модели.

 

Ленин мрачно надвигался на Олега, зажал мальчишку в угол и, схватив за шею, резким движением поднял на уровень своих глаз.

– А-а-а! – истерически закричал Бонч-Бруевич.

– Сынок, у тебя все в порядке? – отозвался из-за двери отец.

Ленин, не обращая ни на кого внимания, взглядом влез в голову Олега (тот чувствовал, как холодные щупальца шурудят под черепом) и жадно считывал информацию.

Отец, испугавшись за сына, выбил дверь и ворвался внутрь, спотыкаясь о раскиданные повсюду эпизоды матрёшки. В комнате всё еще висела дымная пелена.

– Ты ещё кто, мать твою! – набросился на Ильича старший из Бонч-Бруевичей. Но лихой удар ногой в поддых заставил его отлететь в сторону и пожухнуть в углу, утирая кровь изо рта.

– Какой добрый человек! – одобрительно посмотрел на Олегова отца Ленин. И, как был, с Олегом в руках, вышел прочь из опостылевшего жилища, стараясь отделаться от навязшего в ноздрях запаха свежеструганного дерева...

 

*** ***

 

На автостраде Ильич, не долго думая, вышел прямо поперек дороги и воздел свободную от сдерживания Олега руку. Прямо на него на бешеной скорости летел «харлей», но Ильича это не слишком волновало.

– Стойте, добрые эксплуататоры! – возгласил он, как бы призывая небо в свидетели своей доброты.

«Харлей» завизжал тормозами, пошел юзом, застыл в паре шагов от Ильича, оставив на дороге долгие черные полосы сожженной резины. Взбешенный байкер в черной коже, в косынке с черепами, обтянувшей массивный череп, соскочил с седла, намереваясь отдубасить матерого нарушителя, но стоило ему что-то начать лопотать по-английски, угрожающе набегая, как Ильич грациозным жестом выхватил золоченый гангстерский «магнум».

– Даже не думай об этом! – прогнусавил он в стиле пиратских фильмов (весь ведь шел из Олеговой головы), и байкер умиротворяюще поднял руки, отступив на несколько шагов.

– Класс! – улыбнулся Ильич, приближаясь к «харлею». Пощипал козлиную бородку, потом резким рывком усадил Олега сзади на седло, сам ловко вспрыгнул за руль и вдарил по газам.

– Господи! – бормотал Олег, бледный и полузадохшийся от бешеной скорости «харлея». – Куда я попал? Во что я вляпался?

 

*** ***

 

Корреспондент популярного и желто-оппозиционного журнала «Огниво» Валерия Гуссон опубликовала ряд статей про золото партии, злобные планы коммунистов после победы на президентских выборах и о тайных швейцарских счетах КПРФ.

Никто не знал ее информатора, поскольку она предпочитала писать «из хорошо информированных источников...»

Ее информатором был Сергей Витальевич Мезенцев. Информатором Мезенцева был шеф Департамента информационной безопасности РФ генерал Бобов и родной отец – секретарь ЦК КПРФ по вопросам параллельных наук. Последний, впрочем, и к счастью, о своей роли не догадывался...

Мастерски организованная утечка информации была тем последим шансом сделать карьеру, о котором говорил Мезенцеву Бобов. Но он так и не удосужился сообщить – зачем выдается журналюгам на радость тайна запрещенных биологических исследований.

Сергей Мезенцев понял одно: если она выдается, то значит, это вранье.

Нетрудно было вывести, что вранье потребовалось для сокрытия чего-то в области естествознания и одновременно политики...

Сергей Витальевич стал проводить свое расследование, мучаясь вопросом, в какую же игру втянут пешкой.

Валерия вела свое.

В один из дней она созвонилась с братом жены Сергея по прослушиваемому конспиративному телефону и предложила встретиться.

Сергей сразу догадался, что девочка докуда-то докопалась и решила проверить информацию через него.

Сердце сдавило жалостью: она почти вдвое моложе него, он относится к ней, как к дочери. Понимает ли она, куда сует голову? В той гильотине и шею любого из Мезенцевых переломит соломинкой, а уж ее-то...

Бредовая фантасмагория псевдопредательства службиста и псевдосенсации журналистки стала менять тона на багровые.

По дороге в сквер, где договорились о встрече, Сергей обдумывал, как построить разговор.

Во-первых (он механически поставил цифру «1» в блокноте), он должен изобразить, что это романтическое свидание. Скорее всего, за ним следят люди Бобова. Зачем он едет к Лере? Есть хорошее, изначально задуманное обоснование: она красивая женщина. Потому-то и выбрали ее из кучи кандидатов и кандидаток...

Для продолжения курса дезинформации Сергей вступает в любовную связь с контрагентом. Естественно? Кажется, да.

Во-вторых («Паркер», продирая бумагу, ставит «два»), нужно сразу же узнать, не говорила ли она чего своему редактору или еще кому-нибудь. Ее редактор мерзавец и агент Бобова.

В-третьих....

В-третьих, приехали. Сергей вышел из служебной «Волги» и отпустил шофера. Он намеревался погулять. Да, почему бы не погулять, вполне естественно...

Службисты ДИБ тоже гуляют. И даже начальники отделов.

Лера подрулила как всегда внезапно, взвизгнула под ухом тормозами. Сергей не любил этих новых «жигулей» с хищным профилем. Но, разумеется, сел.

Долгий конспиративный поцелуй отпечатался на возможных камерах слежения.

– Мои друзья убьют меня, если узнают, что я встречаюсь с госбезопасником... – засмеялась Лера.

– Твои друзья, – хмыкнул Сергей. – Твои друзья – фарца, жулье и сионисты, так и передай им от меня.

– А твои друзья – взяточники и проходимцы!

– Именно в силу этого они одобряют мою связь с тобой...

Сергей всмотрелся в лицо Леры. Нет, она не поняла зловещий смысл фразы. Думает, это продолжение шутки.

– Ты не говорила редактору?

– О чем?

– О том, о чем будешь говорить со мной...

– Не успела.

– Будет лучше, если не успеешь и в дальнейшем...

Снова долгий испытующий взгляд. Нет, она решительно неспособна понимать иносказание!

– Серж, я хочу, чтобы ты взглянул на это. По-моему, это ксерокопия. Ее мне прислал кто-то сразу после выхода первой статьи... Видишь, меня еще читают! – хихикнула Лера в довесок.

Для нее все эти внешние информационные поля и психические методы управления реальностью – как игра. Бедный ребенок! Кукол ей в детстве, что ли, не хватило?!

Сергей думал, что перед ним предстанет еще один из многих параноидальных текстов о передатчиках коммунистической идеологии на подсознательном уровне, вплавленных в статую Дзержинского, отосланных на Луну или в кратер вулкана.

Но начало насторожило его. Он не ошибся утром в предчувствии.

Лера накопала!

«Конфиденциально» – гласил отксерокопированный гриф. – «Закрытое совещание руководителей финансовых и хозяйственных секретариатов КПРФ».

1. Доклад тов. В. Н. Мезенцева;

2. Разное.

По п. 1 принята резолюция: отклонить план по внешнеконтурному коррелированию реальности и конвертации партийных имуществ в Проект, в случае сдачи территории и размещении для этого психо-взрывных средств согласно разнарядке АГСА-1493р.

По п. 2 отклонены резолюции о совмещении психо-идейных балансов силовых и идеологических служб партии, об изъятии элементов реальности предприятий согласно списка...»

Сергей оторвался от бумаги. Лера внимательно следила за дорогой. Он следил за Лерой. Когда она работала, в ней появлялось что-то металлическое, жестокое, скулы выступали, желваки ходили под тонкой кожей...

Листки были совмещены скрепкой. На втором листке были распечатаны какие-то расчеты:

«15 – 20 – 8 – 10 – 6 – 121 – и дальше все возрастающая абракадабра цифр. Вывод не менее странный для непосвященного: Всего 1 млн. 658 тыс. 369 респ.»

«Это где же столько республик?» – улыбнулся про себя Сергей.

«Ведомства группы “А” – 5%

Ведомства группы “Б” – 15%

Ведомства группы “С” – 40%

Ведомства группы “Д” – 40%».

Вообще бред какой-то! А, Б, С, Д – это латинский алфавит. Но Б тогда там должна писаться как «В»...

– Что ты об этом думаешь, Серж? – спросила Гуссон из-за руля.

– Откуда это? – механически переспросил он.

– Я же говорю, прислали. На адрес редакции. Без пояснений. Вот я с тех пор и мучаюсь, места не нахожу...

Ее насмешливость выводила его из себя. Знает ли дуреха, что попало к ней в руки?! И откуда? Откуда?!

– Кто бы это мог быть? – чесал Сергей за ухом.

– У меня есть конверт!– сказала она небрежно. – Вот... если тебе уж так это важно...

Адрес на конверте был написан женским почерком. Женщина не могла быть посвящена в дела таких сфер. Конверт-тупик для следствия. Аноним попросил какую-нибудь приезжую тетку на почтамте написать, чтобы потом ее пять лет искало все ФСБ, а она и знает-то небось – «высокий, брюнет, мужчина...»

Да, именно так. Сергей был в этом уверен. Потому что иначе в тексте были бы какие-нибудь пояснения для журналиста. А их нет.

Тетку с почтамта нельзя было запускать в такие дебри...

– Серж, если речь идет о биологических экспериментах, то почему он пишет мне?

– Потому что ты пишешь о золоте партии... – рассеянно предположил Сергей.

– А при чем здесь...

– Видимо, он рассчитывает на твою догадливость...

– И не знает, что моя догадливость – это один старый брюзга-номенклатурщик...

Сергей стоял у порога очень важного решения. В принципе, он уже проговорился, только она не заметила. Если Сергей Мезенцев примет это решение, то его можно смело определять в сумасшедшие.

Наверное, он сошел с ума. Да, совсем не исключено. И объяснимо. Все, что видел он, через что прошел он за свою сознательную жизнь, не могло пройти без последствий.

Никогда не верь женщинам – гласил один из пунктов неписанного кодекса номенклатуры. Никогда не верь евреям – гласил другой.

Она могла бы быть и подставным агентом. Почему бы нет?

И то, что он ее сам нашел – еще не гарантия ее несвязанности с Бобовыми...

И если худшие опасения верны, то сейчас Сергей Мезенцев подписывает себе смертный приговор.

Зачем?

Спасти страну? Глупо. Ее уже не спасешь, да и нуждается ли она в спасении… Отомстить? Кому? Тем, кто поднял его на самую вершину пирамиды, так сказать, на вершину пищевой цепи?

Наверное потому, что он действительно сошел с ума. В его жизни всегда была только чужая игра. Когда он хорошо с ней справлялся, его продвигали. До следующей чужой игры.

Ему просто хочется перед смертью (она уже дышит в затылок) поиграть по-своему. Хочется – и все тут.

– Лера. – сказал он. – Ты можешь остановить машину?

– Зачем?

– Затем. Я прошу тебя. Если директор департамента Мезенцев о чем-то просит, то лучше это сделать...

Она остановилась. Он вышел. Стоял, пиная переднее колесо, дожидаясь, пока она догадается подойти к нему.

Она открыла дверцу и поежилась:

– Бр-р-р! Как холодно! Когда же лето?

И тогда он решил, что ничего ей не скажет. И попросил:

– Ты можешь отдать мне твои бумаги?

– И это все? – усмехнулась она. – Судя по началу, я ждала, по крайней мере, объяснения в любви...

– Это не шутки, Лера. Никому не говори, что к чему. Если жить хочешь – не говори. Я сам тебя найду, когда будет нужно. До того – чтоб носа не высовывала!

 

*** ***

 

Дома он бывал от случая к случаю. Сумашедший ритм номенклатурной работы не отпускал, засасывал в свою мутную трясину, когда досуг становился работой и наоборот, когда пьянка обращалась в трудовую вахту, а прием посетителей – в отдых...

Жена его не понимала и не очень старалась понять. Вот и опять, придя домой затемно, он застал ее спящей и не стал будить.

В круге света от лампы он размеренно курил. Прикидывал на память всю свою жизнь. Не просто вспоминал – искал ключи к цифрам.

15-20-8-10-6-121...

Не так уж много в стране вещей, о которых может идти речь на заседаниях с его папашей. А цифр много. Значит, вычислить, о чем идет речь, достаточно шансов.

...Он родился далеко от этих мест. Даже в километрах самая крупная цифра кода меньше той дали. Это было трудное и холодное провинциальное детство. Школа, пионерия, комсомол. Он уехал поступать в архивный институт – покинул семью, чтобы никогда больше не вернуться. И потому здесь у него никого нет, а там у них – тоже никого, через двадцать с лишком лет уже и позабыть успели...

Потому что папаша уехал в командировку и пропал на... двадцать лет.

Но это пока далеко от 15-20-8...

Он хлебнул всего, чего хлебнула страна.

Это была комсомольская карьера вечного «зама». Жизнь вела вперед, чужеродная неорганизованность, вид мямли толкали назад. Он последовательно прошел институтскую ячейку, райком (заведывал делами туризма), горком (отдел стройотрядов), обком (отделение комсомольских организаций на селе).

Главарем не стал. Уклонялся от главного дела все больше, но графомания дала свои плоды: умело составленные бумаги стали его визитной карточкой...

Вот так повезло. Об остальном – умолчим. Тому кто знает – не нужно, а кто не знает – ни к чему...

Потом была конференция. Его выдвинули, потому что «было мнение». Он был секретарем. И ему сорок один год. Скоро будет сорок два...

С его героем-отцом, комсомольцем 20-х, его роднил разве что тернистый жизненный путь. Но разные, ох, и разные были у них тернии...

За это время что-то произошло со страной, словно солнце раз и навсегда закатилось за тучи. Пасмурнее становилось год от года.

Разлагался комсомол, разлагалась партия... Но не в этом было дело. Люди разлагались. Все 264 миллиона жителей...

Стоп! 264! а там... нет,121...

Перестройка ни черта не исправила. Только сняла покрывало с бездонной пропасти...

Сергей Мезенцев знал: так бывает. Россия еще до 17-го была страной идеалистов, бессребренников, мечтателей. После самой бескорыстной в мире революции она стала запредельно чужда индивидуализму...

Пружина должна была толкнуть, раз сжата до упора. Крайность переросла в крайность. Россия стала страной низменных себялюбцев, моральных уродов и ущербно-эгоистичных подонков.

Одним из таких был и Сергей Мезенцев. Да, чего скрывать – был. А больше не хочется...

Потому что документ, пересланный Лере – не фальшивка. И только Лере он может быть не страшен – наоборот, в ее маленькую демократическую душу он вселяет надежду на скорое и окончательное разоблачение коммунистов...

А Сергей слишком долго в этой каше, чтобы понять: заваренная крупа чревата уничтожением мироздания, всей его структуры и уклада, потому что все это в совокупности и есть «партийные имущества»...

Что они собрались делать, Господи?! Какой ад на земле?!

Понимая слишком много для гражданина, Сергей понимал слишком мало для функционера.

Но, подожди! Кое-что ты знаешь, благодаря Анониму! Значит, твой ужас не одинок во Вселенной. Кто-то еще...

Он естественно, не зря прислал копию документа Лере. Она пишет о золоте партии. Никто не знает, что с его, Сергея Мезенцева, подачи. И Аноним не знает.

Он прислал весть о «взрывных» веществах. Часть Партии после ухода от власти собирается что-то как-то «по внешнему контуру»...

И это не похоже на нее. Там давно нет таких фанатиков и максималистов.

Биологические опыты... Путем, который может заинтересовать пишущего о партийных финансах журналиста... И при том, что партия в принципе не собирается ничего уничтожать в прямом смысле слова...

Сергей взял со стола перо и подчеркнул слова «внешнеконтурному коррелированию реальности» и «конвертации партийных имуществ» двумя стремительными линиями. Потом поставил над ними кавычки. Так уместнее будет.

Аноним сам бы мог догадаться. И может, Лера бы поняла, что к чему... Интересно, если ей вернуть документ с такой «редакторской правкой», сообразит ли она?

Или ей все нужно прямым текстом? А что – всё? Пока есть только какие-то смутные догадки и несостыкованные логические блоки...

Сергей всегда решал сложные вопросы с помощью бумаги. Вот и теперь он притянул с угла стола ежедневник и записал убористым раздумчивым подчерком:

«Партия... думает коррелировать реальность... во избежание захвата врагом (НАТО?)... по внешнему контуру...»

Пока бессмыслица – подумал Сергей. Но это не перевод денег за рубеж. Вероятно, на деле мы имеем что-то противоположное. Но что может быть противоположностью?

