Александр Леонидов. Сын эпохи. Часть 3. Во мгле 90-х

Александр Леонидов

 

СЫН ЭПОХИ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ВО МГЛЕ 90-х…

 

…Красивый город Сан-Франциско

И у меня полно всего…

Но как отсюдова не близко

До песен детства моего…

«Вареники с вишнями»,

шансон Л. Успенской

 

В феврале 1991 года снег захрустел под ногами горожан, уже смешавшись с символами советской власти. Хабулкин приехал в своем черном лимузине на службу, в прекрасном расположении духа, велел подать себе чаю в стакане с гербовым подстаканником и бутерброд с «табельной», выделяемой по особой статье колбасой. Хабулкин обдумывал, кого из своих дружбанов подсадить на освободившееся место главы облархива, а кого – на санэпидемстанцию, очищенную от всего старого руководства «фенольным движением» взбесившихся экологов.

Пил Хабулкин чай, жевал великолепную советскую вареную колбасу, заоблачного качества, и радовался. Когда доложили, что с утра в городе не работают заводы и ВУЗы, сорваны занятия в школах – ещё больше обрадовался. Вызвал к себе по селектору заместителя и помощника, втроем они склонились над большой кадровой портянкой:

– ВУЗы встали? Прекрасно, меняем ректоров на наших... Заводы встали? Замечательно, готовьте мне Арнольд Янович, предложения по новым директорам заводов... Народ хочет, чтобы его услышали – и мы его услышим... А?! – Хабулкин задорно хохотал. – Услышим народ? Недоволен старым начальничком, а мы ему нового, нашенского? А, Арнольд Янович?

– Хорошо бы, Андрей Евграфович... – мечтательно жмурился Арнольд Янович.

– Хорошо там или плохо – а делать-то нам, Арнольд Янович, больше некому… Собери-ка мне совещание заведующих отделами и секторами, тянуть не будем, по косточкам вопрос разберём…

Они собрались, серые и плоские, словно бумажные трафареты, прикреплённые канцелярскими скрепками к спинкам стульев. Люди-имена… Люди, утратившие личности, фигурировавшие, как фамилии в списках и раскладах, и больше никак…

– Товарищи! – привычно и гладко начал обкатанные, замыленные речи Хабулкин, встав со своего председательского места и победно оглядывая два ряда одинаковых лиц, рельсами уходящие вдаль. – В Крае сложилась тревожная ситуация, требующая решительных кадровых перемен… Люди не хотят, чтобы мы, представители партии, в этой ситуации шли стенка на стенку, и, я думаю, всем нам надо проявить выдержку. И всем поставить интересы края и людей выше личных амбиций… Другого подхода не может быть. Это все соотносимо… – хотел сказать с чем, но так и не придумал.

– Без того, чтобы обновилась, набрала другую динамику, жила и действовала в новых условиях краевая демократия, народовластие, трудно рассчитывать на то, чтобы была полнокровная, нормальная и уверенная жизнь края...

Они, серые крысы крайкома, молчали, слушали и шуршали бумагами – словно бы грызли бумаги. Это было как-то жутко и непривычно, какая-то распущенность… Хабулкин привык к мёртвой тишине во время выступлений начальства… А тут… Сидят и шуршат, листки перебирают… Все, почему-то… Не возражают, конечно, но и не слушают толком…

«А чего у тебя слушать-то? – спросил внутренний диссидентствующий голос бывшего студента мединститута. – Ты же два часа можешь отвечать на вопрос, какого ты пола… С одной стороны диалектика, с другой стороны исторический подход… Тьфу на тебя и твои речи…»

«Это так, конечно… – самокритично признал Хабулкин, разоружаясь перед внутренним голосом (в «перестройку» такое было модно). – Но всё же… Обязаны слушать… Я же первый секретарь…»

«А раз секретарь, то и пиши… Чего ты витийствуешь? Пусть другие говорят, а ты протоколируй… Все дураки будут, а ты один без греха и с компроматом…»

«И то верно…»

– Что вы на это скажете, товарищ Зульдонь?! – поинтересовался Хабулкин, с ленинским прищуром глядя на самого говорливого и пронырливого коллегу.

Зульдонь не удивился, словно бы ждал приглашения к диалогу, как-то неприятно ощерился (хищно – по-волчьи, хотя всегда был лисой) – и неожиданно выдал:

– А хорошо бы, Андрей Евграфович, из окна броситься…

– Что?! – взвизгнул Хабулкин, выпучив глаза и не зная, кого считать сумасшедшим.

– Я говорю, а хорошо бы, Андрей Евграфович, виза одна просится, приказ завизировать – мол, все решения передать первичным парторганизациям…

– Думаю, это мягкотелость перед сложностью ситуации, товарищ Зульдонь… – поджал губы Хабулкин, печалясь на глупость сотрудника и радуясь, что ослышался, и никто с ума не сошёл. Да и не с чего многим сходить за неимением…

– Скажу откровенно, – перевел дух Хабулкин в привычной демагогии без дна и берегов. – Что в последнее время я пытался активнейшим образом вмешиваться, чтобы сблизить позиции разных… (кого – «разных»? Партий, что ли? Дык система пока, хвала Ленину, однопартийная!). – И просто непонятно, как после таких встреч, когда вроде договорились, согласовали позиции, выходят и каждый начинает гнуть свою линию, забывая о данном слове. Сказать, что нашими активистами, принявшими близко к сердцу дело обновления управленческой команды, руководят только амбиции, язык не поворачивается. Но как объяснить такую непримиримость чем-то иным? Трудно… Вот каковы ваши предложения, товарищ Сайгаченко?

