Александр Леонидов. Судебная ошибка (16+)

СУДЕБНАЯ ОШИБКА

(На основе реальных событий)

 

 

– …Да брось ты, Егор! – хмурил кустистые хлеборобские брови Макар Чеплаков, из местных, донецких. – Чего ты манную кашу по столу размазываешь-то?! Вывести его вон к мастерским, да шлёпнуть… Чего ему, адвоката из Киева вызвать прикажешь?! Бабка его опознала, девчушка тоже… Нечего ему небо коптить, пусть в аду его черти коптят…

Егор Наседов, атаман казачьей добровольческой части, пришлый, молчал и думал. Здесь, в лагере укро-военнопленных, в Дробеньках, очень напоминал он себе собственного деда, чем и гордился безмерно. И рубашка зелёная, армейского образца, и чай пьёт из подстаканника, как дед, и бандеровцев расстреливать – что деду, что внуку судьба выпала. Умом понимал Егор Наседов, что он с Урала приехал, и на Урал уедет, а местным здесь жить, и оттого в священную их ненависть чужаку лучше не влазить. И всё же, и всё же…

Очень уж убедительно орал этот украинский паренёк из их «добробата» «Смерч», что и бабку и девчонку впервые в жизни видит! Всё против него: гадкий, сальный, склизкий, с чубом на зарастающем щетиной, ранее старательно бритом черепе, с умильной собачьей покорностью в голубых холопьих глазах… Суетился, выстуживался, вперёд забегал – всё начальству угодить старался. Снизу в глаза заглядывал: чего изволите, пан атаман? И все они такие, в пояснице изогнутые: поляк ли, немец ли, американец ли, еврей – заискивают, прислуживают, ластятся, как щенята…

Москалей резать? Та що же, резать… Попал в плен к москалям? Тю, делов-то! Теперь зарежет, кого москали скажут, они теперь хозяева, перед ними станет передком забегать… Кто Коломойскому в ермолке боты лизал, тот уж любому вылижет, все пороги-то сняты – только бы жить паны дозволили да ещё, глядишь, и грошик подкинули…

Пленные «смерчевцы» работали под командой Егора, которого после ранения «сослали» в тыл. Ранение пустяковое было, а ссылка всерьёз: на всякий рапорт ответ, что «заменить тебя, Наседов, некем»…

На фронт Егор рвался не столько от героизма, сколько от непосильной, тоскливой гадливости, возникающей при общении с украинскими военнопленными. Эти люди из нищих семей с окраин бывших советских городов, алкоголики и наркоманы, ничему не учившиеся, ни в какой работе себя не нашедшие, никакого будущего себе не знающие, со странной для вменяемого человека мечтой о «европейской халяве» – были, казалось бы, горьковскими челкашами, люмпенами, классическим трущобным отбросом умирающего города.

Но попав на фронт эти пришибленные беспросветной жизнью побирушки – неожиданным, волшебным образом преображались в лютых садистов, в каких-то запойных палачей. Кто они – кровь людскую пьющие, кровью хмелеющие и кровью же с утра опохмеляющиеся?

Мстят ли они народу Егора Наседова за собственную незадавшуюся жизнь, за собственную никчёмность, глянцевыми плакатами про Европу прикрывающие угаслую жизнь в ветшающих и давно не отапливаемых «хрущовках», где стёкла заменяет фанера? Почему мстят они за аборт своей судьбы шахтерским детишкам, а не Вальцману, не Коломойскому – акушерам черной приватизиции?

Ну ладно – думал Егор – допустим, они «мстюны». Им ходу никуда в жизни нет – вот они и отрываются, на ком позволили паны. Так почему же в таком случае, попав в плен, эти изверги, упитанные кровью, в мгновение ока превращаются в кротких овечек, льстивых к победителям, готовых хоть на карачках ползать, лишь бы выжить и снова «своё местечко при пане найти»? Это что, черта национального характера такая – спрашивал людей Егор: делать подлости, которым имени даже нет в человеческом языке, а потом круглить глаза и вопить:

– Братка! Козак! Та ты шо, обидився, чо ли?!