Одно понятно: это не может быть дополнительным каналом дезинформации, поскольку слишком непонятно и запутано. А отличительное свойство «дезы» – ее доступность...

 

*** ***

 

Утром невыспавшийся и усталый Сергей Мезенцев позвонил по таксофону. Это был еще один секретный телефонный номер.

Непосредственному руководству Мезенцев наврал, что выехал на заседание акустической комиссии присутствовать в президиуме, сам же рванул к условленному месту.

По телефону он всегда говорил всего два слова: «Давай выезжай!» и вешал трубку. Это означало, что Сергей Мезенцев будет ждать сомнительного бизнесмена Сему Хлоркина в пельменной у еще более сомнительного бизнесмена Рамзана Амирзоева...

Машину он отпустил за квартал. Прошел дворами, через детские грибочки какого-то интерната и выкарабкался из подворотни прямо под идиотскую вывеску «Экспресс-Пельмени».

Сема Хлоркин был по-своему колоритной личностью. В прошлом респектабельный профсоюзный жулик он был вытащен временем в конце восьмидесятых, когда распечатывал втридорога майки с лейблом комсомольских игрищ. Подписывал трудовые соглашения с кооперативом Сергей. Потом было еще несколько такого рода заказов – и Сема покинул профстезю, уйдя в чистый бизнес...

Он, надо сказать, обнаглел. Большой «ситроен» и толстая золотая цепь придали ему уверенности в себе. Он уже считал себя хозяином положения.

Если бы знал Хлоркин, что вместе со страной готовится старший Мезенцев подорвать и его сомнительное положение, то послетала бы с него спесь! Забегали бы вороватые глазки по сторонам!

Совещались они в экстренных случаях в задней комнате пельменной, под тусклым абажуром. Комнатка тесная, шкаф да стол, вот и все убранство.

Рамзан Амирзоев обслуживал гостей, подносил пельмени и водку, подливал кетчупа в тарелку.

Хлоркин сидел к стене, Сергей – ближе к выходу. При этом Хлоркин выглядел куда важнее Мезенцева в его стандартно-безвкусном сером костюме номенклатуры.

– Есть дело, Семен, – сказал Сергей.

– Ты не гони, командир, – улыбнулся тот. – Сейчас выпьем, закусим, корешами не брезгуют...

– Важное дело, Семен, – Сергей принял серебряную стопку и со всхлипом опустошил ее. Он ненавидел алкоголь. И всю жизнь беспробудно пил. И всю жизнь ненавидел.

– Как в семье? Как Лёшка?

– Спасибо, Семен, хорошо. Лешка учится...

– Я рад за него. И за тебя. Годы летят, а?

– А как у тебя? – выдавил Сергей. Ему был противен этот разговор ни о чем, но таковы правила игры.

– У меня третий оболтус пошел в школу... Представляешь, третий! А вот девочки, боюсь, уже не дождусь... Разве на стороне заказать, а?

– Закажи, попробуй! – процедил Сергей сквозь зубы. – А ты, Рамзан, сядь, не мельтеши! Не в жратве же дело!

– Сажусь, дарагой, не нервынычай! – поднял тот мохнатые ладошки.

– Значит так, ребята! – постучал Сергей пальцами об стол. – Дело противное... Но нужное... Одного человека необходимо от лютой смерти спасти...

– Фь-ить! – присвистнул Хлоркин. – И большого человека?

– Одного выжившего из ума старика. Догадываетесь?

– Как не догадаться? – вмешался Амирзоев. – Не твоего ли батю? Уж коли он раскуражится – кто его тебе спасет?

– Это вам лучше знать... Думаю, его проще всего на первых порах из партии выпихнуть. Аккуратно, конечно... Но прочно. Чтобы он в такую аморалку вмазался – не вытянешь...

– Не... Ну ты, Сергей Виталич, как скажешь... Это ж политическая провокация, осознай!

– А я в несознанку не играю! Мне его голова нужна, так что кресло от него очистите! Никогда не поверю, ребятишки, чтоб впервой вам было...

– Солидное дельце... – покачал головой Амирзоев.

– Расходы, понятное дело, мои! Вы скажите, сколько будет стоить, я достану...

– Брось, старик, какие счеты! – Рамзан белозубо оскалился. – А когда ты меня в Москве прописывал, это сколько стоило? Просто трудно это, понимаешь...

– Но можно?

Хлоркин засмеялся, возбужденно потирая ладони:

– Умеючи все можно, старина...

 

*** ***

 

В бескрайних полях воспетой Стивеном Кингом кукурузы по прямой как стрела автостраде мчался ошалевший байкер с головой Ленина и телом Шварценеггера,а за его спиной трясся от страха мальчишка.

 

– Ха-ха-ха! – вопил пьяный от свободы джинн Ильич. – Гу-гу-уза! Гугууза архиважна для нашего сельского хозяйства!

Дорогу джинну перекрыла американская полиция. Видимо, заявление ограбленного хозяина «харлея» уже дошло до адресата. Ильичу что-то пробубнили в мегафон на искалеченном Америкой английском, но у псевдо-Ленина не убавилось веселости.

– Матег,иализм и эмпиг-иокг-итицизм! – завизжал он, въезжая передним колесом на капот полицейского «плимута». И это был первый случай в его жизни, когда эмпириокритицизм – царство духа – побеждал материализм полиции.

От ужаса Олег Бонч-Бруевич обмочился. Белый, как простыня, он смотрел на взлет мотоцикла к небесам и не знал, будет ли жить в следующую минуту.

– Не плачь, мой мальчик! – сказал Ильич, почуствовав сырость под собой на сидении. – При коммунизме у каждого г-гебенка будет свой детский дом!

С тяжелым бурлацким уханьем рамы «харлей» приземлился сзади кордона и понесся дальше. Полицейский кортеж включил мигалки и поплелся следом, явно отставая.

– Дяденька Ленин! – горячо и страстно зашептал вдруг Олег, обнимая могучую спину водителя побелевшими пальцами. – Дяденька Ленин! Отпустите меня... пожалуста... мне очень страшно... пожалуста... отпустите...

Показался долгожданный поворот шоссе. Олег надеялся, что здесь байкер Ильич сбросит скорость и он сможет спрыгнуть, убежать куда-нибудь. Но все случилось по-другому.

Новый кордон полиции перекрыл путь Ильичу. Теперь уже полицейские в угловатых фуражках ощетинились помповыми ружьями и револьверами.

– Стойте, или будем стрелять! – неожиданно сказали мегафоны по-русски. – Это не шутка! Немедленно примите к обочине и остановитесь!

Ильич с сатанинским гоготом отпустил руль, чуть придерживая коленями направление «харлея», и выхватил свои «магнумы». Сразу с двух рук он вдарил перед собой градом смертоносного свинца.

Как во сне, как на замедленной кинопленке ошалевший Олег видел неестественно медленное движение отсчитывающей патроны затворной рамы. Вдребезги разлетелась одна из полицейских мигалок... Потом с чпокающим эффектом вогнулась жесть дверцы полицейского фургона...

Ответная ударная волна не заставила ждать: несколько дробовых зарядов прошили тело Ильича и... сделали его сильнее: закон обратной симметрии действовал и тут.

– Весь мир насилья мы разрушим... – пьяно затянул Ильич, захмелев от кинетической энергии разрушения. – До основанья...

В мгновения перед смертью разум работает необыкновенно быстро и четко: так случилось и с Олегом Бонч-Бруевичем. Оценив ситуацию, поняв, что пули пролетают сквозь Ильича, как сквозь воздух, Олег достал из кармана купол от самой большой (маленькой) матрешки и поставил его себе на голову.

По законам обратной симметрии купол внутри был больше чем снаружи. Олег целиком ушел под его сферу и попросту пропал: снаружи была только половинка маленькой матрешки в которую куда труднее попасть, чем в мальчишку-акселерата.

В деревянной тьме Бонч-Бруевич так и не увидал драматической развязки: мотоцикл Ильича на полном ходу наехал на кордон, взлетел в воздух, Ильич перелетел на другую сторону, за спины полицейским, и там, привстав на одно колено, методично расстрелял их из двух стволов.

 

Матрешка с Олегом отскочила от удара далеко в кукурузу (это Бонч-Бруевич почувствовал) и замерла там. Рак-отшельник внутри боялся пошевелиться и чем-то себя выдать. Грохот выстрелов долетал до него как-то опосредованно...

На залитом солнцем шоссе посреди кукурузного поля в луже крови лежали шесть полицейских возле своих простреленных, искореженных машин. Могучий Ильич возвышался над ними символом возмездия и ужаса, с двумя пистолетами в обеих руках.

Оглядывая побоище, он покачал бородкой и заметил философски:

– Какие добрые люди...

 

*** ***

 

И в этот момент Олег Бонч-Бруевич накрыл его верхней сферой от матрешки. Первые мгновения после чудесного спасения под деревянной крышечкой Олегу было просто хорошо. Потом он подумал сбежать; но хорошая мысль приходит последней: а что если вернуть джинна-Ильича туда, откуда он выбрался?!

Опыт удался: маленький деревянный колпачок ловко и сноровисто, как пылесос, втянул Ильича со всей его горой мышц и сократовским лбом мыслителя в свою тесноту. Раз – и нету Ильича! Осталось только закрыть дыру хорошо пригнанным, герметичным донышком. И стоит себе на гладком американском асфальте маленькая деревянная фигурка действующего президента России...

Обоссанный Олег первый раз за весь этот проклятый денек улыбнулся. Постепенно страх и трепет проходили, им на смену спешил здравый утилитарный расчет: колпачок от матрешки давал полную власть над Ильичем. Теперь уже не Бонч-Бруевич был заложником псевдо-Ленина, а сам псевдо-Ленин стал заложником Олега!

Бонч-Бруевич аккуратно, ладонью закрывая джинну возможность выскользнуть, поднял сферу матрешки и убрал в карман. Ленин вроде бы бузил и протестовал внутри, но что он мог поделать?!

Теперь можно и осмотреться: ссаные штаны, разбитый в доску «харлей», расстрелянные полицейские и гора машин через автостраду среди кукурузы. Милое местечко! И в какой же теперь стороне жилье?

 

*** ***

 

Лёша Мезенцев набил косяк в кладовке и блаженно затянулся слабенькой, но весёлой травкой-«башкиркой». Однако докайфовать не успел; дверь в кладовку распахнулась, чуть не слетев с петель, и здоровый амбал Сёма Хлоркин ухватил Лёшу за шкварник.

– Папа-а! – испуганно закричал Лёша. – Дедуш...

Квадратная ладонь заткнула ему пасть. Второй из похитителей – Рамзан Амирзоев – подхватил паренька за ноги. Мощный рывок – и вот Лёша уже лежит на животе, привязанный к кровати.

– Сыйчас мы тэбэ паяльник в жопу вставим! – искусственно усиливая акцент пообещал Рамзан. И поглядел на дверь – подглядывающий через щелочку Сергей Витальевич Мезенцев подал ему ободряющий знак.

– Да вы чё?! Вы с кем связались?! У меня папа – директор департамента! У меня дед – член ЦК КПРФ! Я – достояние страны! Я – достояние народа! – визжал Лёша.

– А ты в общество охраны памятников обратись!

– За что?! За что?!! – извивался в тенётах Лёша. – За вонючий карточный долг, да? Да вы, козлы, чего, охренели?! За две штуки «деревянных» меня прессуете?!

– Заткны иго, Сёма! – попросил Рамзан. Лёша получил кляп в зубы и после только мычал. Слезящиеся и чистые детские глаза округлились, как плошки, смотрели с мольбой о пощаде.

Лёша почувствовал, как с него сорвали холщовые штаны. Следующее ощущение было не из приятных: анальное отверстие почувствовало, как в него грубо вторгается пока холодный штырь паяльника. Паяльник был собственный, Лёшин: когда-то юный Мезенцев носил его в кружок «Умелые руки». А теперь его извлекли с пыльных антресолей, чтобы им же, верным другом юности, сделать барбекю двух ягодиц!

– Ты только нэ обосрысь! – посоветовал Рамзан. – А то кароткае замыкание палучится...

– М-м-м... Мэ-м-мэ! – надрывался Лёша.

– Откроем фонтан? – посовещался Рамзан с Хлоркиным. – Орать не будешь, аборт-переросток?

Лёша отчаянно замотал головой.

Кляп изъяли. Лёша разрыдался. Сёма Хлоркин пристукнул его по загривку, чтобы быстрее соображал.

– Ты у деда матрёшку спи...л? – грозно завис Рамзан.

– Да я знать не знаю, дяденьки...

– Сёма! Запаяй дыру, чтоб говно не валилось!

– Нет! – сорвался Лёша на фальцет Робертино Лоретти. – Нет! Дяденьки, я всё скажу! Я спи...л, я! Я же не думал, что дед вас на этой матрёшке кинул! Он тоже, сука такой, не говорит, кого кидает...

– Счас не об этом! – строго дернул Лёшин шкварник Хлоркин.

– Нам эта матрёшка дорога как историческая память... Куда дел?!

– На Арбате загнал! Барыге одному...

– Имя! Имя хоть знаешь?!

– Господи, счастье-то... хоть знакомый купил... Олег он, одношкольник мой, Олег Бонч-Бруевич... А год рождения не знаю, но мой ровесник...

– Где он сейчас?!

– Он? А хрен его знает, в школе, наверное...

Широкими шагами полководца в комнату вошел Лёшин отец. Помял губами, как бы размышляя, потом стрельнул зрачком в Хлоркина:

– Чего встал? Давай, звони, пусть выяснят про этого Бонч-Бруевича... Ладно, хоть канал утечки нашли!

– Папа!!!– изумленно пялился Лёша. – Ты чё?! Совсем оборзел?!

Отец с гневом и презрением посмотрел на жалкого отпрыска и сморщился, будто от пилюли. Хотел было ударить – но свёл всё на воспитательный момент:

– Козел ты, Лёша! Не завяжешь с хернёй – так и кончишь жизнь с паяльником в заду! Включить бы – да жалко, сын... Пошли, мужики, нам ещё Бонча этого, барыгу, прессануть нужно! Паяльник тоже прихватите, пригодится...

Рамзан резким жестом вырвал паяльник из детской задницы. Вместе с шефом пошел на выход.

– Э, алё! – дернулся Лёша. – А развязать?

– Да руки об тебя марать ещё! – отпарировал отец. – Лежи, пусть жопа загорает...

К вечеру Сергей Витальевич знал, что Олег Бонч-Бруевич вместе с родителями Ираклием Сафроновичем и Ольгой Триасовной Бонч-Бруевичами покинул Россию и перебрался на ПМЖ в Соединенные Штаты.

 

*** ***

 

В доме фермеров Уайтмиллов Олега Бонч-Бруевича сперва покормили, а затем сдали: наврали, что не действует телефонная связь, не дали позвонить отцу с матерью, а когда он от всех пережитых тревог и страстей отрубился во сне (прямо головой на столешнице) – позвонили в ФБР и в «911», выдали с головой.

Брали Олега, как матерого преступника, несколько взводов спецназа и морской пехоты. Бонч-Бруевич поспешил сдаться. Его обыскали, надавали тумаков, и в итоге поместили в тюрьму.

Царил чисто рыночный бардак, непохожий на американские фильмы про тюрьмы и полицию: в камере сидело человек двадцать уголовников, все почему-то в своей одежде, а не в положенных спецовках. Олегу тоже не дали спецовки; отобрали карманные деньги и часы, матрешку повертели в руках, прикидывая ценность фигурки – и вернули. Видимо, для развитой рыночной экономики матрешка была уже неликвидна. А может, её приняли за предмет религиозного культа, которые в Америке не отбирают даже у преступников...

Ленин внутри сидел тихо, видимо, в дальнем уголке – прятался от чего-то, а может, просто отдыхал. По крайней мере, попасть в камеру к уголовничкам входило в его намерения.

Допрашивать Олега тоже особенно не допрашивали. Так, задали пару наводящих вопросов, записали куда-то и отправили в камеру к другим представителям русской мафии и бандалитета.

 

*** ***

 

Виталий Николаевич Мезенцев сбрил свою знаменитую бороду и оделся так, как по его мнению должны одеваться американцы: плащ с поднятым воротником, старомодные тёмные очки в пол-лица, ковбойские сапоги с декоративными шпорами и пёстрый, как жизнь, шарф.

– Остановись, Виталий! – умолял его верный друг Первухин.

Но старик был упрям, как никогда. «Нужно вернуть Ильича партии!» – повторял он, как сумасшедший. Подключал свою адскую систему, вводил в программу код доступа...

– Что мы будем делать в Америке? – плакал от страха товарищ Первухин.