Сайгаченко, директор дома политпросвещения и ректор университета марксизма-ленинизма, прозванный за дублёную степями кожу лица «копчёным», с крупным, как у сайгака, носом – кашлянул в кулак и встал встревоженно.

– Лучше всего, с крыши о парапет… – сказал он глухо, буднично, будто поездку на отдых обсуждал. – Самое правильное! И тогда проблем никаких…

Хабулкин взмок. Похолодел. Они издеваются. Скалятся якобы вежливыми улыбками – и шута из него делают! Из своего руководителя клоуна делают!

– Повторите ещё раз, что вы сказали! – поджав губы, злобно попросил он.

– Я говорю – лучше всего слышать приоритет… В обстановке, в которой мы живем, когда надо решать вопросы, не упуская и неделю, нельзя не взаимодействовать. Я думаю, в конце концов, здравый смысл, разум, общая наша забота, тревога и ответственность за судьбу народа победят…

Хабулкину стало совсем не по себе. Слова, вроде бы, привычные, но смысл в них абсолютно отсутствует… А когда-нибудь присутствовал? Ведь раньше и задумываться не приходилось…

– Можно и повеситься взять… – задушевно предложил заведующий идеологическим отделом, перебив носатого Сайгаченко. Говорил он комкано и невнятно, глотая окончания. – Андрей Евграфович, это будет лучше всего… Повестку снять – пока, до получения директив из центра…

Все скалились над Хабулкиным совсем уж неприлично. Он начал понимать, что вовлечен в какую-то чудовищную и нелепую игру, но по инерции ещё тарахтел по-горбачёвски:

– А вообще хочется сказать, и, думаю, выражу мнение многих, что политические раздоры уже порядком всем надоели, и особенно нас возмущает дефицит ответственности за судьбу общего дела…

Дорогая ручка с золотым пером, которую Хабулкин использовал обычно как указку, выпала из дрожащих рук, влажных от непередаваемой и остро-бессмысленной тревоги. Андрей Евграфович машинально – не подумав, что это может показаться смешным или неприличным – нагнулся за своим «кордье» – и невольно застыл…

Под столом не было брючин и ботинок. Под столом совещаний тянулся ряд крупных раздвоенных копыт в грязной, путаной пятнистой шерсти…

Так вот кто зовёт его к самоубийству – или самоубийственным действиям… Привычные в последнее время гости…

Хабулкин резко поднялся, думая что-то сделать с двумя рядами этих инфернальных загадок. Но стол совещаний оказался уже пустым. Ни постных партийных лиц, ни блокнотов, ни авторучек, ни белых манжет, ни серых пиджачных рукавов…

Хабулкин почти двадцать минут (модерновые электронные часы с гнилым зелёным отсветом на стене не дадут соврать) разговаривал с пустыми стульями, один в большом кабинете – и слышал ответы, слышал голоса… Чьи?

Тихо, шурша кожаной обивкой, медленно стала отворяться дверь в дальнем конце кабинета. Хабулкин сжался и приготовился к самому страшному, но вошёл всего лишь помощник Арнольд Янович, которому он велел собрать совещание чиновников…

– Андрей Евграфович, все собрались… Как вы велели… Можно запускать?

– Зульдонь и Сайгаченко тоже пришли?

– А как же… Сидят, дожидаются…

– Тогда заводи…

 

*  *  *

 

Тётю Симу Перламуттер, неизменную собеседницу тёти Фрумы Шнеерсон на дворовой скамейке, увезли на «скорой помощи» с инфарктом. Причем не просто так: это был розыгрыш её же собственных внуков, розыгрыш, который мог стоить бедной старухе жизни…

Побуждаемые непонятными духами, внуки тёти Симы купили в «Гастрономе» кровяной колбасы (в советские времена она в Куве стоила ещё дешевле ливерной) – и размочили её в тёплой воде. Потом их друзья, Лёлик и Денис, вымазали этой кровавой жижей себе рты, а заодно – сменную обувь и магендавиды внучат несчастной старушки…

Пошли к тёте Симе, нагло улыбаясь, позвонили в дверь и, вручив окровавленные вещи – заявили с вызовом:

– Вот, заберите! Нам чужого не нужно!

По замыслу подлецов – внучата должны были в кульминации сцены выскочить из-за мусоропровода и закричать с хохотом:

– Бабуля, а мы живые!

Но бабушка их грохнулась в обморок раньше, чем они по сценарию выскакивают…

Такие вот шутки были в ходу у детей в кувинской смуте 1991 года. Понятно, что взрослые не отставали, а наоборот…

 

*  *  *

 

Всякому слепому однажды придётся заплатить за свою слепоту. Это правило жестокое, но железное. Вслед за остановкой всей городской инфраструктуры стали поступать другие сведения.

– Андрей Евграфович, толпа разгромила «Универсам»... Там привезли туалетную бумагу, возник ажиотаж в очередях к прилавкам, слово за слово... «Универсаму», короче, хана...

Тут уже Хабулкин понял, что дела пошли вне бумаг, и попытался мыслить не по-аппаратному, поверх бумажных резолюций, прежде всегда действовавших безотказно. Хабулкин по всё тому же селектору связался с городской милицией и потребовал прекратить безобразия.

Но начальник милиции – им же самим недавно назначенный!!! – повел себя уклончиво. Милиция помнила серию взысканий, вплоть до уголовных дел – за прошлую драку с толпой. И потому никто в ней не рвался вновь «встать поперёк воли народа»...