Как в одном и том же человеке, выбривающем голову вокруг опереточного чуба, могут жить такая ненависть и жестокость по отношению к безоружному, слабому – и одновременно такая угодливость, такая рептильность перед вооруженным конвоиром? И ведь они такими были всегда, и дед про них то же самое рассказывал, что и Егор увидел! Ведь сколько случаев, когда бандеровцы в ранге генералов попадали в плен, ползали в ногах у сталинских следователей, вылизывали себе жизнь…

Потом пятьдесят лет, как Василь Кук, писали книжки, обличающие бандеровщину… С лекциями ездили, каялись слёзно, перед народом лбом били в пол… Пятьдесят лет!!! А потом, дождавшись горбачевщины, как ни в чем ни бывало, примыкали, старые перечники, к «своим» и успевали книжонку написать – как они страдали, заставленные писать о Бандере плохое! Если такое не видеть своими глазами – в такое же ни в жисть не поверишь!

Что это за люди такие – и люди ли они? Послали «смерчевцев» – бандеровских добровольцев, которых Коломойский по доллару за голову купил, дешевле чем баранов. И что же? Стараются, пыхтят, друг друга обгоняют, в передовики перед властями ЛНР выбиваются… Прикажешь погоны сожрать – погоны сожрут, прямо у тебя на глазах, хочешь – на колени встанут и жрать будут… «Осознали, пан атаман, осознали… гадами были…»

Хочешь – садись на любого верхом, он только глупо ухмыляться будет, повезёт тебя, куда прикажешь… А потом обменяют его на замученного, запытанного русского – и через какое-то время этот «осознавший» вновь обнаруживается среди палачей и насильников, снова стреляет, жжёт и режет, как будто бы и не было ничего…

Ведь не мы же одни обжигались на этой уникальной их способности всем служить и всех предавать! – думал Егор, окидывая взглядом прошлое. – И шведы, и немцы, и даже, случалось, турки… И амеры с еврейскими толстосумами – тоже обожгутся, вот увидите!

Удивлённо станет смотреть Коломойский, когда потащат его к эшафоту – и вся эта купленная им за доллар услужливая свинота – плевками расскажет ему, как «всю жизнь жидов ненавидела».

Служила им, прогибалась – и ненавидела! От службы ненависть, мол, только шибче вскипала – получи, Вальцман да Гройсман, за всё, будь ты проклят!!!

И таким праведным гневом будут пылать у свиноты лица, глаза-буравчики, что даже опытные олигархи-евреи поверят в неискоренимость украинского антисемитизма… Но это всё – до подхода первой израильской части или отряда «бейтар»…

Стоит только хуторянской вшивоте завидеть бело-голубой флаг со звездой Давида на штыке – как она тут же осознает свою неправоту, дежурно покается и начнет соревноваться за право подбирать брошенные новыми хозяевами мослы… Удивительный биологический вид эти «Смерч»-шевроны: им что звезда, что крест, что свастика, что веночек звёзд Евросоюза, что магендовид, что фаллический символ гей-парада… Напугайте их, потом прикормите маленько – и они ваши… До следующей оккупации…

– Но мы не они… – говорил себе Егор. – Мы не должны стать, как они… Очень уж искренне кричал этот Глiб, что ни старухи, ни девчонки никогда в глаза не видывал…

 

*  *  *

 

С появлением нового коменданта Глiб постарался попасть к нему в любимчики. Старательно работал, вёл подобострастно-придурковатые разговоры, и всё напирал на то, что это, мол, «жиды послали нас свой народ убивать», а мы-де тёмные…

– Жиды-то жиды… – качал седеющей головой многое уже повидавший, а потому не падкий на лесть деревенщины Егор. – Ты бы такое в тринадцатом году сказал, на майдане, цены б тебе, Глiб, не было… А счас поздноваты немножко твои прозрения, понимаешь? У тебя в деле записано: на кислородной станции до последнего патрона ты отстреливался…

– Боялся! Боялся, земляки меня в расход сразу пустят, не разобрамшись… – тут же находил выход Глiб. – Страху натерпелся я там, пан атаман… А как жи жь, не можно ж иначе… Хлопци как ширнуться, так давай палить куда попало, друг в друга, случалось, попадали… На танк пьяные сели, а танк советский… А они чему учились в Полтаве, кроме как мелочь по карманам тырить? Ну, и сронили танк в реку… И сами там задохся…

– А ты не задохся, Глiб? – хмыкал недоверчиво Наседов.

– Как можно, пан атаман, я жизнь люблю… У меня мать, мать в Сумах, бандеры её в заложниках держат, говорят – если что, кончим мать твою… Я бы иначе сразу бы к вам перебежал, а тут мамо… родная кровь, тяжко, верите?!