– Не дрейфь, Иван! – бодро кричал полубезумный старик Мезенцев. – Мы для прикрытия изобразим сладкую жизнь!

– А деньги?!

Старик Мезенцев нажал на кнопку «Enter», выводя программу на принтер, и из черной загадочной щели с мягким шорохом ударил фонтан долларов. Они взмывали струей под потолок и рассыпались повсюду, изображая противоестественный, какой-то летний зеленый листопад...

– Что ты делаешь, разложенец?! – простонал Первухин, падая на карачки и собирая крупные купюры за пазуху. – Ты же стал орудием мирового капитала!

– Ленин учил, что нужно уметь пользоваться оружием врага! Учиться военному делу настоящим образом!!! – хохотал Виталий Николаевич, пакуя в чемодан необходимые в Америке кальсоны, зубную щетку и томик Энгельса «Диалектика природы».

– Пей, Первуха! Пей! – орал он, доставая матерую бутылку дикого деревенского самогона и подсовывая к Первухину её вонючее горлышко. – Надо хорошо набраться!

– Ты с ума сошел!!!

– Нет, Первуха! Ум наш – часть Экстернета, внешней информационной сети Вселенной. А сойти нам надо не с ума, а с реальности. Пойми, пьяный и спящий – ближе к Экстернету, в их глазах реальность плывет и двоится, проклятая неизменность материи, её неизбежный детерминизм отступают! Напьемся, уснем – а система запущена, и выйдем мы с тобой Первуха, протрезвев, в той точке реальности, которую себе загадаем!

И старик Мезенцев пил, пил, жадно заглатывая мутное пойло, давясь омерзительной дрянью – не ради блаженства, а ради партии.

Первухин этого безумия не выдержал и упал в обморок.

– Тоже ничего! – кивнул Мезенцев.

Упал на гилозоическую кушетку, захрапел, сипя перегаром – и через пару минут они с Первухиным уже летели по черному тоннелю, какой обычно наблюдают в состоянии клинической смерти к маячившему вдали свету надежды...

 

*** ***

 

В просторной камере для русских отморозков Олега Бонч-Бруевича ждало новое испытание: здесь правил бал здоровенный бич-гомосексуалист Глобус – бритый наголо, но с узкой полосой волосни вдоль черепа, с крестиком пластыря на роже, прикрывающим то ли порез, то ли фурункул.

– Эй, ты! Еврейчик! Поди сюда! – распорядился Глобус не терпящим возражений голосом. – Чего у тебя там в штанах? Хрен, что ли, отрос?

– Это матрешка, сэр… – пробормотал Олег, приближаясь на ватных ногах.

– Дай сюда!

– Лучше не открывайте, сэр… Там Ленин…

– Да сам знаю, что не Троцкий… Чё я, по-твоему, лох, матрешек арбатских не видел?! Ты лучше иди на шконку и шкары сними, проведем тебе в натуре инициацию…

В сильных, сизых от наколок руках Глобуса матрешка чпокнула и раскрыла бездонный зев обратной симметрии. Ильич выпрыгнул молодцевато, как с коня соскочил, и с прищуром оглядел помещение.

Обалдевший Глобус выронил футляр матрешки из рук, и тот с деревянным стуком покатился в разные стороны по линолеуму пола. Олег, не думая выполнять указа о снятии штанов, в атмосфере всеобщего столбняка быстро собрал матрешку и снова спрятал в карман.

– И-эх! – сладко потянулся Ленин, как засидевшийся джинн. – Товагищи! Кипяточком бы побаловаться…

– Слухай, мужик, ты кто? Хоттабыч, что ли? – загомонили уголовники.

– Стыдно, товагищи, не узнать вождя мигового пголетагиата! – укорил Ленин, расхаживая по камере гоголем, заложив руки в карманы жилетки.

Глобус не терпел беспорядка. Явление джинна было с точки зрения уголовной этики беспределом, и Глобус незамедлительно принял меры: вскочил и схватил Ильича за грудки, заодно проверяя материальный вес фантома.

– Ты, в натуре! Быстро ответил, как ты сюда прополз?!

– Убери руки, добрый человек! – мягко, но со скрытой угрозой попросил Ильич.

– Чё?! Чё ты вякнул, падла?! – Глобус забыл уже о чуде и кипел обычной, биологической яростью вожака, который должен доказать чужому свою власть над стадом.

– Добрый человек! – ещё больше посерьезнел Ленин. – Если ты будешь ко мне приставать, я тебя трахну…

– А-ах! – придушенно-сдавленно разнеслось по камере. Здесь трахал Глобус – трахнуть его представлялось полноценным дуэльным вызовом. Не сбавило накала и дополнение из уст немного помолчавшего Ильича:

– …Кирпичом по башке!

– Ах ты гнида позорная! – кипел багровеющий и брызгающий слюной из-под фиксы Глобус. – Ах ты волчара беспонтовая, да я тебя сейчас порву через задний проход!!!

В могучем татуированном и щетинистом кулаке бандита возникла заточенная об стену ложка. Но – о, чудо! – ловкость Ильича в бою не знала себе равных! Он уклонился от самодельного кинжала, с разворота послал Глобуса в нокдаун головой об стену.

 

– Ах ты су… ы-ы-ы… – визжал Глобус, когда Ильич, выкрутив ему руку, отнимал заточку.

– Какой добрый металл! – успевал прищебетывать Ленин. – Это тебе не царская тюрьма с деревянной хохломой…

Легким движением Ильич перерезал Глобусу горло и отбросил кровоточащий труп в дальний угол. Обвел глазами замершую и притихшую камеру, спросил весело и задорно:

– Ну?! Кто тут ещё враг мирового пролетариата?!

На шум драки подоспели охранники.

– Эй! – заорал один с акцентом, врываясь. – Что у вас тут происходит?!

– Если рассматривать с точки зрения марксизма – то сущие пустяки! – очаровательно улыбнулся Ленин, пряча заточку за спиной.

– А ты кто такой?! – опешил охранник.

В то же мгновение Ленин метнул в него заточку с такой чудовищной силой и сноровкой, что ложка, как пуля, чуть было не прошла насквозь тело. Второй охранник схватился за револьвер, но Ильич уже парил в броске ополоумевшим Ван-Даммом, и ударом свалил охранника с ног.

Отобранным пистолетом и прикончил. Стоя в луже крови, удовлетворенно сказал, указывая на охранников:

– Какие добрые люди!

 

*** ***

 

В этот день всеми забытый и презренный, нарезавшийся от тоски Лёша шатко ввалился в дедовский кабинет. Мутными глазами огляделся вокруг: бардак и беспорядок на уровне его школьного портфеля – это так не похоже на аккуратиста-деда!

В углу стояла бутыль самогона. Лёша вначале почуял его запах, как усталая лошадь чует запах близкой конюшни, потом нашел источник блаженства и припал к обслюнявленному дедом горлышку, как к абсолютному знанию.

Тяжкая муть похмелья фасеточно, как у насекомого, дробила ощущение реальности. Лёша с ужасом почувствовал, что видит себя со стороны; потом перевел тяжелый взгляд исподлобья на работавший компьютерный дисплей.

На экране играли какие-то неземные краски, переливались сказочные формы. Экран пульсировал, как вселенная: то разбухал на полстены, то наоборот, сжимался. Иногда легкая и белая тень ангельского воинства рассекала радужную гладь экранного бытия, и волшебные хоралы пели осанну в вышних, и человецам на земле благоволение...

– Едрит-кудрит... где я? – затравленно озирался Лёша.

Острая похмельная боль в висках заломила его голову словно в сахарные щипцы, он пошатнулся – и упал... но не на пол. Из пола выросло кресло в римском, цезарском стиле и поймало многострадальную Лёшину задницу в свои бархатные объятия.

Лёша пил снова и снова, задирая днище бутылки к потолку, жадно, как младенец сосет материнское молоко. Боль проходила.

Вместо неё пришли радость бытия и ощущение всемогущества.

– Экстернет... – понял Лёша.

Комната, компьютерные прибамбасы, собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма канули в никуда. Они вначале дрожали, как марево в пустыне, потом поплыли, растворяясь. Это был процесс изъятия гравитационной энергии имеющих массу тел: распадались молекулы, атомы, протоны, электроны, кварки и так одновременно до бесконечности, потому что скрепы, заставлявшие их вращаться вокруг друг друга, исчезли.

Лёша вышел за пределы спрессованный до неподвижности иллюзии во внешний, не так сильно сжатый слой мира идей. Но детский разум не выдержал алкогольной абсолютизации – и уже потиравший руки от предвкушения Лёша вдруг отключился...

 

*** ***

 

Олег и Ленин покинули тюрьму, где кипел мятеж заключенных, спрятавшись под верхнюю сферу матрешки. Изнутри им казалось, что они идут в деревянной бочке до самых пят, как в сарафане, а снаружи передвигалась фигурка с лубочной мордочкой президента РФ, чуть больше мыши, и уж точно, меньше крысы…

– Какой добрый способ! – радовался Ильич, похлопывая смекалистого ашкенази Бонч-Бруевича по плечу. – Nota bene! Ха-ха-ха!

Отойдя (или отползя, что ли?!) подальше от тюремных врат, странные спутники выбрались из деревянного нутра. Бонч-Бруевич вновь попытался выполнить свой долг перед новой Родиной – то есть накрыть Ильича колпаком и запечатать донышком – но крепкий Ленин перехватил его худую ручонку.

– Это агхи-генегатство, юноша! – проскрипел Ильич, дергаясь и гримасничая лицом. – Для успеха геволюции идите-ка сами пока в матгёшку!

Так узник поменялся местами с тюремщиком. Похохатывая озорным, заразительным смехом, вскидывая вверх бородку клинышком, Ильич убрал матрешку в жилеточный карман. Олег не мог уже никак повлиять на события…

 

*** ***

 

Первухин очнулся первым. Он огляделся – и увидел, что валяется на зеленой, аккуратно подстриженной лужайке. Поднял голову повыше – и ужаснулся: это была лужайка возле Капитолийского холма.

Два члена КПРФ попали прямо в сердце мировой гидры транснациональных корпораций!

Толстый полисмен неторопливо подходил к старикам, что-то показывал рукой, бормотал на своем тарабарском. Первухин понял только одно: полисмену не нравится, что они устроили на капитолийской лужайке столь откровенный пикник.

– Вставай, Мезя! – Первухин потряс плечо друга. Виталий Николаевич что-то пьяно промычал и отмахнулся. Но Первухин и сам отшатнулся бы, потому что увиденное было не для слабонервных: старый Мезенцев лежал в длиннополой командирской шинели и в вязанной шерстяной буденовке с большой матерчатой красной звездой, какие прежде одевали детям.

 

– Мезя! – истерически завизжал Первухин, затыкая рот укушенным кулаком. – Что это?! Что с тобой?!

– Э-мэ-э... – простонал бухой в дрезину ВээН, и стал хлопать себя по лицу неточно попадающими ладонями, будто муху отгонял.

Первухин с непередаваемой тоской потрогал свою голову: он ждал чего-то чудовищного, невообразимого, вгоняющего в трепет до мозга костей... Но на голове у себя он нашел всего лишь кожаный картуз с октябрятской звездочкой на тулье.

Полисмен, наконец, подошел. Он стал что-то вонять на английском, из потока его слов и клоунской жестикуляции Первухин понял лишь «смарт консалтинг хиппи» и «но плайс фор ю факинг сейшн».

Мезенцев уже почти очнулся и теперь одурело хлопал веками, пытаясь осознать: где он и зачем?

– Вайт хоурсе? – задумчиво повторил он ругательства полисмена. – Белая лошадь... А, Белый Дом! Да понял я, понял про твой Уеллоу дом, не гони, толстый...

Полисмен сказал другому, подоспевшему на хиппи-сейшн, с философской обреченностью:

– Раша...

И достал наручники.

Мезенцев полез за пазуху шинели и достал в пригоршне кипу стодолларовых купюр. Со стариковской скаредностью послюнявил палец и отделил две «франклиновки» на взятку наймитам мирового сионизма:

– Фор ю интеллект билдинг! – Мезенцев постучал крючковатым артритным пальцем по своему звонкому лбу. – Бери, бери, чать не ворованные...

Полисмены помялись, но взяли стодолларовки и под козырек тоже взяли:

– Велком америка, фазерс...

Отвернулись в разные стороны, как российский двуглавый орел, сунули руки в карманы, будто прогуливающиеся обыватели, и засвистели «янки дудл».

– Слушай, Мезя... – прошептал Иван Первухин, немного отходя от первого шока, и пряча за спину краснозвездную фурагу комиссара. – Чего это мы так вырядились?

– О-хо-хо... – жалобно простонал Мезенцев. – Сто грамм бы на опохмел – тыщи долларов не пожалел бы за это распечатать... – Со светлой похмельной грустью он снял с себя вязаную буденовку и утер испарения с морщинистого лба.

– Не выряжались мы, Первуха! Это так, побочный эффект... Из Экстернета прихватили... Чего там!.. слава богу, Шкуро с Мамонтовым за нами сюда не успели...

– Шкуро?!

– А ты все проспал, тетеря! Я же тебя, бесчувственного, тащил, а за нами – Шкуро с шашкой наголо: порублю, кричит, в капусту, красная сволочь... Капуста ему, значит, нужна... Ладно мы с тобой перед входом «капусты» нарубили – отслюнявил ему, фашистскому выблядку...

– Врешь ты все... – обиделся Первуха. – Куда б ты, старый пень, мог меня вытащить, когда сам едва на ногах держишься?

– Это ж тут, в Норме... – пояснил ВээН важно. – А там я – о-го-го! Ты че, натурально, что ли, забыл все? Ты ж там пару раз очнулся...

– Не помню... – простонал Иван, стиская виски. – Ничего не помню...

– Пру я тебя на плече, значит... – смаковал Мезенцев. – А ты очнулся и стонешь: «Брось, комиссар... Да не меня, пушку брось...»

Посвистывавшие полисмены успели разойтись в разные стороны аллеи. Но подозрительные старики притягивали к себе внимание чернокостюмных безупречных ФБР-овцев, витавших кругами, изображавших из себя мирных граждан в черных очках и с микрофончиком у губ, сбегавшим от уха, будто дужка очков...

– Пойдем отсюда, Мезя... – попросил Первухин. – Не нравится мне тут.

– Пойдем! – согласился Мезенцев, с кряхтением вздыбливаясь на четвереньки. – Ну их к черту, наймитов, счас привяжутся... А у меня ещё в шинели полкило героина на всякий случай – тоже им отдавать неохота.

– А зачем тебе героин? – удивился Первухин.

– Ну ты сам-то вари калганом! – рассердился ВээН. – А если в деревню пойдем, там какая твердая валюта?

– Бутылка...

– Сам ты бутылка. Мы ж в Америке!!!

– А-а-а...

 

*** ***

 

Лёша Мезенцев очнулся на Бруклинском мосту. Испугался, подтянув трико, бросился было обратно в туннель – но врата телепортации захлопнулись перед самым носом: Лёша протрезвел, и дороги назад не было, потому что похмелье в экстернетовских делах не считается.

Лёша шмыгнул носом, широким взглядом обвел Америку по периметру вокруг себя и подумал: «Ладно. Тоже жить можно...»

Он был в обспусканных трико с отвисшими коленками и в майке. Эту майку ему подарил дед, когда Лёша продул свою в карты. Отец-зануда тогда наотрез отказался пополнить гардероб сына, а дед выручил.

Майка оказалась строго тематическая: там изображалась надпись «Свободу Анджеле Дэвис» и американский белоголовый орлан со всеми атрибутами герба. Все бы хорошо – но орел был изображен в довольно неприятный момент своей жизни: мускулистая рука мирового пролетариата как раз засовывала его в кипящую кастрюлю.

– Еще не так поймут... – поскреб затылок Лёша и переодел майку на ничку.

Он пошел по мосту к огням большого города. Брел долго: пока добрался, три извращенца уже притормаживали возле него, предлагали конфетку и прокатиться. Но Лёша совал свой средний палец прямо под их лоснящиеся, слюняво-слащавые морды, под их бегающие воровато зрачки придурков – и отвечал по-дедовски:

– У советских собственная гордость!

Так он дошел до небоскребов, неоновых реклам и бойко снующих проституток и облизнулся на богатые подсвеченные витрины винного магазина.

– Твою мать! – присвистнул Лёша. – Твою мать...

Он зашел в супермаркет, приодеться. Выбрал себе твидовый костюмчик для ученика воскресной школы, пасторский галстучек и белоснежную сорочку со стоячим воротником.