Укрупняясь толпа пошла громить административные здания. Нигде в аппаратных технологиях такого не было прописано, и Андрей Евграфович, по правде сказать, растерялся. Побагровев лицом, утирая крупные градины холодной испарины, он стал звонить военкому Палтусову, но военком сообщил решение офицерского собрания: «армия вне политики».

К обеду толпа разгромила Горсовет и выбросила из окна недавно поставленного Хабулкиным ловкача и хитреца, председателя Горсовета [1]...

– То есть как – выкинула? – спрашивал потный и расхристанный, сорвавший галстук набекрень судорожной рукой Андрей Евграфович. В его словаре, в его понимании слово «выкинуть» означало бумагу, по которой человек лишался должности. Но Хабулкину сообщали, что никаких резолюций митинг не принимал, что председателя Горсовета выкинули из окна его рабочего кабинета в самом прямом смысле слова: прямо на кресле подняли за подлокотники, открыли створки окна и с четвёртого этажа...

«...Слава партии, жив... в реанимации... Андрей Евграфович, что делать?!»

Бумажные крысы спрашивали о деянии такую же бумажную крысу, как они сами. Круг замкнулся. Аппаратные рычаги больше не действовали, а других у Крайкома не осталось. Хабулкин звонил в Москву, оборвал все телефоны – но там либо не отвечали, либо отвечали в стиле «бабушки надвое»:

– Порядок обеспечь, Андрей Евграфович... Но народ не трогай...

– Да как же его не трогать? – орал в отчаянии Хабулкин.

А там сидели, такие же, как он. И советовали, недоумевая на его мнимую недогадливость, подмигивали незримо через телефонный сигнал:

– У тебя хороший шанс снять всех, кто мешает гласности и перестройке... Ставь своих, проверенных людей, обновляй кадры, чтобы люди поверили...

О, партия небесная! Да знал, знал об этом коммуно-глист Хабулкин, только этим целый год и занимался! Но тогда универсамов не громили, и горсоветов не жгли! Кадры, хороший шанс... Какие теперь, к чёрту, кадры, какой хороший шанс...

Обед принесли Хабулкину в кабинет, но он не притронулся к разносолам. Клерки сновали взад и вперед, дверь секретаря Крайкома не закрывалась, кто-то что-то орал по телефону, кто-то куда-то отбивал телеграммы. Но всё сводилось к одному: «Снять с должности Ивана, да поставить Степана первым, да Митрофана вторым...» Раньше это помогало, а теперь – кому теперь нужны эти назначения, когда город во власти толпы?

К высокому белокаменному дому над рекой стали подбегать, как к трупу мертвого льва, первые гиены и шакалы. Показались стайки подростков и бородатых людей без определенных занятий, они выли, улюлюкали, подбегали поближе под окна Хабулкина, отбегали, опасаясь стрельбы.

Не нужно было быть очень зорким, чтобы видеть: из бушующего города к Крайкому просачивается всё больше людей, группки хулиганов медленно, но верно формируются в толпу, а толпа пойдет на приступ. А у Хабулкина – 5-й этаж... Реанимацией не отделаешься...

Хабулкин сделал малодушную попытку бежать, приказал подать лимузин во внутренний дворик Крайкома. Но штука не удалась: гараж был во власти каких-то «демократических элементов», запрещавших водителям выполнять распоряжения «преступной власти», а верный Арнольд Янович сообщил, что все дороги всё равно перекрыты. Если только вылететь с вертолетной площадки не крыше?

Приказали раскочегарить старый военный, давно не летавший вертолет. Стало страшно – а вдруг он сломается в воздухе?

Связь ещё работала, и Хабулкин позвонил военкому снова, уже в состоянии полной истерики. Требовал войск. Военком сказал, что все войска ненадежны. Из всех вооруженных частей можно положиться только на Уваровский казачий батальон... Впрочем, и он коммунистической власти не подчиняется... Но в оцепление готов встать, об этом имеется телефонограмма комбата, есаула оренбургского казачьего войска Бунякова...

– Миша, это же ряженые клоуны... – застонал в трубку товарищ Хабулкин. И вспомнил, как ещё полгода назад запретил игры с казачьими частями при военкомате...

– Других у меня нет! – сердито ответил генерал Палтусов. – Дай партия хоть этих вывести, а то город сожгут, упыри...

Как раз в момент этого драматического разговора к Хабулкину явился капитан милиции, командовавший взводом охраны Крайкома. И сообщил, что взвод стрелять в людей не будет, ибо «там могут быть наши семьи, наши друзья...»

Хабулкин позабытым за годы гласности ядрёным брежневским матом выгнал капитана и снова стал скулить военкому в трубку:

– Миша, охрану снимают... Пришли хоть кого-нибудь... казаков так казаков... Но их мало будет... Сколько у них списочного состава?

– 52 человека на сегодняшний день... Было больше... Демократы ушли...

– Что, 52 человека сдержат озверевшую толпу?

– А вы, Андрей Евграфович, клерков своих вооружайте... Оружие в сейфах имеется... И народу в Крайкоме набито под завязку...

– Издеваешься? – спросил сардонически Хабулкин и с размаху, с хрустом и жалобным перезвоном, повесил трубку. Потом пошел к своему сейфу, достал из пистолетного отсека свой укороченный «макаров», «застрелку», каждому начальнику по штату положенную. Пистолет был пыльным, патроны не внушали доверия. Ими не только никогда не пользовались, их вообще много лет не трогали. Куда с таким оружием воевать? И вся огромная страна представилась прозревшему в этот миг Хабулкину эдаким пыльным, ржавым, переклиненным оружием с безнадежно отсыревшими патронами...