– Ты мне не заливай, дурак! – сердился Егор. – В заложники взяты только семьи офицерского состава! А ты кто? Офицер?!

– Так то официально, пан атаман, официально… А неофициально каждому сказали – будешь хвостом крутить, семейку порешим… Может, и брешут, а как проверить? Вдруг не брешут?

Так глистой вился вокруг начальства Глiб из добробата «Смерчь», пока в расположение части не пришла старушка Елизавета Михайловна, ведущая за руку девочку лет десяти, Наталку…

 

*  *  *

 

Вошла грузная и страшная в своей решимости Елизавета Михайловна в вагончик, заменявший Егору штабик, села напротив его начальственного места за колченогим, заляпанным чернильными пятнами, столом, и сразу, по-малоросски, взяла быка за рога:

– Выстрой мне, атаман, твоих подопечных, да покажи каждого в лицо…

– С чего это, бабка, я тебе буду парад украинского воинства устраивать?! – удивился Наседов. – Кто это тебя уполномочил?

– А вот она, атаман! – сказала старуха, властно и вызывающе указывая на девочку, с которой пришла. – Наталка, Натуся моя уполномочила… Видишь, как она ладошкой писечку прикрывает? А потому, атаман, что мужик ты… Это она теперь при каждом мужике делает… Ну, а того, кто её этим страхом наградил – хочу я найти среди хохлов… Знаю в лицо хероя, и знаю, что из «Смерча» он был, хватит мне….

– Изнасиловал? – нахмурил бровь Егор.

– Вошли они к нам в Волчанку… – начала бабулька, лелеющая планы мести. – Зашли к нам в дом… Стали жратвы требовать, оглоеды тощие, жрать хотели… А у нас какая жратва – с 13-го года ни зарплаты, ни денег не видели, хозяйства нет своего… Они за «жадность к освободителям» батьку и мамку её на глазах у неё порешили одной очередью… Меня, дуру старую, сбросили в погреб, зачем не знаю, и диваном сверху припёрли, крышку-то… А её, Натусю, мотылька моего, десять дней насиловали… Десять дней я из погреба слышала, как кричит она, надрывается, ногти все себе о крышку снизу выдрала… И молилась я, и угрозы им кричала, и уговаривала, да рази ж услышат?!

– Видела в лица их? – посуровел Наседов, машинально нащупывая пистолет в кобуре на поясе.

– Видела, атаман, век не забуду. Не одного уже зверя я по лагерям строительно-восстановительным, вроде твоего, отыскала… Вот и тебя прошу, законом Божиим заклинаю, атаман, дай мне каждое лицо изучить вблизи…

Поднятый внезапным порывом, встал Егор из-за стола, подошёл к старухе и обнял её за плечи. Девочка заплакала, стала тыкаться лицом в бабку, очень напугал её Наседов вблизи запахами оружейной смазки, у всех армий мира одинаковый…

– Дурная она стала, атаман! – плакала бабка Лизавета на погоне у Наседова. – Умом тронулась. Ничего не видит… То вроде в своём каком мире… А то вдруг плачет, кричит, бьётся… а потом опять куда-то провалится…

– Ты вот что, бабка… – сам чуть не плакал Наседов. – Ты пока отдохни с дороги, перекуси с внучкой, чем Бог послал, полежите на топчанах, я распоряжение дам… Я тебе, бабанька, такую витрину в этом гастрономе нелюди организую, что ты меня будешь считать отличником советской торговли, во как!

 

*  *  *

 

Бабулька, Елизавета Михайловна, пенсионерка из Волчанки, раньше там же тридцать лет учительницей географии отработавшая, словно генерал, прошла вдоль притихшего строя украинских «добровольцев». Шла и всматривалась в каждое лицо, вспоминая то черное утро, когда в сени их одноэтажного домика, интеллигентски-неприбранного (вся семья – учительская) ввалилась ватага «вильной Украины»… Что тогда схватили её глаза, цепкая на лица память – то и должно было сейчас помочь правосудию…

Выбор свой «невеста-смерть» остановила на Глiбе из Сумской области. А девочка, Наталка, дурная рассудком, возле него плакать стала и пальчиком показывать на него…