В кабинке для переодеваний Лёша все это надел на себя, а на вешалку обратно вывесил свои обтруханные шмотки. Отнес вешалку к стояку и, пользуясь случаем, попросил у прохожего священника-методиста Библию.

Методист умилился, погладил Лёшу по затылку, подарил ему свою Библию и в придачу леденцы. Библию Лёша взял под мышку, а леденцы подарил развязной девахе в рваных джинсах и золотым фаллосом на цепочке поверх обтягушного джемпера.

На ломанном английском Лёша предложил шлюшке:

– Я бы не прочь переспать с тобой, крошка...

– Фак ю! – озлобилась девица и, развернувшись, обдала Лёшу волной чудесных каштановых волос.

«Чего злится? – недоумевал Лёша. – На словах вроде у нас полный консенсус...»

Прилизав в туалете белобрысые вихры, Лёша пошел через кассы.

Поскольку на его вещах был писклявый код, встала задача как-то прошмыгнуть мимо охраны. Можно, конечно, кодовый брелок оторвать – но жалко, вещь новую испортишь.

Лёша уже имел опыт обращения с супермаркетами в Москве. Проходя мимо кассы с Библией под мышкой (повернутой названием к кассирше), мальчик из воскресной школы в момент писка кода издал губами трубный звук. Поучилось, как будто он пукнул.

Мастерски заливаясь краской, Лёша, заглушивший по-западному скромную и тихую сигнализацию, трогательно улыбнулся и сказал охраннику:

– Сэр... Ай’м сорри...

– Ноу проблем! – улыбнулся охранник и приветственно помахал рукой. Вечером у него будут проблемы, но пока – Лёша согласился – проблем действительно «ноу».

Используя свой вид, Лёша взял у мальчишек велосипед «покататься» и уехал от них навсегда. Теперь он смахивал на церковного курьера – в твиде, с Библией и на велике – смело подъезжал к ящикам для пожертвований англиканской и лютеранской церквей, курочил их с легким щелчком перочинного ножа и «делал ноги».

Делая ноги, сделал он и свой первый капитал. Набрал двести сорок семь долларов пятьдесят шесть центов, в основном мелочью.

Бродвейским сизым вечером он уже сидел в шикарном ресторане и заказывал лазанью с шампиньонами, а полногрудая проститутка напротив за пятьдесят баксов согласилась разыграть его мать, потому что детей одних в ресторан не пускали...

– Дринк, май далинг! – кривлялся пьяный Лёша, слюняво высасывая устрицу. – Ю гёл оф май дримс...

Потом, выпив и закусив как следует, Лёша пошел «отлить», в туалете открыл слуховое окошечко, куда взрослому никак не пролезть, и прозмеился на задний кухонный двор. При этом все его двести сорок семь долларов пятьдесят шесть центов мелочью остались при нем. В наследство ресторану он оставил только гору объедков и ничего не подозревавшую проститутку Ханни за столом.

Хмельной мальчишка торжествовал: Бродвей с мириадами огней, сияющий и рекламный, распахнутый всем чудесам света, огромный как мир и соблазнительный как дьявол, стлался перед Лёшей во всем своем западном великолепии.

Возле стрип-бара какой-то расхристанный длинноносый придурок в малиновом пиджаке и с золотой цепью на шее остановил его чисто русским матерком:

– ...твою мать! Пацан! Русский, что ли?!

– Ага, – кивнул Лёша, присматриваясь к вертлявому бойчаку. – А как вы узнали?

– Слушай, старик, ты в классном костюмчике из натуральной шерсти, за семьсот баксов, а ширинка расстегнута...

– А-а! – кивнул Лёша понимающе и задернул молнию на штанах.

– Давай знакомится, пацан! – протянул руку золото-малиновый дядя: – Тебя как зовут?

– Олег Бонч-Бруевич! – на всякий случай правдоподобно соврал Лёша.

– Ну вот! А я бизнесмен из России, с туристской визой! Лотарь Припусков!

– Приятно познакомиться...

 

*** ***

 

– Ну и кто вас «кинул на бабках» ? – устало спрашивал знающий русский язык полицейский в отделении у Лотаря Припускова.

– Говорю же, мальчишка! Русский эмигрант, Олег Бонч-Бруевич!

– А для какой цели вы привели его в свой номер отеля?

Лотарь Припусков скромно опустил глаза: о таком не принято распространяться.

– Ладно, посмотрю... – махнул рукой полисмен. Ушел – а вернулся уже возбужденный, с горящими глазами:

– Олег Бонч-Бруевич! Олег Бонч-Бруевич! Да ведь он же в федеральном розыске! Срочно, всем участкам: Олег Бонч-Бруевич, разыскиваемый за бандитизм и нападения на полицейских в Нью-Йорке! Он занимается финансовыми аферами...

 

*** ***

 

– Лера, Лерочка! – кричал в трубку Сергей Витальевич Мезенцев – Ну возьми же телефон! Ты же мне так нужна...

Но телефон стоял на автоответчике и методично отвечал металлическим голосом зазубренные фразы вежливости.

Сема Хлоркин появился в дверном проеме с пожарной кувалдой в руках с криком «Эх, дубинушка, ухнем!»

– Нашел, Сема! – обрадовался Сергей Витальевич. – Давай, круши всю эту нечисть!

Хлоркин пинком вышиб дверь в комнату старшего Мезенцева и с одуряющим «Гребить твою мать!» ухнул кувалдой по компьютерному дисплею. Сергей прикрыл глаза – чтобы взрыв кинескопа не повредил зрению – но ничего не случилось...

Семина кувалда прошла сквозь пластиковый корпус дисплея и канула в загадочном море переливающихся на экране красок.

– Вот черт! – почесал затылок Хлоркин. – Упустил...

– Слушай, Серега, а что это за херня? – первым додумался спросить Рамзан Амирзоев.

– Батя наворотил... – неохотно признался Сергей. – Пустотная воронка перманентного действия...

– Чиво?

– Он вещество разложил до первичной информационной субстанции, понимаешь, Рамзан? Теперь эта хрень может... – Сергей задумался и не закончил фразы.

– И чего она может? – встрял нетерпеливый Хлоркин.

– Вот мать твою... сам даже не знаю... Может, и ничего из неё не выйдет... А может, всосет в себя всю Москву до Кубинки, и будем гулять в килобайтовых измерениях...

– Ни фигунюшки себе... И, главно, кувалдой не возьмешь... – огорчился Хлоркин. В его полупустой голове просторно расположились две вещи: жажда наживы и страх что «это всё кончится».

Взбешенный Сергей Витальевич выхватил табельное оружие и всадил в дисплей раз за разом несколько пуль. Но компьютерное привидение равнодушно проглатывало их и отнюдь не собиралось прекращать мерцание.

– Сема... – сказал измученный Сергей, оползая по стене на корточки и закрыв лицо руками. – Ты с «Асфальтбетонпоставкой» дела крутил?

– Нет, Сергей Витальевич...

– Придется начать. Найди телефон, позвони им, и пусть подгонят к моему подъезду машину цемента. Хорошего цемента! – вдруг сорвался Мезенцев на крик. – За твой счет, понял?!

– Лады, босс... – умиротворяюще поднял Сёма ладошки.

– Будем комнату заливать нахрен... – злился Мезенцев, и скупые мужские слезы катились по его небритым скулам: это была тоска осознающего неизбежную потерю жилплощади...

– Будем саркофаг делать... – всхлипнул Сергей.

– А поможет? – усомнился Рамзан. – От такого-то?

– Я, думаешь, знаю?! Но ведь что-то делать надо, иначе он не только кувалды, он нас всех глотать начнет...

 

*** ***

 

Лёшино счастье в Америке кончилось так же скоропостижно, как и началось: видимо, агрессивная среда мира вначале обалдела от наглого проникновения Лёши через её живую ткань, но быстро опомнилась и нанесла ответный удар...

Началось все с того, что Лёшу поймали в грязном и запущенном районе, куда он поперся купить себе «травки». Вместо «травки» он нашел негров, которые его избили и отняли суконный пиджачок, ворованный из супермаркета. Хотели прямо там же отобрать штаны с попутным изнасилованием, но Лёша вырвался и побежал через проходные дворы.

В итоге он выскочил к патрульной полицейской машине, размазывая кровь и сопли по лицу, с адаптированно-акцентным «Хелп, Хелп!» Он думал, бедам конец. Но все только начиналось.

Ведь оба патрульных полицейских занимались тем, что из пневматической винтовки стреляли по бомжам, набивая руку в искусстве стрельбы...

 

*** ***

 

Псевдо-Ленин стал жить в апартаментах бывшего колумбийского наркоторговца Энрике Зранко, к которому вначале пришел на переговоры. Покуда Зранко выслушивал белиберду о мировой революции и низвержении прогнившего мира рыночной экономики путем привлечения босяков и люмпен-элемента, подручные колумбийца окружали Владимира Ильича со всех сторон.

По команде Энрике они открыли огонь с четырех точек обстрела. Зранко даже смахнул сентиментальную слезу – когда-то он был поклонником команданте Че-Гевары...

Но гребанный терминатор-Ильич, простреленный автоматическим оружием со всех сторон, не зашатался и не подумал падать. Он наоборот, распух и увеличился, словно масса вошедшего в него свинца, как сомнительные пилюли Лайнуса Полинга, добавила ему витаминного и уголовного авторитета.

 

– Я так и знал! – саркастически прищурился Ильич. – Надо всячески избавляться от мелкобуржуазных попутчиков в деле революции...

С двух могучих рук, обвитых клепанными браслетами зрелого металлюги, он уложил Энрике вместе с креслом на мраморную мозаику пола. Потом вскинул стволы наперекрест и новым залпом сбил с мезонина двух стрелков.

В наступившей оторопелой тишине слышно было, как с лязгом катятся по мрамору стрелянные гильзы Ильича. Полуразворот, новый двойной выстрел – и от банды Энрике Зранко практически ничего не осталось.

Ильич задрал фалды пиджака и из-под шелковой спинки жилета вытащил здоровенный мясницкий тесак. Отрезал голову колумбийца и с таким презентом вышел навстречу ожидавшим его на входе «революционным матросам».

– Ур-ра! – прогремело над головами доблестных сынов русской мафии. – Ильич! Да здравствует Ильич!

– Верной дорогой идете, товарищи! – поприветствовал собравшихся псевдо-Ленин. – Мы обрели себе Смольный вместе с барышнями, и устроим на этой пышной приморской вилле свой штаб. Первым делом нам надо выкупить у правительства штата почту, телеграф и телефон. Потом за компанию – мосты...

– Владимир Ильич, – робко вступил в беседу с вождем Олег Бонч-Бруевич. – Как бы мне домой, а? Может, уже можно?

Ильич поднял настырного ашкенази за шкварник и в таком виде передал громиле по прозвищу Зверь. Почему-то снова обрел картавость...

– Това,гища нако,гмить и сп,гятать!

– Есть, брателло! – оскалился Зверь гнилыми зубами. Его рожа, мечта антрополога, в лучшие времена бы украсила экспозицию музея «питекантропы», а его череп служил серьезным доказательством происхождения человека от обезьяны. Короткий, как обрезанный, Зверь рос вширь горой зловещих мускул. Круглая как барабан волосатая грудь орангутанга при ударе по ней низко подвешенными кулаками издавала гулкий звук.

В дополнение ужаса Зверь был рыжим. Не просто рыжим, а по принципу альбиноса: рыжим было все – и брови, и ресницы, и глаза, и фиксы на челюсти. Единственно, что разбавляло рыжеватый фон – синие наколки навроде «нет в жизни счастья»...

Зверь принял Олега и понес за шиворот дальше, во внутренние апартаменты колумбийского наркобарона. В одной из роскошных (но почему-то спаренных с туалетом) спален Зверь усадил Бонч-Бруевича на пуф перед зеркалом и предложил ширнуться.

– Спасибо, это ни к чему... – отклонил предложение Олег.

Появилась еда с кухни – которую готовили ещё для покойников, и Олегу предложили фазана в перьях. Олег смутился, и воспользовавшись этим, Зверь затолкал фазанью гузку Олегу прямо в глотку, вместе с перьями:

– Сказали же, накормить...

Олег плакал, давился и икал, кашлял гулко и судорожно, но Зверь не давал ему опомниться, снова ловкой пятерней вскрыл пасть и залил туда прекрасного и выдержанного мозельского вина.

– Под кровать! – распорядился уголовник после пищевой экзекуции.

– Что... под кровать?! – удивился Олег.

– Сказал под кровать, значит...

Зверю не пришлось договаривать. Олег покорно встал на корячки и залез под кровать Энрике Зранко (или кого-то из его подручных) и затих там, изредка всхлипывая. В сущности, после всех безумий поездки с бандой, под кроватью было не так уж и плохо: Олег лежал на мягком ковре, с горем пополам – но сытый и всеми забытый.

Родилась надежда, что банда перепьется, забудет про него, и когда свалит – Олег останется здесь один, в блаженном и сладком одиночестве.

Наверху развернулась буря: Зверь нашел какую-то девушку-латино из обслуги виллы и вначале играл с ней (Олег видел только туфельки на высоком каблуке и стоптанные тюремные говнодавы Зверя), а потом завалил на широкий простор постели и стал развлекаться по настоящему. Видимо, языковой барьер не помешал им договориться. Судя по роду ласк в кровати, языкового барьера и не существовало...

Кровать дрожала и стонала. Водяной матрац прогибался с ужасным плеском, вдавливал Олега в ковер. Олег, замирая сердцем, думал, что матрац порвется и его тут затопит к ядрене фене. Но руки лос-анджелесских мастеров сшили матрац на славу и он выдержал даже обезьяньи резвища поверх своей целомудренной глади.

– Ядрит-кудрит! – орал распалившийся Зверь (и после бесценное вино рекой лилось в его глотку). – А мне на этой хазе все больше нравится...

Прошло бесконечно долгое время, в томлении которого Олег молился всем богам, придавленный, как князь на Калке, жалобно упертый ручонками в днище кровати, прежде чем Зверь успокоился и затих.

Его оранжево-волосатые икры возникли перед Олегом, ноги отыскали говнодавы и ушли по направлению к толчку. При этом Зверь кряхтел и почесывался.

Туфельки на шпильках остались лежать перед Олеговым носом, из чего Бонч-Бруевич сделал вывод: девушка ещё тут.

– Товарищ! – воззвал Олег почему-то по-русски. – Товарищ горничная!

– Чего?! – отозвалась истерзанная латино.

От неожиданности Олег дернулся и ударился головой о крепежную полосу.

– Ой! – несущественно добавил он.

– Ты то что там делаешь, засранец? – лениво, изнеможенно спросила креолка. – Подслушивал, извращенец?

– Товарищ горничная! Я мальчик, Олег Бонч-Бруевич! Меня похитили и спрятали! Передайте моим товарищам на волю, что я тут, в руках махровых антисоциалов, надеюсь на них и уповаю...

– Ладно, передам... А чего у тебя акцент какой-то... нерусский?

– Откуда вы знаете?

– Я училась в институте Патриса Лумумбы, – усмехнулась незримая латиноамериканка.

– А зачем вы здесь? Горничной?

– А ты зачем?

– Видите ли, в моей стране построили рыночную экономику...

– В моей тоже...

Диалог прервался, потому что Зверь вышел с толчка и направился спать. Он бухнулся рядом с горничной так, что Олега опять прижало, и вскоре звучно захрапел...

 

*** ***

 

В Москве Валерия Гуссон ввела в компьютер странные коды с ксерокопированной коммунистической бумаги. Она надеялась воспользоваться компьютерным дешифратором, но машина почему-то с готовностью откликнулась на числовые ряды, будто Валерия назвала неведомый пароль.

Дисплей мигнул и выдал на английском странную надпись: «Программа не может быть выполнена, поскольку для её подключения необходимы опции бесконечности. Включить подпрограмму стандартизации элементных звеньев?»

Валерия подумала, поерзала на стуле хорошенькой попкой – но в конце концов решилась. Она занесла длинный перламутровый ноготь над клавишей «ENTER»...

...И тут резко зазвонил телефон. Гуссон не стала брать трубку, подождала, пока гундосый автоответчик выяснит личность звонившего.

Это был Сергей Мезенцев...

«Господи, зачем он мне звонит напрямую?» – ужаснулась Валерия.

Это было не принято. Он её самый ценный журналистский источник, и заваливать эту связь было бы в высшей степени бесцеремонно.

– Валерия! – наговаривал Сергей на ленту магнитофона. – Ничего не предпринимай без меня! Ты в большой опасности! Пожалуйста, ничего не делай!

Дрогнув, Гуссон все же схватила трубку, чтобы поговорить, выяснить, почему всегда спокойный службист так разнервничался. Но шли уже безнадежные короткие гудки.