 

*  *  *

 

В тревожном этом морозном рассвете, когда иней обсадил бахромой голые, но знаменитые кувинские черёмухи во всех дворах, в доме тёти Фрумы Шнеерсон был дым коромыслом. На всех конфорках кипятились большие кастрюли с водой – кипятились постоянно, так, что отмокающая паром побелка падала с потолка. На случай еврейских погромов – которых тётя Фрума очень опасалась – должно было быть под рукой достаточное количество кипятка, обливать предполагаемых погромщиков…

Поскольку семейство тёти Фрумы было не одиноко по части происхождения – в подъезде было сыро и витали водяные пары…

Ксюша Елененко не знала, что делать. Не знала, как себя вести. Это древний и благородный архетип – девушка, провожающая на войну своего рыцаря… Но он книжный и какой-то надуманный, натянутый, и в современном мире кажется нелепым… И в то же время правильным… Да и война вроде не война… А не пойми что… Но убить-то могут… И убивать, может статься, придётся… Что делать?! Что?

– Тима… – шептала она как в горячке, нелепое, вздорное, второстепенное. – В нашем доме много евреев… Они… – Ксюша попыталась хихикнуть, вышло, как сдавленный всхлип. – Они явились ко мне депутацией… Мол, ты, Ксения, с казаками, уговори поставить часового на наш дом… На случай погромов…

«Господи, что я несу?! – поражалась Елененко самой себе. – Какие евреи?! Депутация от тёти Фрумы… Да какое мне дело до евреев, когда он вот уходит – и может никогда больше не вернуться… И Тёма… тоже… Оба они… А кто не вернётся?!»

Наверное, она втайне надеялась, что комбат Буняков оставит Тиму караулить евреев в доме с магазином «Спорттовары», который тоже нужно караулить… Но это же нелепо – Тима основная надежда комбата, основной его козырь…

В итоге караулить «Спорттовары» остались малоценные в бою Ваня Имбирёв и Саша Пихто. Имбирёв был с каким-то сторожевым «берданом», горбился от важности, и выглядел совсем не браво. Саша Пихто имел мелкокалиберную винтовку из тира, выглядел очень браво, но цену ему, в общем-то, знали почти все в Куве… И оставил их не комбат Буняков, а Тима Рулько, и не евреев со «Спорттоварами» караулить (это всё отговорки) – а, конечно же, квартиру Елененок…

Она металась – от икон к Тиме, от Тимы к иконам. Она знала – и одновременно не знала эту роль… Обнять его, прижаться, визжать и виснуть, чтобы никуда не ходил, и не оставлял её на попечении Саши Пихто? Или сурово перекрестить, поцеловать в лоб (боже, как покойника!!!) и проводить до порога с холодным достоинством славянской выдержки?!

– Ну, прощевай, Ксюшенька, радость моя… – сказал он, явно играя голосом, до предела выжимая из сцены мелодраматизм. – Бог знает, свидимся ли ещё… Прости, коли в чем виноват…

Это была мальчишеская игра, актёрство, позёрство – и в то же время за её картонными декорациями стояло что-то настоящее, подлинное. Смешение романтической сказки и грубой реальности, цветка и ножа в одном букете было невыносимым, нестерпимым. Конечно, никакой войны ещё и в помине нет – но ведь может, и будет… И никого ещё не убили в этом противостоянии, напоминающем пока «штурм снежного городка» – но ведь могут убить… И тогда все эти мальчишки, играющие в солдат – сами незаметно для себя станут настоящими солдатами, не заметив перехода, а может быть, и смерти своей не заметив… Игрались – игрались, и доигрались…

 

– Боже всещедрый! – молилась она у киота, томимая внутренним пламенем тревоги. – Помилуй его… Не дай его им… Защити его, Боже всемогущий…

И снова не знала – кого «его» из двух… Почему-то ей казалось, что неискренне молиться сразу за двоих, что нужно выбрать Тиму или Тёму, но выбрать она не могла, а может быть – и не хотела, и наивно, по-девичьи заклинала, щёлкая костяшками тонких пальчиков:

– Матерь Божия, в доброте своей предвечной – разбери вместо меня… Его… Его… Его, того…

 

*  *  *

 

– О Господи, этого только не хватало! – охнул Артём Трефлонский, хватаясь за сердце под аксельбантским нарядным шнуром своего театрально-реквизитного мундира. Прямо в серенькие ворота гаражного казачьего «кичмана», пропахшего нестиранными носками и сивушным перегаром, по хозяйски вступила Оля Туманова.

Нет, эта вам не кисейная барышня Ксения Елененко! Эта своего «добра» без присмотра не оставит, война там или не война! И откуда что взялось? Казачья папаха, белая бекеша, солдатский ремень с аляпистой советской звездой на пряжке… Была Оля-светлячок, а преобразилась, вышла – казачья Мадонна…

 

Наверное, если бы речь шла о долгой и позиционной войне, о работе в госпитале, с кровью и гноем, о бессонных ночах с ранеными без рук и ног – всплыли бы наверх легкомысленность, ветреность и непоседливость Олиного характера. Наверное – хотя точно никто не знает…

Но здесь всё было иначе. Здесь речь шла о советских книжных людях, «за воинственный клич принимавших вой». Здесь речь шла о противостоянии стремительном, гарцующем, рисующемся, подёрнутом романтическим флёром… И здесь Оля Туманова, прирожденная опереточная артистка – была абсолютно на своём месте. Она была ключиком именно от этого замка…

– Оля, в чем дело?! – бормотал Трефлонский, бегая вокруг своей пассии. – Зачем ты здесь?! Почему ты не дома? Ты понимаешь, что здесь сейчас опасно?!