– Пойдём, Глiб… – сказал черный ликом, как икона с пожарища, атаман Егор. – Амнистия тебе вышла по исправительным работам… Заслуги прежние вспомнимши, ходатайство за тебя прислали…

 

*  *  *

 

– Не знаю я их!!! – визжал слюняво и сопливо Глiб с Сумской области. Ползал в ногах, в тесноте вагончика-штабика, хватался за сапоги то егоровы, то макаровы, пытался их целовать. – Не знаю, кто такие!!! Не трогал я девчуху! Не трогал, атаман!!! Чё я, изверг, чо ли… У меня сестра такая же осталась в Сумах, в третий класс пойдёт, если жиды школу не закроють… Не знаю я, кто они таковы, не был я в Волчанке… Богом клянусь, атаман, Бог всеблагой, всё видит, мы ж оба православны… Богом Христом клянусь – не маял девчушки, не видал старухи этой!!!

– Вот такая мразь! – брезгливо, сапогом, отталкивал Глiба Макарушка. – Нет, ну ты видишь, Егорий, с кем всю жизнь нам, дончакам, дело иметь приходится?! Хорошо вам там, на Урале, вы про них только в книжках читаете, а мы тут… И-эх…

Макар дал пленному досадный тычок сапогом прямо в рыло, так, что там что-то хрустнуло. И залился обреченный «добровольец» несерьёзной какой-то, не как в кино с помощью вишнёвого сиропа показывают, а жиденькой и блеклой кровишкой. Натура – она всегда рядом с живописью бледна…

– Землю есть буду! – хлюпающе хныкал Глiб Сумской. – Не был я в Волчанке… Ошиблась бабка… Прогляделась, старая… Не делал я ничого такого… Отвезите меня в Волчанку, покажите местнякам, они вам скажут, что не было меня там, не дадут соврать, отвезите в Волчанку… Землю там есть буду, на бабкином огороде землю есть стану… Ошибка эта, пан атаман, ошибка…

– В Волчанке после ваших пиров, народу дюже мало осталось… – как-то сочувственно молвил Макар. – Жаль, конвоиров у нас нет с Егорушкой, а то этапировали бы мы тебя туда, вот те крест, этапировали… Чтобы ты там яму отрыл за ярами, и языком своим поганым с детских трупиков хлорку слизывал…

– Какую… хлорку… – блеял Глiб, воздев к начальству, как к архангелам, невинное личико окровавленного купидона. Глаза его, круглые, как в японских мультиках-аниме, были такими же безумными, как в этих мультиках…

– А такую, которой вы могильник засыпали, чтобы от жмуров потом эпидемии на ваше воинство не нашло!!! – прогремел Макар с немыслимой высоты своего положения. И не удержался – ещё раз врезал боковой пендель Глiбу, так что хрустнуло что-то сломавшееся – наверное, ребро…

 

*  *  *

 

Бабка коменданту лагеря военнопленных дала, как она сказала, «обвинительные материалы». Это была общая тетрадка в синей с прожилками белого дерматиновой обложке. А под стандартной школьной обложкой – девочкин дневник…

Он рассказывал Егору о девочке Натуське, что пошла в третий класс. Была эта девочка весёлой и жизнерадостной, она вырезала из цветных журналов всяких бабочек или красавиц в свадебных платьях и старательно наклеивала на странички… Популярные песни в дневничок переписывала, какие-то врезавшиеся ей в память события…

Стихи разных авторов… Были на русском, а были и на украинском языке… Страничка загнутая треугольничком, оповестила Егора, что тут «Секрет на 100 лет»… Открыт конвертик треугольника, Егор с улыбкой отца прочитал:

«Умные читают газеты, а дураки – чужие секреты».

Потом дошёл и до другого треугольничка – «Секрет на 1000 лет». В нем оказалось четверостишие:

 

Раньше были рюмочки,

А теперь бокалы…

Раньше были мальчики –

А теперь нахалы…

 

Девочка рисовала цветочки. Девочка вложила в дневничок картонные фишки от какой-то настольной игры…

Дневник обрывался внезапно. Никакой политики в него так и не вошло, да и не могло – слишком мала была Натуська, чтобы понять, жертвой каких игр стала… За исписанными и изрисованными листками шли отпечатки кровавых детских ладошек. Много страниц подряд, до самой последней – с безумной отрешённостью и сумасшедшей тщательностью Наталка ставила и ставила эти «печати»…

– Эта она влагалище порванное своё трогала… – объясняла бабка коменданту. – Там ей всё разорвали, она трогала и на бумажку ляпала… Я ей сказала… Что нельзя, некрасиво себя за писечку трогать… А она ж ничего не понимает… Она и не слышит, наверное…

Егор почувствовал, что вместе с шорохом страниц детского дневника-альбомчика нечто невидимое душит ему горло, спирает дыхание, ввинчивается штопором в мозг.