Лера перезвонила Сергею Витальевичу по рабочему и домашнему телефонам. Всюду – тишина. Откуда он звонит? Потом она вспомнила, что на самый крайний случай он дал ей номер сотового.

– Ну что ж! – вздохнула Лера. – Крайний случай, видимо, наступил!

Она перерыла все бумаги на журнальном столике в поисках своей записной книжки. Но та, проклятая, как провалилась куда-то.

...На столе мерцал компьютерный вопрос. Мерцал протяжно, маняще, загадочно. Предлагал: все сделаю сам, ты только нажми кнопку.

Валерия, как зачарованная, вернулась к столу и совершила сакральное действо вопреки истошной просьбе своего источника. Компьютер был мощный и выдержал перегрузки. Расчет пошел автоматически, все более расширяя дурную бесконечность, выпихивая все постороннее из виртуальной памяти.

Гуссон прильнула к экрану дисплея: за стеклом и защитным экраном был мир волшебных детских снов. Мир этот надвигался, но так медленно и осторожно, что завороженная журналистка этого приближения не заметила.

Так хищник подкрадывается к трепетной лани, забывшей об опасностях джунглей. Лера и сама не заметила, как оказалась в плену волшебных красок подпространства (или надпространства?). Странная программа, явно нерукотворная, вселенская, сканировала голову Валерии, перенося её из мира жесткой необходимости в мир идеальной свободы. Подобно тому, как по формуле Эйнштейна время меняется местами с пространством, в новом мире Валерии воображаемое поменялось местами с реальным.

Одно стало другим. Теперь возможно было все – кроме того, что было возможным в мире реальности...

 

*** ***

 

– Зачем ты меня сюда затащил? – ныл товарищ Первухин в дорогом пиджаке, в дорогом искристом галстуке, в дорогом ресторане. – Совести у тебя нет, Мезя! Я старый, больной человек, мне пора давно внуков нянчить и за пенсией стоять... в очереди... в поликлинику... а ты меня всё... Классовая борьба, классовая борьба! Все школьником прикидываешься, старый хрен!

– Думаешь, Ленину в Швейцарии легко было? – сурово прищурил Мезенцев седую кустистую бровь.

– Так у Ленина там была Крупская! – вызверился Первуха. – А у меня тут только ты, пень зачуханный...

– Ну...– пожал суконными плечами Виталий Николаевич. Закусил волжской икоркой рюмочку «Stolichnoi» и крякнул от досады. – Надежда Константиновна, положим... тоже не подарок... Судя по иллюстрациям...

– Разлагаюсь я с тобой, Виталий, в этой буржуазной сладкой жизни... – всхлипнул Первухин. – Перерождаюсь. Так недолго и пролетарскую сознательность утратить... Меня там старуха ждет-дожидается с блинами, а я с тобой стриптизерш смотрю...

– Ты что же, сукин кот, говоришь! – осерчал Мезенцев. – По-твоему я тут развлекаюсь в загнивающем обществе?! Нам с тобой Ленина надо вернуть, Ленина!

 

Мезенцев орал так громко, что за соседними столиками стали оглядываться. Буржуазии с её скромным обаянием явно не нравилось поминание черта за столом.

– Чего уставились? – гаркнул на окружающих Мезенцев. – Давайте жрите и не пяльтесь!

Буржуазия снова уткнулась в тарелки, лишь изредка искоса поглядывая на двух странных старцев...

 

*** ***

 

«Это конец!» – подумал Лёша, когда здоровенный детина-полисмен, судя по хромированному бейджику над карманом – Джимми Кроу, приставил к его башке ствол здоровенного полицейского «магнума».

– Служить и защищать! – загоготал другой детина, обозначенный табличкой как Анкл Бэнс.

– Прощайте, косячки и «колеса», – вздохнул Лёша, закрывая глаза. – Прощайте и вы, папа с мамой, дедуля-коммунист со своей хреновой майкой...

Послышался щелчок. То ли «магнум» дал осечку, то ли попросту был не заряжен.

«Рашен рулет», – почему-то по-английски подумал Лёша. И, желая умереть достойно, покопался в своей захламленной матом и кайфом памяти. Ко второму пустому щелчку бойка он вспомнил старые виниловые пластинки деда. Старик иной раз ставил их на граммофон и крутил по многу раз, роняя скупую мужскую слезу.

Про ласкового мишу с Олимпиады-80 Лёша петь не стал. Он решил спеть что-то более близкое американскому сердцу.

 

Оки сундоба лангвара

Амоне сеймо транспаренса...

 

– выдал вдруг Лёша неожиданно даже для самого себя. Полисмены так обалдели, что чуть было не выронили свои издевательские стволы.

 

Амоне сеймо ла бандейро...

 

– Латино? – спросил Анкл Бэнс у Джимми Кроу. Тот ошалело пожал карликовыми погончиками.

 

Команданте Че-е Гевара!

 

– старался Лёша, безбожно коверкая прекрасный испанский язык на терниях своего произношения. Вот так! Пусть видят, что он наклал две кучи на их хваленую демократию! И плевал он на смерть, за которой все равно Экстернет, плевал он на их стволы и их угрозы, на все гребанные САСШ, как дед по старинке называл США.

Че Гевару Анкл Бэнс знал. И тут Лёша в первый раз на дружественной американской земле получил по морде. Джимми Кроу добавил резиновым «демократизатором», чтобы неповадно было воспевать псевдо-подвиги разбойничьих атаманов. Песня о Че Геваре соотносилась с Анклом Бенсом так же, как Песня про ухаря-любовника Стеньку Разина с царем Алексеем Михайловичем...

Отдубасив Лёшу как следует, его заперли в заднем отсеке полицейского фургончика, зарешеченном и тесном, пропахшем мочой и блевотой, но при этом выкрашенном изнутри под цвет звездно-полосатого флага.

Из этого мини-обезьянника окровавленный Лёша визжал и матерился, как озверевшая истеричка-алкоголичка, что хотел и как хотел, полностью воплощая американскую мечту о свободе слова.

– Ну, и куда этого полоумного? – спросил Анкл Бэнс. Он уже обыскал Лёшино тело, пока оно от ударов было бездыханным, и обнаружил отсутствие каких-либо документов.

– Не знаю... – процедил из-за руля Джимми.

Анкл попробовал выяснить имя и национальность нелегального эмигранта, но в ответ получил отборное:

– Нашион?! Национальность?! А тебя это гребет? Мне пофиг, потому что я интернационалист, гражданин мира, понял, сука черножопая, ниггер вонючий!

Так Лёша попал в американскую каталажку...

 

*** ***

 

Про Олега Бонч-Бруевича не забыли. Более того, когда на виллу заявился полицейский патруль – проверить заявление соседей о подозрительном шуме в апартаментах Зранко – Олега, как самого на вид интеллигентного, послали изображать из себя дворецкого.

Олег говорил по-английски с корявым акцентом, да к тому же на мертвом наречии Шекспира, по которому учили в школе. Но так как Энрике Зранко тоже был не местный, это могло сойти за культурологический колорит.

– Что у вас здесь происходит? – спросил сержант Коп у открывшего массивные резные лакированные двери Олега.

– Ничего особенного... – ответил Бонч-Бруевич. – Так, хозяин немного повеселился... Так сказать, небольшой фашистский вечер с чаепитием и сожжением книг...

– Не понял, сэр?

– Шутка. Ну, джок. Вечеринка тут была.

– А... понял, сэр. Вы дворецкий?

– Йес.

– Тогда позвольте нам пройти внутрь. Мы не всегда доверяем словам... всяких там шутников...

– Окей! – кивнул Олег, пропуская Копа и его хорошенькую напарницу Банни внутрь. Но внутренне похолодел: не иначе, жди очередной перестрелки.

– Изабелла! – позвал Бонч-Бруевич горничную, свою коллегу по несчастью с образованием Патриса Лумумбы. – Изабелла, май далинг, расскажи офицерам что тут и как...

За фонтаном в большом холле Зверь ослабил зверскую хватку орангутанга и пропустил Изабеллу к входу.

– Смотри у меня! – грозно предупредил он. – Здесь тебе не Колумбия! Веди себя прилично!

– Однако! – вошел сержант Коп. – Однако...

Он задрал вихрастую белобрысую голову и долго смотрел на пулевые щербины в статуях и колоннаде холла.

– Сэр... И это вы называете вечеринкой?

– Ну, а как это назвать? Утренником, что ли? – очаровательно улыбнулась Изабелла, придя на выручку покрасневшему от мозговой натуги Олегу.

– Я бы назвала это свинством... – хмыкнула офицер Банни.

– Да... – выдавил из себя тягуче, как рвоту, пошедший пятнами Олег. – Босс тут слегка порезвился... Мне теперь хлопот прибавится!

– Вы слишком юнны для должности дворецкого, сэр! – придирчиво смерила Бонча офицер Банни голубыми ледышками своих глаз.

– Ну, офицер... Надо же когда то начинать...

– Вы сможете провести нас по всем помещениям дома? – взял сержант Коп быка за одно место (в смысле, за рога). – Я думаю, вам ведь нечего скрывать, сэр?

– Не думаю, офицер... – покачал головой Олег. – Не думаю, что это хорошая мысль. Дело в том, что это частная собственность, и не мне вам напоминать, что вторжение...

– Сэр... – примирительно начала Банни. – Соседи очень недовольны вашей вечеринкой. Они намекнули, что кое для кого она могла закончиться вечной ночью... Мы просто обязаны...

Она сделала шаг, прицокнув по мозаике изящным каблуком полусапожка. Мозаика изображала поход Колумба в Америку в тот счастливый момент, когда старый еврей прослезился, увидив Сан-Доминго.

Теперь ножка прелестной Банни давила прямо на глаз первооткрывателю...

– Мэм, это Колумб, а не Нельсон! – преградил полицейским путь улыбчивый Олег. – Не надо топтать мрамор! Мой хозяин будет очень недоволен... Может быть, лучше я предложу вам выпить, и вы уйдете с миром, как и положено ДОБРЫМ ЛЮДЯМ...

Олег осекся и захолодел: он не хотел этого говорить! Явно не хотел, даже не собирался! Откуда, каким ветром прилепило к его несчастной гортани этот бредовый лексикон Ильича?

– Слушай парень! – рассердился сержант Коп (до пенсии два года – вертелось в голове – два года до пенсии). – Кончай изгаляться над английским языком! Или ты нас пропустишь, или...

– Ну и что – ИЛИ?

– Или оближи мою жопу – вот что ИЛИ! – озверел Коп.

Олег Бонч-Бруевич подумал чуть-чуть, склонив голову по воробьиному. Потом робко глянул на офицера Банни и предложил:

– Можно заменить вашу – её жопой, сэр?

Не отвечая на издевку, сержант Коп смел с дороги упрямого ашкенази и пошел на осмотр этого блистательного, похожего на национальный музей здания.

«Видит бог, я сделал все, что мог!» – подумал Бонч-Бруевич.

Бормотание адского существа из антимира вторило его мыслям зловещим эхом. Псевдо-Ленин вышел из анфилад золоченых дверей и направлялся прямо к визитерам, улыбчиво кивая и щурясь.

– Ходоки?! – обрадованно спросил он.

– Владимир Ильич! – без всякой надежды на успех встрял Бонч-Бруевич. Предчувствие хладнокровной «мочки» ужасало его, всеми фибрами своей гуманной души Олег мечтал о мире. – Я прошу вас, как самого человечного человека...

– О чем ты, добрый мальчик? – сахарно оскалился Ильич. Но в глазах его мелькнул такой огонек, что Бонч-Бруевич отошел и потупился. Мысль о новой кормежке и прятаньи методами Зверя отнюдь его не прикалывала.

– Сэр, пожалуйста, стойте, где стоите! – попросил Коп. – Я полицейский. Если вы пойдете дальше, мы будем стрелять!

И угрожающе наставил дуло «бульдога» на беззащитно-жилеточную грудь Ильича.

– Хм! – оценил Ленин фигурку Банни. – Брать женщин в полицию эксплуататорских государств! Какие добрые люди (молодцы) это сделали?

Он так и сказал, со скобками в прямой речи, хоть это и невозможно, немыслимо – но Олег готов был поклясться, что Ильич говорит как пишет, и в речи его видны все знаки препинания.

– Сэр, я предупредил вас...

Бонч-Бруевич понял, что надо прятаться в матрешку. Лучше не видеть и не слышать что тут будет. И уж, конечно, не стоять на траектории возможной стрельбы... Бонч нырнул под колпачок и оказался в спасительной мгле. Но ненадолго...

 

*** ***

 

В далекой-близкой Москве Сема Хлоркин утер испарину со лба и тяжело вздохнул. Потом расплатился с заляпанными серым дерьмом рабочими объединения «Асфальт+Бетон» (Хапуги! Низкие люди, не озаренные светом разума! Хамы и неандертальцы! Скобари!) и осел вдоль стены, вытирая лицо пестрым галстуком...

Сема Хлоркин выполнил задание своего «куратора» и намертво замуровал, залил в саркофаг комнату старшего Мезенцева. Но все же что-то там внутри, во влажной цементной массе ещё хлюпало и жило, и Семе было не по себе: вечерело, Сергей Витальевич ушел, не оставив в спешке ключей, а квартиру шефа открытой не бросишь...

Но много ли радости оставаться здесь, на полигоне неведомого, в одиночку, ночью и с распахнутой дверью? Куда запропастился этот чертов Серега? И Рамзана с собой забрал, говнюк, нет чтобы хоть кореша оставить для компании...

Сема решил высказать все Сереге при встрече. Это все умещалось в нескольких тезисах:

1) Надо купить на дверь замок, автоматически защелкивающийся при уходе.

2) Надо уважать своих корешей и не помыкать ими.

3) Надо примерно по возможности наказать хамло, работающее в объединении «Асфальт+Бетон» до управляющего включительно – и тому подобное.

А пока Хлоркин снял свой малиновый, в черную клетку, двубортный пиджак и улегся на диван перед широкоэкранным роскошным телевизором Мезенцевых. Пусть. Пусть себе бегают, высунув языки! Он, Хлоркин, не такой дурак! Он вот ляжет себе и посмотрит футбол...

Усталость и нервы дня минувшего добили Хлоркина. Стоило ему лечь – как Морфей стал что-то нашептывать на ухо. «Спартак» плохо и вяло мутузил «Пахтакор», и в итоге Сема задремал головой на подлокотнике роскошного дивана, обшитого бежевым велюром...

Проснулся Хлоркин уже далеко за полночь, потому что невыносимо затекла шея от неудобной позы. Как он понял, ни Сергей, ни Рамзан, ни их чада с домочадцами не явились, и он по-прежнему оставался один. Но только, к сожалению, уже не перед горящим телевизором.

Сёма нажал на кнопку дистанционного управления. Раз, другой повторил попытку – и лишь потом (отупел со сна) сообразил, что скорее всего дом обесточен. В последнее время электричество отключалось частенько, и ничего особенного в такой мелкой аварии никто бы не нашел.

Царила тьма. Спотыкаясь и натыкаясь на мезенцовскую утварь, Сёма Хлоркин пробрался к выключателю и зачем-то несколько раз его нажал. Света не было. Сёма вздохнул облегченно, потому что ему не улыбалось спалить дорогой японский телек Сереги.

Он от рождения был толстокож и чужд всякой рефлексии. Но теперь почему-то почуствовал, что в квартире не один. Резко обернулся, чуя НЕЧТО за спиной... и, естественно, ничего не увидел. Но все же, все же… Когда он обернулся, какая-то волна теплого воздуха как бы отхлынула к забетонированному логову старика Мезенцева.

– ЧТО ЗА ХЕРНЯ? – громко спросил Сёма Хлоркин.

Тишина темного дома служила ему ответом.

ХЕРНЯ, видимо, все-таки была еще где-то, кроме воспаленного Сёминого воображения. Хлоркин стоял к ней лицом к лицу (или... к чему?) и она как бы приближалась, почти воздушно прищупывалась.

– Вот блин... – снова сказал Сёма. Полез было в карман за зажигалкой – но зажигалка была в кармане снятого пиджака. А где он теперь, этот вонючий, пропотевший в «Асфальте+бетоне» пиджак?

Наугад и наудачу Сёма пошел на кухню. Ему удалось пройти почти без потерь, лишь пару раз споткнувшись о мезенцовский бардак. Но боль в ушибленной лодыжке и колене все меньше волновала его. Он чувствовал ЖИЗНЬ ТЬМЫ. Она была живой. Она ощущала, она изучала своего адепта в Хлоркинском лице, она готовилась... к чему?!