– В такое время дамам более прилична молитва… – вмешался консервативный Рулько, вполне довольный мелодраматичной картиной прощального заламывания рук у Ксюши Елененко. Этот свой идеал красавицы у креста Господня он мечтал распространить на всех. Но у каждого характера, каждой личности – свой размер тельняшки…

Оля смерила взволнованных говорунов очень презрительным взглядом и щёлкнула слегка узорчатой, многоцветного плетения, нагайкой по голенищу своего модного дамского ботфорта югославской выделки. Эту ногайку дарил в своё время ей Треф: перед иконостасом с ней стоять?!

– Мальчики… – выдохнула Ольга с невероятным жеманством. – С кем поведёшься, от того и наберёшься… Погуляешь с вами годик – научишься орать всякую дурость…

– Оля-джан! – восхищался казак Вазген, вообще неравнодушный к светлоглазым блондинкам. – Вай, как хороша! Ангел батальона будешь!

Оля совсем по-детски повертелась перед Вазгеном, показав свой наряд с разных сторон. Любой оценил бы её чувство вкуса и композиции, когда она подбирала папаху к бекеше, сапожки к лосинам с декоративными лампасами, ремень к рубашке цвета хаки… Это была именно женская рука, превращающая наряд в искусство, в театральную постановку, в симфонию цветов и материй…

Вся та крутая похлёбка, которую разные лица заварили в Куве – казалась Тумановой только игрой, вроде «Зарницы», а плотно «сидя» на Трефе, она давно готовилась быть яркой звёздочкой советской «Зарницы». И вот теперь блистала для всех: смотрите, наслаждайтесь, не жалко…

Тима Рулько чувствовал себя немного обманутым. Он всегда искренне считал, что эталон правильного поведения – умница и эрудит Ксюша. И, уходя, он был убеждён, что вся фигура отношений выполнена безукоризненно, от запястья, томно приложенного Ксюшей ко лбу, до жаркого поцелуя. Теперь же сияние Тумановой затмило даже Ксюшину женскую мудрость, и Тиме начинало казаться, что некто «правильнее» его любимой…

В итоге Тима решил, что это Треф его обманул: договорились своих девушек спрятать, Тима спрятал, как умел, а Треф – нет. Поэтому Тима стал дуться на Трефа.

– Ты чё, совсем сдурел?! – ругался Рулько. – Чё, на пикник собрался?! Куда ты её за собой тащишь?!

– Да не тащу я! – оправдывался Артём. Он и вправду растерялся, когда она возникла перед ним, такая органичная в этом пункте сбора, законченный образ…

Нет, он пытался протестовать… Он хватал её за руки и бормотал, что дело опасно, что женщинам нельзя и с женщинами нельзя…

А она возражала, по-бабьи убийственно и неотразимо:

– А я не женщина, Тёма, я девушка…

Знала, что он совсем не это имел в виду – игриво наслаждалась его смущением: из них двоих именно он рубинел девичьим нежным румянцем…

– А если тебя там убьют, Тёма, где я себе второго такого дурака найду?! – смеялись она – и, что важнее, смеялись её озорные глаза невозможного голубого «горячего льда».

Это была и шутка, и откровенность, и доверие: тому, с кем не сросся окончательно душой, такой фразы девушка не скажет…

– Оля, лучик наш, ты с нами прямо на позиции пойдёшь?! – восхищался Вазген, гладя свои лампасы. И глаза его выражали восторг большого ребёнка.

– Ну, а то… – кокетничала Туманова. – Должна же у вас там, на баррикадах, быть своя Делакруа…

Треф же семенил сзади, не как парень – как дуэнья старая, дёргал её за рукав, пытался чем-то заручиться…

– Делакруа – это художник… который картину… – бормотал совсем сбитый с толку Треф.

– Чё ты там моросишь? – сморщила носик разбитная деваха.

– А я ничё… – он смотрел взглядом восторженного обожателя напополам с взглядом побитой собаки: – Оля, ты только груди не обнажай, как Делакруа…

– Не по сезону! – явно рисуясь, отчеканила она, чувствуя некоторое удовлетворение его пусть странно выраженной, но ревностью…

 

*  *  *

 

И когда они замешкались, выходя малым числом из железных ворот своего казачьего гаража-«кичмана», она, совершенно по-детски не понимая о чем идёт речь, выскочила вперед на гарцующем жеребце Кешке. И прямо с седла задорно прокричала:

– Чего вы там цыплят в штанах греете?! Из всех я одна что ли мущинка?!

Она не очень понимала это движение – что, кто, зачем, куда – но вся её музыкальная, чувственная, ветреная натура впитывала флюиды восхищения и обоготворения, очень по-женски, гарцуя не только в седле клубного коня. Ей непонятен был смысл и итог сегодняшнего «ледяного похода»; но ей безумно нравился сам процесс…

Как заправская артистка – раз уж взялась из-за парня своего играть в этом мюзикле – она прокричала, поднимая узкую ладонь флажком:

– Мы русские! С нами Бог!

Князь Трефлонский обнял её ногу, уткнувшись носом в юфть изящного ботфорта, и заплакал, как гнилой интеллигент в жилетку друга. Опереточность и наигранность сцены до него не доходила: он был на вершине экзальтации и готов был немедля умереть, обнимая её голень, её стремя – потому что она сумела воплотить разом все его книжные представления о жизненном идеале…

– Да оттащите вы этого слюнтяя! – слегка отпинывала его Оля Туманова. – Вот потому ваш Деникин и проиграл тогда, что вы, ваши благородия, слезницы отпускать любите…

Хохотали казаки, счастливо хихикал, похожий на обкурившегося «дурью», распираемый изнутри полнотой счастья Треф. И только именовавший себя «приват-доцентом» интеллектуал Иван Имбирёв в мешковато сидящем мундире смотрел без смеха, восхищённо, потерянный в этой массовке…

– Артистка, артистка… – бормотал он.