Он вскочил – как вскакивает человек в предчувствии инсульта, и стул упал – но он даже не заметил падения стула.

– Макар! Макар! – задыхаясь от безвоздушья, воззвал Егор к заместителю своему. – Макар! Где ты?! Слышишь?!

– Чего?! – вылез из-за перегородки заспанный и недовольный Макар Чеплаков.

– Макар, друг… Прямо сейчас… Поднимай барак наших архаровцев… Буди их всех и строй… Я должен… Я им два слова сказать должен…

 

*  *  *

 

В душной южнорусской ночи тревожно шарили прожекторы по ломаному плацу, напуганно стояли поднятые со шконок хохлы. Лаяли овчарки, наливались огнём и вяли сигареты конвоиров…

Егор вышел на центр, словно бы принимал смотр строя и песни, достал из кобуры свой пистолет и дал выстрел в воздух, оглушающий в цикадной, брехливой псами полуночи…

– Разных злодеев рождала земля! – эпично начал Наседов, немного отрезвевший со звона в ушах после выстрела. – Дед мой, герой той ещё войны… Повидал хладнокровно-жестоких финнов… злобных мадьяр… первобытных крымчаков с кинжалами в зубах… Конечно и немцев – точных, педантичных, расчетливых, ювелирных в своем заплечном деле… Но на свете не было, нет и не будет никого гнуснее вас, иуды славянства, враги человечности… Вас расстреливают – а вас надо обливать бензином и сжигать на противнях, чтобы вы не оскверняли землю, в которую ложитесь… Мерзкие выродки, лакеи любого вооруженного людоеда и пожиратели всего безоружного… Нет у меня полномочий вас казнить, как вы того заслуживаете, и скоро вас, наверное, обменяют… Пусть это и наивно – но я всё же скажу вам на дорожку: если в ком-то из вас шевельнётся хотя бы какая-то искорка человеческого – осознайте там, что делать как вы делали – нельзя!!!

– Мы осознали, осознали! – гусаками загомонили «смерчевцы», явно напуганные началом странной начальственной речи и её успокаивающим продолжением. – Пан атаман, осознали… В глаза людям посмотрели… Мы поняли… Так не будем больше…

– Здесь-то вы всё осознали! – выбрасывал в темный, чернильный воздух слова отчаяния Егор. – А как только окажетесь у своих… Но может быть, хоть кто-нибудь из вас… Ведь и вы же от Адама и Евы… Как бы хотел я, чтобы вы были узкоглазыми монголами или сизыми, фиолетовыми неграми Габона… Но вы, иуды, наш позор, наша плоть и кровь, гнойная фистула моего народа… Одним своим дыханием, выродки, вы оскорбляете меня, вашего родного брата по крови, и всех наших общих предков до сорокового колена!!! Я не имею права вас убивать, но я пытаюсь хотя бы в одном из вас убить то зло, которое засело в вашем организме, липким и чужеродным моллюском высосало ваш мозг!

Наседов убрал пистолет обратно в кобуру, и устало сник. Порыв – изначально нелепый, из тех, что заставляют нас изливать душу глухой стене – теперь уже не двигал, а смущал коменданта.

– Я всё сказал… – выдохнул Наседов с остатками чувств. – Макар, разведи их по шконкам… Пусть сны свои влажные досматривают…

– А с этим сумским куртуазником как? – решил ковать железо, пока горячо, Чеплаков. – Давай его прямо сегодня в расход, а, Егор?

– Я не палач… – возразил Наседов, не отрицая, но и не утверждая приговора Глiбу…

 

*  *  *

 

На задние дворы, упиравшиеся в полуразрушенную кирпичную стену и дальше уходившие в обширный участок давно покинутой ветеринарной станции Глiба вынуждены были нести четверо конвоиров.