Сёма почти побежал. Посреди кухни засранец Серега выставил табуретку; Хлоркин налетел на неё с разбегу и кувыркнулся через голову. Пока он падал, ему показалось, что что-то мягкое, прелое, жухлое сомкнулось поверх него лошадиными губами.

– ЖОПА! ЖОПА! – заорал Хлоркин, как будто открыл нечто сакральное. Черный туман хотел ВСОСАТЬ его, но не рассчитал падения и только слегка ЛИЗНУЛ.

Сёма уже дрожал всем телом и полз наудачу, подальше от ОЩУТИМОГО, но НЕВИДИМОГО. Уткнулся головой в газовую плиту, да так сильно, что чуть не расквасил затылок. Легковесный импортный «Индезит» дрогнул, и оттуда Сёме по балде упала алюминиевая кастрюлька...

Но не только! Не только! Кроме кастрюльки на Сёму упали вожделенные спички! Когда-то серегин «Индезит» включался без спичек, с помощью пьезо-элемента. Но с тех пор, как старик Виталий Мезенцев похимичил тут с жирами, пьезо-элемент безнадежно заплыл, и Серега (сам жаловался) вынужден был поджигать конфорку спичкой.

Господи, храни мудака Виталия!

Пляшущими пальцами Хлоркин попытался высечь огонь, но спичка сломалась и лишь пукнула безвольными искорками, отлетая от коробка. И тем не менее...

НЕЧТО или НЕКТО во мгле колко поежились. Суть мрака не застонала, не закричала, вообще никак не дала о себе знать – но Хлоркин почувствовал укол боли для мрака. Мрак отошел на шаг (или... на что?!) Мрак забеспокоился...

Следующая спичка, чиркнула более удачно и маленький огонек озарил причудливым овалом (насколько хватило пламени) место вокруг Сёмы. Тьма испугалась. Или нет – не испугалась, а почувствовала боль. Она отчетливо колыхнулась, в панике отходя от озаренного места, и в её черной шкуре почудились Сёме на миг уродливые язвы-ожоги от лучевого поражения...

– КТО ТЫ, МАТЬ ТВОЮ? – возопил Сёма Хлоркин, отползая в угол кухни и держа перед собой спичку наподобие молитвенника. – КТО ТЫ, СУКА?

Ответа не последовало, если не считать, что Сёма сам себе ответил. Спичка медленно догорала, её огонек становился все тусклее и меньше, овал безопасности, в котором размещалась обычная евро-кухня, сжимался под упругим давлением темноты.

В панике, хныча и взбрыкивая ногами, Хлоркин выбросил светоч перед собой в неведомого врага с ненавистью типа «получай, фашист, гранату!»

Спичка не пролетела положенной траектории. Спичка, к ужасу Сёмы Хлоркина, ударилась во что-то тушеподобное и обожгла ЭТО, скатившись по паленой оболочке СУЩНОСТИ.

Сёма быстро зажег новую спичку и пополз в атаку на немыслимого врага (или друга?!), прятавшегося в темноте. Нечто внутренне взвизгнуло, протыкаемое лучами света и упруго оттянулось к кухонному входу. Именно туда – чувствовал (но не видел) Сёма Хлоркин – именно туда, но не дальше. Эта мерзость мыслит – пригрезилось Хлоркину. Она мыслит, и ждет... когда у меня кончатся спички...

– Хлоркин! – вдруг послышалось из прихожей (дверь-то по-прежнему не заперта). – Сёма, мать твою! Чего такая темень, хоть глаз коли?!

Это, судя по голосу, пришел Рамзан.

– Эй! – подал весть Сёма дрогнувшим, севшим до хрипоты голосом. – Рамзан! Осторожнее там, слышишь...

– Хрен ты, Сёма! Лучше бы вышел, посветил чем...

Сёма подумал, что это просто нервы. Да, нервы. Он ведь так ничего не увидел и не услышал. Он просто что-то чувствовал. Это паранойя, спутник бизнесмена. Н-да... Нет ничего во тьме. Просто в обычной городской квартире отрубили электричество, и взрослый дурак, как мальчишка, ползает по кухне на четвереньках и швыряется в выдуманных монстров спичками...

Ха-Ха-ха...

Но что-то не смешно.

– Да пошел ты, Сёма! – рассерженно крикнул из прихожей Рамзан. – Игрун, блин, голубожопый! Я тебя сейчас играну по яйцам коленом!

Сердце Хлоркина болезненно сжалось. Опять началось!

С горящей спичкой, как с факелом, он бросился другу на выручку со всех ног. Проклятая мезенцевская табуретка лежала все там же, где он впервые об нее споткнулся.

– Эй? – недоумевал Рамзан. – Ты чего? Кто тут ещё?

Хлоркин падал с размахом. Наотмашь. Смачно. С таким звуком, будто кто-то кинул об стену кусок пластилина.

Падая, зацепил кухонный стол. Там что-то зазвенело и посыпалось. Тарелки... Вилки, ножи... кусок пирога... Недопитая бутылка водки...

 

*** ***

 

– Подвинься-ка, Бонч! – сказал Ленин, просовываясь под купол экстернетовской куклы. – Не тебе одному тут ховаться в доброй матрешке!

И пихнул Олега плечом. Олег не удержался на краю реальности, на грани информационного и материального миров и рухнул в матрешечную голову. А там...

Там ждали темные воды Экстернета, внешней оболочки вселенной. Там могло быть все, что угодно. Но пока там был всего лишь экзамен по географии, и добрая училка Мария Федоровна, никогда не заваливавшая кляузников вроде Олега, задавала один из своих прозрачных, «наводящих» вопросов:

– А теперь подумай, Олег! Город Ессентуки – это город Ессентуки?

Олег стоял в синей школьной курточке старосоветского образца с алюминиевыми пуговицами возле извазюканной меловой тряпкой доски и вертел в руках кол зверской указки – продукт работы местного учителя труда.

Понимая, где он, Олег плевать хотел на скрытую в вопросе подсказку. Экзамен был фарсом разыгравшихся информационных волн Экстернета, шутовски отражающих подкорку Олегова сознания. Отвечать этому порождению собственной тупости Бонч-Бруевич не собирался, он лихорадочно соображал, как бы выбраться из матрешкиной головы.

– Да, Олег! – по-своему поняла его молчание географичка. – Ты совершенно не готовился... Не узнаю тебя, Олег! Может быть, ты заболел?

Бонч-Бруевич ковырял колом-указкой доску, полагая, что сможет выбраться таким образом. Брюзжание Марии Федоровны раздражало его.

– Хорошо, Олег, дам тебе ещё один шанс! Ты ведь староста класса! Кому из великих путешественников, открывших новые земли, принадлежат следующие слова: «О-о-о-о!»

Бонч-Бруевич развернулся в ярости и всадил в упыря-покойницу Марию Федоровну осиновый кол школьного производства. Все произошло не как во сне, а на омерзение жизненно: Увидев направленную в неё толстую указку, учительница вначале безмерно удивилась и расширила глаза. Лишь в самом конце изумление сменил страх: она попыталась отодвинуться вместе со стулом, но кол трудовика уже достиг её горла, хрустко вошел под жирные складки второго подбородка... Кровь, темно-вишневая, венозная, брызнула вокруг веселым фонтаном... Руки Марии Федоровны потянулись к горлу, сжались вокруг указки, глаза выкатились из орбит и широко распахнутые, очумелые, все ещё спрашивали что-то у Олега...

– Так-то ты будешь добрее, педагог! – не своим, чуть картавящим голосом сказал Бонч-Бруевич и... ужаснулся. Он только что убил географичку! Зачем?! За что?! Это же безумие!!!

Взмокший и потерянный, он оторвал руку от кровавой указки, торчавшей из умирающей Марии Федоровны, и выбежал в школьный коридор с диким криком:

– Эй! Кто-нибудь! Доктора! Доктора! ДОБРЫЕ ЛЮДИ, доктора...

ОПЯТЬ ЭТО!!!

Школьный коридор был пуст и безлюден, казалось, что огромное и казематно-мрачное здание школы вмещало в себя на этом чертовом экзамене только убийцу и жертву.

Вдоль коридора тянулись стенды о жизни В. И. Ленина. О его детстве, юношестве, о его борьбе и революции. Ленин с фотографий и картин игриво подмигивал Бонч-Бруевичу, как родовое проклятие, подвывал собакой Баскервилей, насмешливо шелестел вслед несуществующими шлепанцами...

Когда Олег добежал до вешалок первого этажа, он невольно замер: не к добру помянул он в Экстернете об упырях: ведь это же страна мечты, страна, где воплощаются все надежды...

С улицы, широко распахнув обе створки хилых школьных дверей, в здание втекал поток странных людей. Они шли коряво, содрогаясь неестественно изогнутыми конечностями, кто с коленками назад, кто с руками навыверт. Они шли, жадно втягивая запах свежей плоти Олега Бонч-Бруевича, тянулись к нему.

Вот этот – да, точно, покойный физрук Сафиулыч. Не забыл, старый хрен, как Олег в пятом классе, подкравшись сзади, и долго, картинно готовясь, пнул ему мячом по жопе... Но почему он в костюме с похорон? Ах, да...

За Сафиулычем старик Феликс, сосед, как-то подаривший Олегу на день рождения книжку «Зеленая Лампа» про жизнь Ленина. Феликс стал поджарым, кости кое-где торчат наружу сквозь прозеленевшую кожу. Рак сожрал пол-Феликса ещё перед смертью. А теперь в его глазницах шевелятся могильные черви, он идет наощупь, на запах тепла человеческого тела...

Ещё знакомые, учителя, соседи. Лёша Мезенцев, очевидно при жизни перебивший позвоночник, – идет скособочившись, но руками перед собой шарит жадно...

А впереди трупаков, впереди всего этого упырьего воинства шествует желтокожий, пергаментный мумий, байкер из склепа, мавзолейный сиделец Ильич. Стеклянные глаза Ильича светлы, в них даже мерещится прежний добрый прищур.

Толпа мертвецов нечленораздельно постанывает, подвывает, утробно урчит...

 

Бонч-Бруевич стоял на месте мгновение – а потом развернулся и побежал в обратную сторону. Экстернет это или нет, вымысел ли, галлюцинация – но с такими собеседниками он общаться не хотел.

На втором этаже покойница Мария Федоровна погналась за ним с ухающе-хлюпающим звуком, и он вынужден был резко сменить траекторию бега, вывернулся из смыкающихся трупных клещей. И наткнулся на своего одноклассника Слана Каримова...

От такой неожиданности сердце чуть не вывалилось из гнездовища артерий, но Слан Каримов, к счастью, был из числа живых. Он потянул Олега за рукав в туалет, там помог выбраться через окно на пожарную лестницу. И без объяснений бывалого друга Олег понял, что по такой вертикальной лестнице трупаки лазить не могут. Здесь два школьника висели в относительной безопасности...

– Тебе не кажется, что их стало больше? – спросил Слан тихо и совершенно спокойно. Он был собран и сосредоточен, наморщил лоб, как бы что-то подсчитывая внизу.

– То есть тебе не может этого показаться: это очевидно, – рассуждал он дальше. – Их стало больше. Но не кажется ли тебе другое? Что они стали крепче? Вот тот, в желтом жилете был здесь и позавчера. Тогда он совсем разложился, еле передвигался. А теперь он кажется трупом трехдневной давности, еще неотпетым и незакопанным...

– Я... не знаю... – промямлил Олег, удивляясь книжному красноречию былого неформала и молчуна Слана. – А ты... с ними... давно?

– Могу показаться тебе сумасшедшим, – засмеялся Каримов. – Но они разлагаются наоборот, в обратном порядке: они СВЕЖЕЮТ. И мы не в силах себе даже представить, насколько этот процесс укоренен в прошлое. На десятилетия? На века? На тысячелетия?

Слан не стал отвечать на риторические вопросы. Если они разлагаются наоборот, если сгнившая кожа становится румяной, а гнилые лопнувшие кости – крепкими, как стальной протез, то что сейчас происходит геологическим слоем ниже?

Скелеты срастаются из праха? Мясо нарастает на кости? Динозавры и саблезубые тигры воскресают в гнили и тлении, чтобы через пару месяцев выбраться из своих миллионолетних могил к свету и жизни?

И сколько бы бедняга Слан не морщил лоб, он все равно не мог понять, что же все-таки происходит. Какое-то научное обоснование должно быть…. Почему случился заворот кишок у старика Хроноса? И не станет ли он отрыгивать своих чудовищных детей в той последовательности, в какой глотал?

Город стал руинами. Их, Бонч-Бруевича и Каримова, родной город в одночасье был парализован и разбит на груды развалин, казалось, армией мертвецов, явившихся как в фильмах ужасов из ниоткуда.

Их проклинали все. Но разве могли – спрашивал себя Слан – разве могли эти игрушечные монстры, эти слепые корявые твари из-под земли сломать цивилизацию атомной бомбы, космического корабля и автоматического оружия?

Слан Каримов рассказал Олегу, что сам узнал: отличие жизни от фильма коренное. Трупы не причина, а следствие, одно из многочисленных следствий внутреннего краха этой цивилизации, исчерпавшей, видимо, себя, и кусающей нынче собственный хвост в слепой ярости каменных джунглей.

– Знаешь? – сказал он Бонч-Бруевичу. – А ведь я их полюбил...

– Кого? – тупо осведомился Бонч-Бруевич.

– Трупы.

– Ты? Их?

– Они стали убивать тогда... Тогда, когда без них уже нельзя было жить, понимаешь? И если бы они не появились, то было бы еще страшнее, еще гаже, еще невыносимее!

– Ты хочешь сказать, что они разрядили астрал?

– Наверное... Дышится, дышится-то как легко, чувствуешь? Это может, оттого, что заводы встали. Но мне кажется, это астрал наш, как туча, разрядился молнией в землю...

– Ну, это уж ты перегибаешь!

– А ты хотел бы вернуться в старую жизнь? Нет, только честно ответь, как на духу! Хотел бы? В мир пылесосов и мусоропроводов, в мир без войн, но с компьютерами? Да, можно сказать, что они разрядили астрал! Свинцовый от ненависти астрал гениев, перечеркнутых двойниками-предками. Ядовитый от сжатой агрессии воинов, которых технически совершенное оружие удерживало от войны? Мир, в котором все уже было, и все уже испробовано, и все показало себя нулем? Мир, в котором материя, как честная девушка, скинула с себя незаконно возложенный ей венец царицы бытия! В тот момент, когда все стали материалистами – о, чудо, сама материя, первооснова мира вдруг восстала в своем дремучем идеализме и породила ад живых трупов. Или – рай живых трупов...

– Ты считаешь, – Олег не спеша смаковал полученную от Слана сигарету. Его постепенно втягивало в игру, он ничего не мог с собой поделать, начинал мыслить по-каримовски. – Ты думаешь, это апокалипсис? Гнев и суд божий? А если все-таки авария на секретной лаборатории или какая-нибудь флюктуация? Инопланетяне, например?

Вид снизу вернул Бонч-Бруевича к реальности (или – к чему?) Пергаментный Ленин стоял внизу лестницы и держал, подобно спасательному тенту, перевернутый купол матрёшки. И этот купол, эта маленькая, черная дыра в пространстве вернула Олегу память. Из засасывающей воронки каримовской реальности, сделавшей Олега почти своим, почти подменившей ему память на ложную биографию в здешних краях, Бонч-Бруевич рванулся к выходу.

 

– Была-не была! – воскликнул он, отпуская пальцы, сжимавшие перекладину лестницы. И начал бесконечно долго (и медленно, как осенний лист) падать в колодезь матрешки. Если бы Ленин внизу убрал игрушку – Бонч-Бруевич разбился бы об асфальт. Если бы даже не разбился – трупы сожрали бы его за милую душу.

Но Ленин не подвел...

Олег так и не понял, что это было. Виталий Николаевич Мезенцев, создатель адской матрешки, дал бы ему подзатыльник и посоветовал бы не совать пальцев в розетку: неосторожное обращение с экстернет-сайтом выбросило Олега в один из пазушных побочных миров параллельной реальности. Там его, как потонувшее судно, начало быстро «заносить песком», то есть переформатировать байты его сознания под местный формат, но к счастью, пазушный мир уже был поражен информационным вирусом ленинской идеи, и она, как нить Ариадны, вывела Олега обратно...

– Поосторожнее, добрый Бонч-Бруевич! – посоветовал Ильич, вытаскивая невольного сподвижника за руку из черного жерла матрешечной головы. – В эту пещеру далеко уходить нельзя!

Бонч-Бруевич снова был в особняке колумбийца Зранко. Посреди мраморной мозаики с Колумбом лежал в луже крови сержант Коп. Его напарница Банни стояла с поднятыми руками.