Казак Лонщаков откуда-то притащил гитару и передал ей снизу вверх, потому что наслышан был о её музыкальных талантах. Любоваться ею каждому явно нравилось больше, чем думать о возможной скорой смерти…

Оля скинула Трефлонскому не глядя, прямо по мордасам, тонкие фигурные перчатки с печатным тиснёным орнаментом, и провела нежной рукой по струнам:

 

Пускай народ пока лишь семки лузгает –

Не обольщайся, враг, идя на рать…

Мы русские, мы русские, мы русские,

У нас и мёртвые умеют воевать…

 

Она пела, и лёгкое белое облачко пара вырывалось из её совсем ещё подростковых пухлых нежных губок, и было это облачко морозного дыхания для Трефа фимиамом…

«Я уже прожил дольше самых старых кавказских долгожителей… – заполошно метались княжеские мысли. – Мне ли бояться теперь смерти?! Я видел её на этом бодрящем морозце, на коне, с гитарой, в смушковой папахе, из-под которой падает волна прямых льняных божественных волос… И после этого вы смеете называть мою жизнь короткой?! Даже если к обеду я буду убит – я прожил больше самых капризных стариков-ипохондриков, потому что время – не математическая величина! Да, время – это не механика циферблата со стрелками… Настоящее время сжимает столетие в минуту, и раскрывает минуту в столетие…».

Но на смену этому кокаиническому (старорежимное словцо хорошо приложить к архаичному Трефу) восторгу у князя приходила столь же заполошная, в чём-то бабья заботливость и пугливая озабоченность:

– Оленька, пальчики отморозишь! Холодно сегодня, а ты пальчиками по металлу… (струны же металлические – он это имел в виду).

– Отстань! – капризничала Оля, сверху, с седла красавца-жеребца, наслаждаясь всеобщим восторженным вниманием. – Не мешай!

– Одень перчатки, пальчики застудишь…

– Отстань, не застужу, – отпихивала Туманова замшевые перчатки. – В них играть не получится… Я медиатор для струн не взяла…

– Будет тебе медиатор! – орал воспалённый восторгом Треф.

Откуда может быть в этом гнезде редко-трезвых холостяков медиатор?! Бог подсказал! Треф сунул руку за пазуху, под свой бутафорский казачий мундир – и с силой оторвал с серебряной цепочки нательный крещальный крестик, полученный в возрожденной Симеоновской церкви. Крестик был широким и плоским, литым, на иерусалимский манер. С совершенно безумным выражением глаз Треф протянул свой крест Тумановой.

Та хотела было возмутиться кощунству – но глядя в глаза своего парня, осеклась. Это была уже не игра. Это не Артём Трефлонский, потомок князей, сын звездочета, подавал ей нательный крестик, а сам Бог управлял его рукой, откликнувшись на его молитву, чтобы она пальчики не застудила…

Она ударила по струнам особенным медиатором – и струны особенно зазвучали:

 

Едва горит эпохи лампа тусклая –

Мы в ней огня связующая нить:

Мы русские, мы русские, мы русские,

Нас на планете некем заменить!

 

 

– Не торопись, малышня… – покрякивал дед Панкрат, любуясь Олей, пряча улыбку в неряшливые дикорастущие усы. Потягивал из самодельной вишневой трубочки ядрёный табак-самосад: – Навоюетесь ещё… Войны на ваш век хватит… Чего бы другого – а от войны ещё стошнит…

 

*  *  *

 

Отдернув шёлковую штору на высоте своего кабинета – высоте, с которой больно падать, причем не только в фигуральном смысле слова, но и в прямом – товарищ Хабулкин озирал половину старого города, центральную улицу с примыкавшими переулками, реденькое, как бабкин плетень в деревне, казачье оцепление.

Уваровский казачий батальон занял все подступы к Крайкому КПСС быстро, уверенно и решительно, словно всю жизнь его бойцы занимались защитой правительственных объектов. С запада Крайком защищала широкая река, с других сторон – уваровцы. Менты, подлецы, чтобы не ссориться с «демократическим народом», сбежали уже в полном составе. Да и как они могли иначе? В этой ситуации за бездействие не будет ничего (не посмели стрелять в народ, тра-та-та)… А вот за действие можно получить по шее от погромщиков, и ещё по шапке от начальства! Когда после драки оно начнет привычно умывать руки: «я не отдавало приказа стрелять, это все самодеятельность садистов в погонах» и т. п.

Менты были людьми битыми, учеными, и собой рисковать не желали. Вылетишь с волчьим билетом, с судимостью за «противостояние обновлению» – кому это нужно? Уваровский батальон состоял из добровольцев, без должностей и зарплат. Все аппаратные расклады были уваровцам абсолютно пофиг. Точнее сказать – они даже попросту не знали об аппаратных раскладах. Если бы какая добрая душа вздумала объяснить им, как Хабулкин думает смещать Ахметзянова, а Ахметзянов с Полуэктовым в Москве, в аппарате ЦК, рассчитывают подставить Хабулкина – это прозвучало бы словно высшая математика в ясельной группе детского сада.