Если бы не суть истории – их пыхтение, сопение, сбившиеся головные уборы, общая помятость на фоне непрекращающегося визга доблестного защитника «вильной Украины» были бы смешны. Свинью так не тащат к резнику, как тащили Глiба туда, где, как он со всем основанием полагал, его «порешат»…

Вначале вести его выделили двоих – но двое не сдюжили. Они волокли его под руки, а он валился наземь, цеплялся руками за всякую выпуклость земную, за каждую арматурину, в кровь раздирая кожу ладоней, и оглушал криком…

Тогда Макар вызвал ещё двоих ополченцев – Глiба взяли за руки, за ноги, и, словно готовили к четвертованию, понесли на задний двор…

Ругаясь на «эту падаль» – приволокли и бросили сумчанина перед атаманом Наседовым.

 

Глiб заплаканным лицом хрюкающе прижался к голенищам атаманских сапог, обнимая игры Егора дрожаще-прыгающими руками (словно бы он гладил партнёра в любовной игре) и что-то тарахтел, бормотал, необычайно многословное и предельно красноречивое.

Тут были и мать и сестрёнка в Сумах, и «жиды пархатые» (куда же без них) – которые «на грех толкнули», и то, что жить в Сумах было нечем, и что бандиры взяли семью в заложники, хоть он и не офицер, и что не бывал он в Волчанке, не насиловал девочку, не бросал старуху в погреб – да и не мог бросить никуда, потому что и не встречал её никогда…

Егор ждал, когда эта мразь выговорится, но ждать было совершенно безнадёжно: наверное, сутки подряд Глiб, искатель европейского халявного счастья, мог бы гундеть и бормотать, «автореверсом» переключаясь на начало мелодии…

Тогда Егор, которому надоел этот цирк, вытащил из-за голенища трофейный украинский нож и с силой метнул его в землю – в пяди от головы распростёртого перед ним смертника.

Клинок с трезубом на рукояти вошёл в дёрн – а казалось, будто в язык Глiба. Безумные речи прервались, узник осёкся и теперь только тонко, по-комариному, пищал, отшатнувшись от ног губителя своего.

– Я не палач! – строго повторил уже выведенную перед Макаром формулу Наседов. – И полномочий тебя казнить мне никто не давал. Я тебя расстреливать не имею права и не буду…

Глiб поднял зарёванное, оплывшее от слёз, как у алкоголика, красное от натуги лицо, справедливо предчувствуя в обнадёживающих словах подвох. Он хотел верить в нежданное счастье, и не мог, не получалось…

– Если ты говоришь, Глiб, что ты не виноват и ошиблась бабанька наша… Пусть тогда Бог нас с тобой рассудит! Возьми этот нож и вставай! Будем биться как мужчина с мужчиной, один на один… Ты меня зарежешь, твоя правда, дождёшься генерала Рубана и обменяешься… Слово оренбуржца! Ну, а если я тебя – не обессудь, на всё воля Божья…

Глiб перестал скулить, машинально, бездумно взял кинжал с трезубом и поднялся. В его детских глазах идиота стояло недоумение. Всё было слишком непонятно, слишком нереально. Как это так – на ножах драться с комендантом?! Это в каком же кодексе такое записано?!

Чтобы оттянуть время, Глiб начал канючить первое, пришедшее в голову:

– Пан атаман… А если я вас… Меня же всё равно… Ополченцы… По законам ЛНР… Мне же что так, что сяк помирать, а невиновный я… Невиновный… Не был я в Волчанке… А получается… Меня и так и так в расход… Несогласный я…

Макар Челпаков хотел ударить Глiба, замахнулся плетью – но Егор поймал его за руку.

– Макар! Уйдите все на сто шагов! Оставьте нас вдвоём!

– Да как же это, Егор?! – возмутился Челпаков, отказываясь понимать расклад. – Да что же, он на тебя с ножом… А мы на сто шагов…

– Я мастер спорта по ножевому бою! – успокоил Наседов друга.

– Зачем тогда огород городить?

– Должен же и у него шанс быть! Божий суд, слыхал? Невиновного Бог покажет!

И было у Егора в глазах, в выражении лица что-то такое, что заставило ополченцев удалиться. Хоть и недовольны они были такой экзотикой, но поняли: если и спорить, то не сейчас…

На широком вытоптанном пространстве заднего двора теперь стояли двое: Глiб и Егор. У Глiба в левой руке (он, оказывается, был левшой) подрагивал воронёный, меченный тризубом, клык.