Чуть поодаль валялись два тела Ленинских сподвижников. Схватка была окончена. Но Олег не радовался, что пропустил её.

 

*** ***

 

Сергей Витальевич Мезенцев стоял в своей уменьшившейся квартире, где теперь располагался саркофаг открытого экстернет-портала и растерянно, дико озирался.

Все было перевернуто, как после чудовищной драки, а на полу валялись обглоданные кости и два позвоночника с остатками человеческого мяса. Этот кошмар не мог уложиться в голове. Семы Хлоркина и Рамзана Амирзоева, верных сподвижников, более не было в этом мире. Косточки их остались тут, а остальное переселилось в иные миры, надо думать, лучшие…

Одно понял Сергей Витальевич ясно: саркофаг не в состоянии спасти от проникающей энтропии, бетон никак не может остановить действие экстернет-устройства.

Потеряв от отчаянья всякий страх, Сергей Витальевич подошел к дверному косяку бывшей комнаты отца, где теперь стояла серая стена, и прикоснулся к шершавому влажному бетону ладонью. Ладонь ушла с легкостью воздушной среды в некое шмелино-гудящее пространство суб-материальной реальности. Мокрый бетон оказался прекрасным проводником экстернет-линий…

Сергей Витальевич набрал на «сотовом» номер своего подчиненного, капитана Виля Данилова.

– Виль! Экстернет-провал класса «А». Срочно опергруппу на выезд… Куда, куда! По моему домашнему адресу…

Он больше не хотел скрывать проделки отца, прятать и спасать его. Он преисполнился решимостью, если надо, убить отца. Игры зашли слишком далеко…

 

*** ***

 

Гавайи – царство вечного лета – убаюкали бдительность товарища Первухина. Мезенцев нашел его под пальмами, с цветочным ожерельем на голой, поросшей седым волосом впалой груди, в окружении смуглых обнаженных таитянок, которые, как гурии мусульманского рая, танцевали вокруг старого коммуниста.

Первухин прихлопывал в ладоши, ежеминутно роняя вставную челюсть, и подкидывал таитянкам, как в костер, зеленые бумажки долларов.

– Совсем разложился, пакостник! – забрюзжал шнырявший по пляжу Мезенцев, несмотря на жару, не расстававшийся со своей шерстяной вязаной буденовкой. – Упечь бы тебя в застенки партконтроля, да жалко некогда! Вставай, щучий сын, прелюбодей Первухин! Лже-Ильич близко! Пробил наш час! Мы должны остановить Лже-Ильича, пока его интеллектуальное сокровище не попало в руки моего сына…

– А чем плох твой сын, Мезя?! – сыто-пьяно икнул Первухин.

– Совсем спился, сволочь?! – заорал Мезенцев, извлекая из-под полы вонючей от пота командирской шинели маузер времен гражданской (может, даже американской гражданской) войны. – Забыл, что он служака олигархов и пособник путан?! Так вот, по приглашению американского правительства отряд его «Экстерпола» уже прибыл на Гавайи, чтобы пленить Лже-Ильича… Ты только представь себе, сколько чудес получит олигархический режим, если поймает эту уголовную подделку под Ленина!!!

 

*** ***

 

Отряд спецназа из «Экстерпола» во главе со своим командиром Сергеем Витальевичем Мезенцевым выгрузился с вертолетов американского правительства на два километра выше по экзотическому пляжу острова Пукэ от того места, где Ильич и его матросы сгоняли ловцов жемчуга в колхоз.

Американские вооруженные силы блокировали остров Пукэ несколькими кольцами авианосцев и канонерок, но, памятуя прошлый опыт, на расстояние выстрела к бригаде Ильича не совались, выпуская на «бульдожий ринг» русскую спецподготовленную команду.

Гренадерского вида молодцы в зеленом камуфляже, с трехцветными знаменами на рукавах, с «калашами» наперевес, вооруженные до зубов и подготовленные на все случаи жизни, вселяли в разбитое и измотанное сердце Сергея Витальевича подобие надежды. И он бежал вместе с ними, обнаруживая неплохую физическую подготовку в компании капитана Данилова и прапорщика Волонтира, старых боевых и служебных товарищей.

Пистолет наголо – хотя вряд ли оружие потребуется в схватке с экстернетовским Ильичом.

Вот уже показалась деревушка Нгона-нгона с шапками пальмовых листьев-крыш на свайных домах-курятниках. Над самым крупным домиком туземцев развевалось красное полотнище «Веселый Ильич» с недвусмысленной головушкой над скрещенными костями.

Сергей Витальевич и его люди с окрестных холмов и скал в сверхсильную оптику наблюдали, как на ладони, момент колхозного митинга на деревенской площади (утоптанной земляной площадке), где витийствовал Лже-Ильич.

– Товаг,ищи! ЦентГ Геволюционного движения пегеместился в Нгону-Нгону! Выдвигаем лозунг соединенных штатов Тихого Океана! Даешь Геволюционную Океанию и Микронезию! Уга, уга!!!

Иногда Лже-Ильич картавил, иногда забывал. Но в любом случае толпа уголовников в тельнягах воспринимала на «ура» любую его странную инициативу.

А истинный творец этого «Чуда в перьях», оплодотворивший образ своими знаниями вместо «красных друидов», невольный акушер при родах экстернетского Ильича Олежка Бонч-Бруевич лежал связанный и несчастный, весь в мухах, на мешках с сушеной папайей, липко-сладким запахом которой провонял бамбуковый сарай, и мычал чего-то: рот заклеили скотчем, как «меньшевику и реформисту».

Представьте себе, как вылупились его многое повидавшие, выгоревшие на солнце глаза, когда прямо перед ним в духоте раскаленной тропическим солнцем сараюхи предстала рожа Леши Мезенцева!

– У-у! У-у-у-у! М-м-у-у! – застенал Бруевич, отползая подальше в угол по колким кускам папайи, язвившим сквозь джутовую мешковину.

– Понимаю, твою радость, братишка! – поджал губы Лёша. – Но оставим овации на потом! Просекай тему, Бруевич – сейчас тут будет очень жарко, жарче, чем в полдень… С севера в Нгону-Нгону идет мой дед – коммунист с отрядом клонированных Первухиных, чтобы захапать твоего Ильича! По его мнению, Ильич ненастоящий… Что по мне, так твой вариант мне больше нравится мавзолейного блокбастера, но это мой личный вкус… В то же время с юга на Нгону-Нгону собирается напасть прислужник олигархов и пособник путан… ха-ха! Угадай, кто? Че ты пялишься – мой папаша, директор департамента Гребанной демократической федерации…

– У-у-у-у!!!

– Чего ты как филин все? Ах, да, скотч…

Леша грубо отодрал наклейку, чуть ли не вместе с губами Бонча.

– О-о-о! – застонал тот.

– Да завязывай ты с междометиями! – рассердился Леша. – Я тебе дело говорю! Ильича твоего спасать надо, как-никак произведение искусства в жанре «Экстернет». Дед идет не с пустыми карманами, а с экстернет-воронкой и улавливателем. Что касается папаши, так этот человек без юмора припер сюда целый экстернет-центр в двух «рафиках» с красными крестами. Просекаешь?

– Что они хотят сделать с Ильичом? – испугался Бонч-Бруевич.

– Смотря кто «они». Если в смысле они – папашины, то продать за бабки своему коррумпированному режиму… Если ты про дедовцев – то репрессировать за отход от методологической чистоты…

– О, боже, Леша! Скорей, развяжи меня! Мы должны спасти Ильича!

– Всяко! – хмыкнул Лёша. – Ты не кипежись, только скажи мне, где головка от матрешки – и Ильич спасен…

Недоброе мелькнуло в этот миг в глазах Лёши. И Бонч-Бруевич понял все: не любовь к Ильичу принесла в эти знойные края чертового одношкольника, не вера в идею, воплощенную в Ильиче, в его плоти и информационном контуре – нет, алчность и жестокость охотника! Он любит не Ильича, а его магические возможности!

– Скажу, скажу… – принял игру Бонч-Бруевич. – Только руки… Затекли очень…

– К черту руки, Олег! Я говорю о судьбе экстернет-Ленина! Если мы спасем его, то станем богаче Березовского!

– К чему мне богатства без рук? А если их ампутируют?! Развяжи, тогда поговорим!

– Хрен с тобой! Если тебе твоя боль ближе народной – развязываю…

Ощутив себя свободным, Олег смог встать с мешков и осмотреться. Оказывается, Леша притащил с собой четверых подручных – наркоманов, в клепаных куртках, цветастых штанах и с панковскими разноцветными гребнями. Хотя наркоманы в силу своего пристрастия выглядели синюшными и слабыми, но у Олега не было шансов одному одолеть пятерых.

– Где матрешка! – торопливо приставал Лёша. – Матрешка где?!

– Пошли, покажу…

Они, пригибаясь, вышли. Улицы Нгоны-Нгоны, если их можно было назвать улицами, приобрели странный вид: украшенные невесть откуда взявшимся кумачом, расписанные лозунгами и портретами КМЛ они порадовали бы сердце старшего Мезенцева на все 100%.

Кое-где сновали в черных бушлатах матросские патрули с красными бантами и гвоздиками в петлицах. Они, скорее всего, схватили бы Бонча и его друзей-врагов, но помог случай.

На окраину села упал первый снаряд с позиций Мезенцева-среднего, гулко разорвался шрапнелью и пробил множество пальмовых листьев мелкой свинцовой сыпью. Матросы с красными гвоздиками заметались вдоль домиков, кто-то тащил станковый пулемет «Максим», кто-то надевал кумач на древко из мангровых зарослей – драться до последнего.

– Нарушители экстернет-пространства! – по-русски загомонил с высот «матюгальник» Виля Данилова. – Вы окружены! Сопротивление бесполезно. От имени правительства Соединенных Штатов Америки, чье территориальной пространство и суверенитет вы нарушили, правительства Российской Федерации, Организации Объединенных наций и Юнеско предлагаем вам сдаться! Сдавшимся гарантируем жизнь и правильное питание!

В ответ уголовники лже-Ильича застрочили из раритетного музейного «максима» по окрестным сопкам. Снаряды со шрапнелью, похожей на охотничью дробь 7 номера, кассетные пластиковые обоймы рвались уже повсеместно в Нгоне-Нгоне. Но помимо обычного, материального вооружения Лёша Мезенцев видел на холмах и то, что единственно опасно экстернет-Ленину: расчехлили и направили на Нгону-Нгону мощную и шипастую спутниковую тарелку радиоэзернета, чтобы бомбить Ильича информационными сгустками.

Вот уже справа от пробирающейся крадучись вдоль берега голубой лагуны группы подростков пукнул без внешних разрушений первый экстернет-снаряд, обдав мысли жидким дерьмом иных миров и всяких навязчивых образов.

– Товагищи! – орал лже-Ленин, открыто и как на ладони снующий среди своих бойцов. – Геволюционное отечество в опасности! Учиться военному делу настоящим об-газом! Агхиважно! Нота бене, ха-ха-ха!

Картечь и шрапнель, пули дальнобойных СВД Сергея Витальевича прошивали Ильича насквозь, как привидение, и делали только сильнее. Но вот сгустки с «тарелки» радиоэзернета ложились все ближе к главному объекту атаки…

– Торопись, Олег! – толкал Бонча в спину Леша Мезенцев. – Мы потеряем Ильича!!! Скорее, где же эта проклятая матрешка?!

Они ворвались с ходу в туристическое бунгало, покинутое «белыми эмигрантами» с момента экстернет-революции в Нгона-Нгоне. Вещи, брошенные беглыми янкесами, все ещё хаотично валялись по комнатам на плетеных креслах и циновках пола.

За тонкими, трясущимися стенами бунгало глухими пердками учащались взрыва артобстрела.

– Где же он?! – уже занервничал Бонч.

Походный холодильник-сумка лежал там же, где Олег его и оставил – просто нервы сдавали и память подводила. Мгновение – крышка откинута и матрешка в руках Олега!

– Давай! – торопился и закусывал губу Лёша. – Давай её сюда! Это законная собственность семьи Мезенцевых!

– Ты мне её продал… – тихо, но твердо и внятно ответил Бонч, готовый скорее отдать жизнь, чем власть причинять Ильичу зло.

– Чиво?! – окрысился Мезенцев-младший, подступая и прищуриваясь. – Повтори, падла дохлая?! Уж не хочешь ли ты оставить Ильича себе?!

– Ильич– достояние человечества! – пышно отвечал Бонч-Бруевич. – Ни ты, добрый Лёша, никто другой не может приватизировать его!

– Ну, посмотрим, гнида, как ты повякаешь с пером в кадыке! – щёлкнул лезвием финки звереющий на глазах наркоман Лёха.

Бонч-Бруевич изо всех сил толкнул Леху в плечо и попытался вырваться. Но панк с рыжим гребнем на бритом черепе и рокернутая девица в черной клепанной кожаной жилетке отловили его порыв и повергли на колкие циновки.

– Леха, его чё, мочить?! – протяжно, по-волжски справился панк.

– Матрешка! – змеино зашипел Леша. – Матрешка у него в руке! Отнимите по быстрому…

В это время снаряд из тарелки радиоэзернета проник сквозь кровлю бунгало и грязно разорвался прямо на полу. Все смешалось – панки, деваха-рокерша, Лёша Мезенцев с перекошенным, худым и страшным лицом, вещи «белолицых эмигрантов» Нгоны-Нгоны, все проваливалось в неведомые дали Экстернета, гулкого и объемного как сама бесконечная Вселенная…

На этот раз Бонч-Бруевич не растерялся: зажмурил до рези глаза и вообразил всеми слоями подсознания, всеми рубидо мозга тупиковый параллельный мирок, где кантуется Слан Каримов.

Стремительный разлет белесых каналов межмирья в черноте тактов мироздания – несколько крутых поворотов на «американских горках» следования – и вот снова Олег посетил негостеприимный, полуразрушенный и черно-дымный город детства. Поскольку панк и деваха думали, как удержать пленника, то волочились по перекресткам миров за Бончем, и теперь нелепой нагрузкой, как пшено к шампанскому в советском магазине, высадились на тех же трубах, где коротал на корточках тревожное время сталкер мертвого мира Слан.

– Привет, браток! – улыбнулся Олег как можно радушнее. –Ты не удивляйся, что я туда-сюда хожу, это техника такая есть, экстернет-проектор называется… В общем, потом расскажу… Пока надо срочно Ленина спасать!

– Ленина? – поднял Слан густую соболиную бровь. – А нахрена?!

Но Бонч не объяснял, противоборствуя со своими врагами-наркоманами, рискуя сверзиться с высоко протянутого трубопровода вниз, к ждущим, разложившимся людоедам. В итоге так и случилось: панк с рыжим гребнем упал, не разбился – был пойман липкими и влажными от гнили руками и разорван черными зубами, растащен блоками по зловонным ртам трупаков.

Деваху Олег кое-как скрутил, заломил ей руку за спину и прижал спину коленом:

– Слушай, подруга, не рыпайся, а? А то тоже… отпущу…

– Ёксель-моксель, где мы?! – взвизгнула рокерша, преодолевая шок полета и вида разорванного вмиг товарища.

– В п..де! – грубо ответил Олег. – Слушай, Слан, ты не мог бы тут последить за ней, а я отлучусь ненадолго… Только осторожней – кусается, сука!

– Ну давай… – в мире оживших трупов Слана трудно было чем-то удивить, но сейчас изумление никак не могло сойти с его холеного, правильного лица. – Если так надо… тебе виднее… наверно…

Уже привычным жестом Олег Бонч-Бруевич нырнул в черную воронку экстернет-матрешки, направляя свой полет средь звездных миров обратно в революционную Нгону-Нгону.

Уф! Отдышаться бы – но некогда – он был посреди настоящего сражения. Ильич менял обоймы в своих «магнумах» и что-то ободряюще вопил своим тающим сторонникам. Многие матросы уже распростерлись по земле, краснея не только бантами и гвоздиками, но и вывороченным мясом.

– Владимир Ильич! – обхватил мощную руку вождя Олег. – Владимир Ильич!

– Чего тебе, добрый мальчик?! Не мешай мне разобраться с этими добрыми контрреволюционерами!

– Надо уходить, Владимир Ильич! Они стреляют по Вам экстернет-снарядами! Они специально подготовлены взять Вас! Это экстерпол! Вы стали уязвимы! Идемте, я покажу безопасное место!

– Какая добрая информация! – почему-то обрадовался лже-Ленин. – Но их час пробил! Революция уже побеждает! Ступай в свою добрую тюрьму, мальчик, и жди там свободы Земного Шара!