В батальоне был живой душой дед Кондрат – в дубленке домашней выделки, пачкавшей краями, с аккордеоном, весельчак, балагур, рассчитывавший «за Колчаком разгромить Собчака». Ну какие аппаратные игры поведешь с дедом Кондратом, если один его враг давно в могиле, а другой – в Ленинграде за тысячу верст? Вторая живая душа батальона – немного тронутый инженер Кропычев, у которого любимая присказка – «кооператоры проклятые». Думаете, он в силах был бы понять тончайшие материи кадрового фехтования первого и третьего секретарей Крайкома? Да их для Кропычева вообще не существовало, были только «люди» и «кооператоры», и раз те, фехтующие – не кооператоры, то, стало быть, друзья...

Такими людьми казбат полнился, включая сюда, конечно, и Тиму Рулько, больше всего рассчитывавшего засветить в бою свою лохматую кабардинскую папаху.

Хабулкин вместе со всеми другими партийными чиновниками (трусливо прятавшимися в запертых кабинетах даже от собственных секретарш) с замиранием сердца смотрел, как движется по улице Ленина огромная «юрба» – пестрая, как войска хана Ахмада на известной патриотической картине, и такая же многочисленная. Толпа завывала, гудела, грозила в едином порыве сотнями кулаков, и не забывала переворачивать кооперативные ларьки по дороге...

У казаков на улице Ленина стояла небольшая застава, и один сторожевой далеко впереди оцепления. Хабулкин видел его небольшую, почти детскую фигурку, но, конечно же, не знал, что авангардом авангардов выдвинулся в этом бою Артём Трефлонский.

Единственный из всех казаков, кто был экипирован идеально, по всей уставной форме Оренбургского казачьего войска, единственный с лампасами настоящего вида, а не нашитыми вдоль штанов девичьими лентами – он вызвался говорить с толпой и остановить её, по возможности без насилия.

Если бы толпа не послушалась – быстроногий, как олень, Артём должен был по плану отступить за оцепление и там действовать со всеми вместе.

– Стоять! – заорал Артём толпе. – Здесь оцепление! Проход запрещен! Расходитесь по домам!

Толпа шла на него, словно бы и вовсе не услышав. Тогда Тёма достал из кармана свой чехословацкий стартовый пистолет, и выстрелил в воздух. Толпа – не зная, что её пугают инвентарем из спортзала, заколебалась. Задние погромщики напирали, передние стушевались и стали обтекающе заходить с флангов.

– Стоять, я сказал! – кричал потный и красный, как рак, Трефлонский, и целился своим короткостволом прямо в ближайшего к нему смутьяна.

– За коммуняк врубился?! – истерически выл этот ближний. Им оказался Борюсик Помидоров, окончательно слетевший в дни погромов с катушек.

– Стоять, я сказал!

– Жизнь украли! Всё украли! – выл старой ведьмой Борюсик. – Стреляй, сволочь, стреляй! Красная мразь! Стреляй!

Артём выстрелил. Мы знаем – ничего кроме звука из его игрушечного пистолетика вырваться не могло. Но Борюсик Помидоров этого не знал. Он так накрутил себя на почве алкоголизма, так завёлся, что воочию увидел пулю, летящую ему прямо в грудь, прямо в сердце. И – когда эта воображаемая пуля долетела до Помидорова – он почувствовал удар в грудь страшной силы и упал, как подкошенный.

Борюсика убил инфаркт. Инфаркт, давно уже подкрадывавшийся к этому пьющему и нервному, источенному червем изнутри человеку, но спровоцированный верой Борюсика в пулю. Пулю, которой не было. Пулю, которая была. Потому что труп Борюсика – был налицо, на грязном сыром асфальте улицы Ленина, между толпой и казачьим оцеплением...

– У-у-убили-и-и-и! Человека убили! – взревела осатаневшая толпа и рванулась вся на Трефлонского. Он стрелял ещё, выпустил всю обойму стартовых патронов, но никто больше не падал. Помидоров оказался единственной в мире жертвой спортивного стартового пистолета!

Видя, что дела Трефлонского плохи, другие казаки поспешили ему на выручку. Резанул поверх голов полуавтоматической стрельбой из грозной «Сайги» дед Панкрат, били из тулок и из казенных, военкомовских автоматов другие отчаянные головы.

Такая плотность огня – хоть пострадали от неё только вторые и третьи этажи улицы Ленина – отрезвила толпу. Ведь сколько-нибудь внятных претензий к Крайкому КПСС, да и вообще к власти у толпы не было. Её атака была спонтанной, как у медведя, который выбирает при виде человека между нападением и бегством с удивительным равнодушием: мол, и то, и другое – решение проблемы.

 

*  *  *

 

Человек восемь или девять погромщиков облюбовали для себя магазин «Спорттовары». Пока ближе к Крайкому бушевали массовые страсти, здесь всё было периферийно, скромненько. Высадили большую витрину, стали выкатывать велосипеды (кому нужны велосипеды, тем более, зимой?!)

При виде числа неприятеля Саша Пихто, как и следовало ожидать от таких, как он, сбежал в направлении Центра Научно-технической информации и растворился в февральской дымке…

Имбирёв же принял бой, и кого-то из мародёров ранил своей «пукалкой» в плечо, чем не разогнал негодяев, а наоборот, привлек их внимание к себе. Выяснилось, что банда вооружена, и даже лучше, чем Иван Сергеевич…

Спасаясь от жужжащих мимо ушей пулевых шершней, Имибрёв ретировался в Ксюшин подъезд, где заранее присмотрел себе стрелковую позицию. Как человек, не лишенный стратегического мышления, он заранее сдвинул к краю лестничных площадок лари для хранения картофеля, которых в этом подъезде было, по советской традиции, пруд пруди…

Когда разгоряченная погоня ломанулась за Имибрёвым, юркнувшим в подъезд, хитрый казак столкнул пару ларей, полных картофана, и они понеслись, разгоняясь, по лестнице… Кого-то на входе подмяли, покалечили – послышались визги, стоны и грубый мат…