Егор лёгким жестом вынул с ножен на поясе казахский гранёный кинжал: толстый в ребре, продолговатый, с клёпаной костяной рукоятью. По длине оба ножа были примерно равны, но украинский – безусловно, гляделся изящнее: «це эуропа»…

– Я всё слышал… – произнёс пепельными губами Глiб. – Бацька, пожалей… Не умею я с ножом… Не умею… А ты мастер спорта… Больно это, резаным умирать, бацька, пожалей…

Только в этот миг всегда молодившийся Егор Наседов осознал, что голова у него наполовину седая, а фигура – стариковски-грузная. Вот уже мальчишки «бацькой» зовут, как быстротечна жизнь… И как кошмарна она…

Перед укро-добровольцем стоял немного сутулый кряжистый мужик, в галифе и зелёной армейской рубашке без погон, расстёгнутой на поросшей белеющим волосом груди… Мужик со стальными, как у Петербурга, глазами, серыми и страшными, с азиатским самодельным «пером» в крытой шрамами тяжёлой жилистой руке…

И тогда боец оплаченного и с потрохами купленного еврейским банкиром «Смерча» совершил последний маневр в своей жизни. Собравшись, сгруппировавшись, утерев бахромой свисавшие студенистые сопли – он бросил свой клинок на землю, и побежал от страшного «бацьки», с быстротой лани, вложив в рывок этот всю свою молодость, всю свою силу, всю свою правду (не был я в Волчанке!!!)…

Если бы жить ему, и спросить его после – зачем нож-то бросал? – он бы не ответил. Может, помстилось ему в затуманенном страхом мозгу, что нож тяжёл, и без ножа бежать легче… А может, думал, что этот жуткий северянин, которого принёс под Луганск северный ветер – пожалеет безоружного… А может – просто так, бездумно, ничего уже не соображая, не думая никакой мысли, кроме четырёхбуквенной:

– Жить, жить, жить, жить…

Никогда в жизни не бегал так Глiб, как в тот день, уже почти ощущая ладонями в запекшихся ссадинах побоев шершавость уступчивого выбоинами кирпича пожарной стены…

Не сразу догнал его стареющий казачий батька Наседов. А догнав – ухватил за дурацкий декоративный чуб и обрушил на землю, под себя…

И получил удар. Сильный удар. Нет, не кулаком, не ногой. Это был удар по ушам. Удар звуком…

Пока Глiб бежал – он молчал, экономил воздух в лёгких. Но как почуял, что искривилась плоскость земная, что заваливают и подминают – заголосил, завизжал, заревел одновременно на все лады. Визжал, как визжит, захлёбываясь криком младенец, когда зовёт мать к колыбели…. Визжал – и конвульсивно дёргаясь под тяжёлой, пропахшей сигарами и одеколоном казачьей смерти своей, в итоге… обосрался…

Прижимая Глiба к земле, вдыхая её пыль, тошнотворную смесь запахов жидкой дрисни, рвоты, подросткового густого и терпкого пота – Егор снова и снова бил под себя грубоватым ножом, выточенном в бескрайних степях Казахстана… Брызгала кровь повсюду струйками, далеко, намётом, сигала капельками гранатных спелых зёрен – а укр никак не умирал…

Он продолжал агониальную возню под Наседовым, продолжал жить и рваться, и положение было столь неудобным, что перепачкавшийся в бандеровской дристне атаман не мог прицелиться кинжалом получше, бил, по сути, не глядя, лишь бы в мякоть попасть…

Когда Егор тяжело, по-стариковски, поднялся – Глiб ещё дёргался, но это уже были конвульсии не желавшего уходить молодого тела. Бараньи глаза укра уже остекленели, таращились в мир невидяще…

Подошли – частью бегом, частью шагом, для солидности – Макар и другие ополченцы.

– Отнесите его… – попросил Егор, переводя сорванное дыхание, охрипшим голосом убийцы. – Бабаньке нашей покажите, и девчушке… Только, Макар, время обеденное, пусть они покушают сначала, а то аппетита не будет…

– А ты куда? Не с нами? – удивился Чеплаков.