Десантники экстерпола в грозной экипировке, в бронежилетах, в сферических фасетчатых касках уже катились лавиной в Нгону-Нгону, добивая обливающийся кровью революционный контингент.

Но тут в бой брошен был стратегический резерв – Сам Ильич! Стремительной походкой киношного гангстера он двинулся навстречу экстерпольцам со своими беспрерывно, с двух рук палящими «магнумами». То один, то другой десантник, неловко вскинувшись, отлетали под силой разрыва пуль на пару метров назад. Ответная их стрельба в Ильича была неэффективна, как об стенку горох…

Нгона-нгона горела. Нефтяным разливом пылали белые бунгало и камышовые хижины, масличные пальмы, сваи и лодки-пироги, пылали бамбуковые ограды, циновки. Горячий воздух колебался как желе, как фантасмагории Экстернета, и Ленин клубился в этом воздухе огнестрельным ужасным миражом.

Неся большие потери, экстерпольцы вынуждены были отступить. Они отходили правильным порядком, отстреливаясь и огрызаясь огнеметными очередями. Залегли на окраинах Нгоны-Нгоны, продолжая поливать остатки деревни огненным шквалом.

В этом аду кромешном Олегу, семенящему по пятам за Лениным, казалось, что он заживо запихан в печку-гриль. То тот, то другой бок грозил ожогом, приходилось вертеться, как на сковородке, чтобы выскользнуть из объятий пламени.

«Матюгальник» Виля Данилова включился вновь, сыпя проклятия и предложения капитулировать вперемешку. Под этот матерный аккомпанемент лже-Ленин услышал вкрадчивый и ласковый голос старца:

– Ты посягнул на святое, ты взял имя и внешность Ильича! – говорил Мезенцев с какими-то скрижалями в руках, подобный Моисею на синайской горе. – Изыди, нечистый дух! Ты должен был родиться в чистоте «красных друидов», а родился во мраке придурковатого подростка, волюнтариста, подменившего своими глупостями целый научный совет по марксизму-ленинизму! Ты – не Ленин! Отдай то, что, нечистый дух, тебе не принадлежит!

– Так я не Ленин?! – ужаснулся и растерялся мгновение назад всесильный террорист. – Я злодей?!

– Ты не Ленин! Ты – блеклая копия и искаженная проекция его величия и славы…

– А кто же я тогда?! Ты говоришь, добрый старик, что я копия с НЕГО! Но для меня ОН – ошибочная копия с меня! Куда я должен деть свое собственное Я, если у меня нет теперь ни имени, ни души, ни судьбы?! Кто я такой?! Кто?!

– Владимир Ильич, – шептал Олег помертвевшими от ужаса губами. – Не слушайте его! Он лжец и отец лжи! Вы и только Вы – настоящий Ленин! Убейте его! Убейте!!!

Словно в гипнотическом трансе, медленно, лже-Ленин поднял два курящихся пороховым дымом ствола и выстрелил дуплетом по-македонски в старика Мезенцева. Но и тот был не лыком шит: выставил перед собой первый том «Капитала» Карла Маркса, и пули остановились в полете, как в попсовом фильме «Матрица», подломили волю лже-Ленина к преобладанию над реальностью.

Виталий Николаевич лишь повел седой кустистой бровью и в свою очередь вздернул вверх из кармана ствол музейного «маузера»:

– Сдавайся, самозванец! Ты занял не свое место, ты – Антивождь, и должен вернуться в небытие! Ты не рождался, а был абортирован тинэйджером, и потому твое место – переплавка!

– Перековать людей на орала… – покорно и гипнотизированно, как кролик перед удавом, пробормотал лже-Ленин, роняя «магнумы», инкрустированные золотом и бриллиантами, более приличные мафиозному вождю, нежели председателю Нгона-нгонской пролетарской республики.

Олег Бонч-Бруевич плакал. Молчаливо и контужено крупные градины слез катились по его лицу, видя позор и унижение Воплощенной Истины. Он упал на колени, словно умоляя небо сжалиться над Вождем – и почувствовал ответ Небес: рядом лежал убитый революционный негр-матрос с трехлинейкой, в которой наверняка оставались ещё патроны….

– Ну ты, сволочь контрреволюционная! – закричал Олег не своим голосом, вскидывая цевьё винтовки и указуя трехгранным штыком прямо в грудь старика Мезенцева. – Брось свой Добрый маузер и повернись спиной…

 

*** ***

 

Лёша Мезенцев с двумя панками шел перекрестками миров, преследуя, как гончая, экстернетского беглеца Бонч-Бруевича. Он чуял запах мыслей, тревоги и страха, оставленные Бончем по обочинам своей тропы, и безошибочно совершал повороты и виражи.

В боковом сегменте реальности он высадился из черной разреженной дыры на высоко поднятый трубопровод в мертвом и пустынном городе. Все так же топорщилась стекловатой полуразорванная изоляция труб неведомого назначения, но ни трупаков внизу, ни Слана Каримова с пленницей уже не было поблизости. Лёша понял, что потерял след. Видимо, Бонча уже нет в этом мире. Видимо, Бонч сиганул куда-то, но теперь на этот счет существует бесконечность вариантов….

И тут из лесосеки выползло жуткое существо, передвигавшееся по обезьяньи, руками помогая ногам. Остатки разорванной одежды едва прикрывали сухое и морщинистое тело старухи, смахивающей на сушеную воблу. Жидкие волосы, до боли стянутые на затылке в кок не оставляли сомнений: перед Лешей предстала его классная руководительница и учитель английского Пульхерия Львовна!!!

– О боже! Только не это! – похолодел Лёша, и вмиг покрылся липкой испариной.

Пульхерия Львовна, погрызанная трупаками кое-где до мослов, неопрятно белеющих теперь, сама стала живым трупом. Её взгляд, и прежде тяжелый и властный, стал взглядом рыбы или медиума: зрачков не осталось, только белые бельма с какой-то подсветкой изнутри, пронзающие молочным лучом, как радиацией, все тело. Она представляла из себя зловещий цельный гипнотический снаряд, она раскачивалась на четырех конечностях в такт гипнотической волне, которую посылала своей дичи:

– Гоу анд аск ё лессонз! – глухо и утробно прорычал этот вурдалак, ни на секунду не ослабляя давления взглядом, убивающим всякую мысль о сопротивлении.

– Ноу! Ноу! Плиз! Плиз! – закричали Лёшины панки, но, как завороженные бандерлоги, сделали один шаг ближе к Пульхерии Львовне. Они, зачарованные магией, сжались в беспомощные комочки и дрожали крупной дрожью, как овцы на бойне.

«Это невозможно! Это не Пульхерия Львовна! – кричал запертый в подсознание здравый смысл Лёши. – Это фантом Экстернета, хищный информационный фантом… Дед рассказывал, однажды именно так она чуть было не убила Амвросима Старцева, великого программиста… Надо бороться! Амвросим ведь сумел выпутаться… А он был слабый человек… Значит и я сумею… Бог любит Мезенцевых… Я не поддамся… не поддамся…»

Воспоминание о судьбе хакера Старцева сдержало порыв немедля повиноваться Пульхерии. Да и магии её взгляда пришлось разделиться на троих – двое попадали с трубы, как в дурацкой присказке про «А» и «Б». С необычайной для старухи скоростью Пульхерия Львовна ринулась к пище и вонзила подгнившие зубы в горло одурело вопящему панку с сизым гребнем. Теперь он весь стал сизым, потому что Пульхерия пила его кровь и рвала плоть, когтистыми, уже звероподобными лапами разрывала живот и копошилась в кишках.

 

Второй панк, совершенно бритый, с серьгой в ухе, даже и не думал бежать. Упав, он лежал ничком, подтянув под себя руки и ноги, по-заячьи дрожал и ждал своей участи с покорством грызуна.

– Аск ё лессонз! – ревела осатаневшая от свежей крови Пульхерия Львовна! – Паст перфект тенс! Презент Индефинит тенс!

 

*** ***

 

– Придурок! Не смотри на неё, придурок! – чуть проглянул сквозь транс лучик надежды и чужого голоса. Лёша посмотрел туда, откуда кричали – на трубу бойко карабкался юноша, чем-то знакомый. Может быть, даже в одной школе учились… Лёша был в школе редкий гость, и плохо помнил лица однокашников.

Юноша завязал глаза своей черной банданой, продвигался на ощупь и на слух. В правой руке – помповое ружье, в левой – здоровенный тесак в каких-то гнилостных подтеках, словно парень рубил гнилое мясо.

Он неплохо знал здешние места – ни разу не навернулся, хотя и прятал глаза.

– Не смотри на неё! Это же Пульхерия! Отвернись или ляг лицом в пол!

Понятие пола было весьма условно на высоких трубах в рваной изоляции, но Лёша счел за благо повиноваться, и уткнулся мордой в рубероид. Стало полегче. Слепой стрелок из общей с Лёшей (и Бонч-Бруевичем) школы вскинул ружье к плечу, и по свистяще-шипящему голосу Пульхерии Львовны: «Ху из он дюти тудей?!» – отправил хороший заряд.

Судя по звукам, Пульхерия Львовна все же ещё чувствовала боль, ибо, получив заряд свинцовых градин в лицо, ворчливо и рычаще удалилась обратно в адские кусты, из которых выбралась.

– Мезенцев, что ли? – поинтересовался одношкольник с помповым ружьем, касаясь плеча подавленного, изнуренного гипнотической борьбой Лёши. – Везет мне в последнее время на вас! Слушай, старик, вы как это делаете? Ну, туда-сюда…

– Ты кто? – глупо хлопал ресницами Лёша.

– Слан Каримов. Из класса «А»лкоголиков. Если, конечно, ты Лёша Мезенцев из класса «В»оров. Что ж, Лёша Мезенцев, приветствую тебя в городе живых трупов… – И доверительно добавил: – Ваш класс мне всегда больше нравился, чем «Б»..ди, или «Г»..нюки…

– Что? Как? – постанывал Лёша. – А где Олег Бонч-Бруевич?

– Слушай, вы меня все время спрашиваете… Может, и мне пора кое-что выяснить?! Ладно, ты на правах гостя, поэтому отвечаю первым: этот чудень ватный, Олег Бонч-Бруевич, явился сюда почему-то в бушлате, перемотанный патронташами, в бескозырке с «Авроры», с бабой в кожаном прикиде, бабу оставил мне, за что спасибо, а сам удрёпал спасать почему-то Ленина… Я, конечно, понимаю, что это звучит, как какой-то бред, но поверь – это чистая правда! Если ты погостишь подольше, я тебе и не такое покажу… Ну, Пульхерию Львовну ты уже видел… А помнишь географичку, Марию Федоровну?! Так та вообще ходит с указкой в горле и выделывает такие фортели, например….

– Слан, Бог с ней, с Марьей Федоровной! Мне надо поймать Олега Бонч-Бруевича! Он мне должен… много… и гнусно…

– Хм… – Каримов пожал мощными накаченными плечами. Из-под черной майки выпирало волосатое тело. – Если тебе нужен Олег, то советую подождать – он довольно часто сюда заходит… И все время в моей локальной точке… Так что держись меня, Лёха – и я вам пробью стрелку… Пошли, что ли? Там у меня баба одна осталась, плачет, наверное, дуреха, со страху, да и место там понадежнее…

– Пошли!

– Дам тебе хороший совет! С трупами не ловчи и не бравируй смелостью! Я тебе не указка – чтобы как я себя тут чувствовать, нужно пожить с моё…

– Да это ладно… Слушай, Слан, у тебя тут дури не водится?! Глупый, конечно, вопрос, но меня хумарить начинает…

– Дури?! Ты не баловал бы! Под кайфом ты не убежишь от трупов и на сто ярдов…

– Значит, есть! – восторженно понял по-своему Лёша.

– Вообще-то любая. Гашиш, героин, кокаин, марихуана, «башкирка», клей «Момент», «экстази», «ЛСД» – короче, выбирай – не хочу. Мне эта дрянь без надобности… Если хочешь – отдам все запасы, но ширяться – чур! – в надежном погребе! Закон гостеприимства не допускает, чтобы я скормил тебя своим потешникам…

– Значит, можно! – глаза Лёши слезились от радости. – Можно!

– Слушай, пацан, – усмехнулся Каримов, – перед тобой целый постиндустриальный мир, и живых в нем пока трое: ты, я и Олегова деваха в подполе. Тут есть все на всех и по всему! Шмотки, золото, бриллики, техника, тачки любых моделей, коттеджи миллионеров, яхты, виллы, наркота любая, бухло любое… Пожрать, правда, только консервы, но можно и концентраты… Помнишь Решетникова?! Ну, из нашего класса? Так вот, он с отцом набил полный гараж супов-концентратов в цинковых бачках… Хочешь гороховый суп, хочешь с курицей, хочешь – харчо, хочешь – борщ!

– А дурь, говоришь, любая?! – снова сладко потянулся Лёша. Ему плевать было на супы, он все о своем, о детском…

– Далась тебе эта дурь! Я её собирал на всякий случай в цыганских дворах – её, золотишко, камушки – мало ли… Власть сменится – запасики пригодятся… Отведу тебя на эту хазу – ширяйся– не хочу…

– Слушай, старик! – осенило счастливого и пока не слишком верящего в свое счастье Лёшу. – Правда?! И бесплатно?!

– Нет, Лёш! – рассердился Слан. – За большие, знаешь, бабки! Они вон, по улице Ленина пройди, везде разбросаны у банкоматов, ты мне их собирай, а то задницу подтереть нечем…

– Каримов, ты гений! – ликовал Лёша. – Ты святой! Ты гигант мысли и отец трупной демократии!!! Я вот тут подумал – раз такая маза, так зачем мне этот Олег Бонч-Бруевич?

 

*** ***

 

– Брось винтарь, сопляк! – разъярился Виталий Николаевич. – Ты и понятия не имеешь, во что влез!

– Не брошу! Или вы отпустите Ильича, или умрете!

– Это не Ильич! Это его оболочка, которую ты, как наволочку, набил своими комиксами! Он погубит всех и все!

Олег не мог выдерживать дальше. Он выстрелил. Винтовка плясала у него в руках, стрелять он не умел и подавно, но пуля настигла старшего Мезенцева в плечо и откинула на землю.

– Отходим, Владимир Ильич! – умоляюще просипел белый как воск Олег. – Отходим!

В проходах между факелами-лачугами, закрывая лица в масках от жара и копоти, показались экстерпольцы. Атаку вел сам Сергей Витальевич. Рядом бежал прапорщик Волонтир с черной бездонной воронкой экстернет-улавливателя, чтобы, как в пылесос, вобрать в неё все, что имеет обратную симметрию.

– А! А! – стонал раненый Виталий Николаевич на земле! – Первуха, ты где?! Я тут зажарюсь!

Нгона-нгонской пролетарской республики больше не существовало. Каратели уничтожили всех её защитников, и теперь преследовали главную цель – Ильича.

Олег Бонч-Бруевич и лже-Ленин бежали к бунгало с пылающей кровлей, потому что там, у входа, Олег заметил станковый «максим». Убитый шрапнелью пулеметчик лежал рядом. С трудом отвалив его отверделое тело, Бонч-Бруевич лег за пулеметные поручни.

Конус матрешки кинул в дальний угол комнаты. Она покатилась по полу, замерла, глядя, как глазом, черным разверстым зевом. Зев пульсировал, заманивал на перекрестки Экстернета, где можно навсегда затеряться в каком-нибудь энтропийном пузыре или ахронической вакуоли от лап преследователей.

Олег строчил из пулемета, выхватывая на прицел отовсюду прущие фигурки экстерпольцев. Десантники падали, но на смену подбитым бойцам заступало вдвое больше новых.

Ленин, как завороженный стоял перед конусом матрешки. Он что-то видел там, неведомое Бонч-Бруевичу. Потом радостно завопил:

– Наденька!

Слава Богу, подумал Олег, у него теперь есть проводница, которая выведет его через перекрестки в нормальные миры. Но времени, времени оставалось совсем мало! Уже отовсюду лезли десантники, и один «максим» не в силах был удержать их…

– Торопитесь, Владимир Ильич! Я задержу их! – заорал Олег во всю глотку.

Ленин вздрогнул, теряя контуры, все более зыбкий, и наполовину втянулся в черную дыру.

Обернувшись на прощание, не ведая ни жалости, ни сострадания к погибающему за него человеку, он сказал просто и отчетливо, как открытку к празднику прислал:

– Спасибо, добрый Бонч-Бруевич!

 

 

© Александр Леонидов, текст, 2001–2003

© Книжный ларёк, публикация, 2016