– А я мыться хочу… – сознался Егор. – Руки воняют… Такая адская смесь – кровь эта гнилая напополам с говном, эндорфинный этот пот самца… б-р-р-р! Мыться буду… Вещи, наверное, испортил, не отстираешь…

 

*  *  *

 

Через пару дней, как проводили бабку с внучкой, собрав им поминок на дорогу, приехал на крытом брезентом старомодном «ГАЗике» представитель КГБ Луганской Народной Республики.

– Ты чего творишь, Наседов?! – стал он ругаться чуть не с порога. – Ты чего самосудом занимаешься? Тебе кто позволил?!

– Ну а что мне с ним было делать? – устало улыбнулся Егор, сразу понимая, что к чему и откуда ветер дует. – В маковку целовать?!

– Ты поцелуешь, чёрт рукастый! – захохотал кэгэбэшник. – Не хотел бы я с таким челомкаться!

Сметали скромный полевой обед. Уписывая украинский борщ, кэгэбист рассусоливал вполне уже себе дружественно:

– Я, Егор, всё уже знаю, порассказали… Пятеро свидетелей, всё пучком… укропа (он расхохотался)… Короче, он на тебя с ножом напал, ты защищался? Правильно излагаю? При попытке побега напал на коменданта с ножом и был обезврежен подручными средствами…

– Строго говоря, так оно и было.

– У тебя, Егор, позиция железная, на рукоятке ножа «пальчики» этого сумского упыря остались… Так что ты не боись! Но вот что я тебе скажу, казак: впредь горячку не пори, с нами советуйся!

– Да о чём советоваться-то?! – вспылил Егор – ибо предстал перед ним снова во всей красе заляпанный кровью детский дневничок.

– А то… Ты не кипятись, а слушай, буду жизни тебя учить… Не был этот твой Глiб Мовчан из города Сумы в селе Волчанке… Никогда и ни в каком качестве…

– Да как же так?! – выпучил зенки Егор. – Как же такое может быть?! Его же старуха опознала, зачем ей клеветать?! Да если бы даже старуха и наврала – девочка-то пальчиком показала…

– Девочка после того, что с ней сделали херои Украины, ничего не соображает, Егор… Больная она, девочка-то… Она и на тебя может показать, и на меня… Ну, мало ли, в голове-то у неё смешалось всё, да и немудрено…

– А бабка?!

– А у бабки катаракта глазная в запущенной стадии! – улыбнулся кэгэбист. – Видеть-то бабка видит, но знаешь, так, общие контуры… Она на свет смотрит – по росту, по ширине плеч, какие-то общие абрисы угадывает… Она не со зла, и по своему она права – каждый опознаёт преступника, как может… Но черт лица полуслепая бабка различать не может… Так что приняла она твоего Глiба Мовчана, сумичанина, за какого-то другого хлопца-парубка, на него похожего… Ты эта… Самое главное, не переживай и себя не кори, ты всё правильно сделал… Глiб твой не лучше волчанских был, уверен, хотя точно и не знаю… В их добробатах такая мразь сбивается, чуть нажмёшь – дерьмо брызнет…

– Да уж… – согласился Егор. – Я лично проверил… Чуть нажми – после не отмоешься…

– Ну вот и славненько… Человечество без Глiба Мовчана не шибко осиротеет… Что же касается бабки с девчонкой – мы её сперва наказать хотели, а потом отпустили. В нашем понимании бабка из Волчанки – как бы перст божий, символ народного возмездия этим выродкам… Пусть себе ходит, обличает… Может, и своих виноватых найдёт, мы рази ж против?!

 

*  *  *

 

Времени с тех пор немало утекло. Егор Наседов вернулся к семье в родное Оренбуржье, и стал жить, как прежде, но появилась у него одна странность…

Очень уж он часто моет руки. Иной раз – если спирт есть – протирает спиртом. В другой раз начнёт в гараже, на удивление компании мужиков, оттирать чистые ладони ацетоном…

И не возьмут браты в толк – чего мается гигиеной Егорка? Какого заражения боится?

Потому что давно уже смылись кровь с дерьмо и тугим потом с Наседова, и давно никто, кроме него самого не чует носом эту ароматную смесь, идущую от ладоней. Её трёшь-трёшь, мылом паришь, химией драишь – а вроде как опять проступает через несколько дней…

Кто прикасался к «вильной Украине», к галичине, к бандеровскому отродью – вовек обречён стряхивать с ноздрей гадкую струю их запаха. Того, что ни с каким амбре перепутать нельзя…

 

13 августа 2016 г.

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016