Выглядывая из-за перил, Имбирёв послал туда пульку, никого не задевшую, но солидно чиркнувшую о побелку стены. Это был аргумент: атаковать подъезд было для погромщиков не с руки, они уже понесли немалые потери, смысла же в штурме не наблюдалось. Изначально они вообще не собирались шататься по подъездам, у них была конкретно-уголовная цель, магазин «Спорттоваров»… Сюда они пришли для возмездия Имбирёву, бестактно отвлекшему их от разбоя – однако же у всякого возмездия бывает цена, и не стоит переплачивать…

Ловкая тётя Фрума, явно перепутав погром в «Спорттоварах» с еврейским погромом, вылезла на балкон и из большой кастрюли обварила парочку громил крутым кипятком…

Она была бабка с навыками фронтовички, и потому, совершив свой подвиг засадного полка – моментально скрылась с расстрелянного бандитами балкона. Довершил разгром банды пенсионер Егор Поносов, всегда просивший помнить об ударении в его фамилии (на первый, а не на второй слог). Он тоже вспомнил боевую юность на китайской границе, и бросил на головы атакующих большую садовую тыкву. Одного она контузила, остальные потеряли всякий интерес к подъезду и разбежались в поисках добычи полегче. Велосипеды, зачем-то украденные в «Спорттоварах», погромщики побросали на выходе из магазина. Ехать на велосипедах зимой неудобно, а тащить их во время бегства – не с руки.

В итоге Иван Сергеевич, как заправский воин, ходил по двору, потрясая своей винтовкой, а жильцы четырёх подъездов радостно приветствовали его победу. Некоторые для этого даже распечатали заклеенные на зиму и утеплённые оконные рамы!

Среди рукоплескавших была и Ксюша Елененко. Накинув на плечики беличью шубу, она стояла на балконе и, вклиниваясь в приветственные кличи обывателей, спрашивала о своём:

– Иван! Ты не знаешь, что там с Тимой? Как Тима?

– Они к Крайкому ушли, я не знаю, что там! – гарцевал, хоть и пеший, но гордый собой Иван.

– А Ольку ты не видел?! Просила, умоляла её сидеть, носу не высовывать – а она, оказывается, попёрлась с батальоном…

– Олю я видел! – сладко улыбался Имбирёв. – Она такая… – Иван не нашел слов. – Короче, умирать буду – вспомню её сегодняшним утром, как самое главное, что было в жизни...

 

*  *  *

 

Когда уже удовлетворенные с утра погромами мародёры поняли, что сладкой безнаказанности приходит конец, что по ним начали стрелять, и даже стекла над головами звонко сыплются – от их решимости не осталось и следа, и они начали рассасываться по переулкам и подворотням.

Как собрался грозный жужжащий рой толпы внезапно, так внезапно он и рассыпался. Видя, что другие уже убегают – каждый старался не остаться последним, не стать поживой милиции, и туча, чуть было не спалившая Крайком – таяла, будто снег на сковородке.

Казаки бежали уже со всех сторон к месту столкновения, отрезали пути отступления, брали пленных – и тут же переверстывали их в своё подразделение.

– Кто такие? – грохотал басом дед Кондрат.

– Мы с завода «Пишмаш»... – пищало человек двадцать сразу под дулом его «Сайги».

– За мной! Будете хватать мародёров по моей команде!

– Так точно, поняли вас...

И, радостные, что дёшево отделались, пишмашевские гуляки неслись за грозным дедом, словно дружинники, отлавливать тех, с кем совсем ещё недавно они били витрины в «Рыбном»...

Тима Рулько спас в Шаляпинском переулке свой любимый видеосалон, а заодно и кооперативное кафе «Вечерочки-вечерки». Разгоряченный успешной погоней, скрипом снега под ногами, периодически постреливая в воздух, он оброс пленными через две подворотни, и во главе большого отряда прибыл к «видаку», вскрываемому бандой.

Железная дверь в средней величины комнату, где не раз за рубль Тима смотрел всякие «Двойные ноги» и «Крепкие орешки», была уже вскрыта. Ещё мгновение – и великое сокровище видеомагнитофона могло перейти в руки злоумышленников. Другая их группа, для отвлечения внимания, под визг девчонок из обслуги, переворачивала столы в «Вечерочках-вечерках» по соседству...

Рулько заорал, чтобы прекратили. Кто-то из бандитов стал в ответ стрелять в него. Тима пальнул, почти не целясь, криминальный стрелок упал, как тряпичная кукла.

«Убит!» – подумал Тима. После оказалось, что только ранен, и не очень тяжело. Но ситуация сразу переломилась в пользу Рулько и его прихлебателей. Они демонстрировали максимальное усердие, скручивая грабителей и выводя из кооперативного кафе погромщиков.

Не прошло и часа, как полусотня уваровцев покончила с общегородским погромным «субботником», приведя в полон и сдав немногочисленным представителям милиции огромный «полон», в несколько раз превышавший количество бойцов.

 

*  *  *

 

В огромном, беломраморном, отделанном дубовой лакированной панелью холле Крайкома КПСС было непривычно шумно и грязно. Разгоряченный после боя казачий батальон расположился здесь живописным табором, казаки играли на гитаре и аккордеоне, в воздухе пахло суповыми концентратами из термосов.

Товарищ Хабулкин, ещё днём готовый в ноги кланяться уваровцам, к вечеру все больше склонялся к выводу, что они сами могут теперь его выбросить из окна. Разгром бушевавших на улицах города неорганизованных мародёров передал власть в руки казачьего батальона, и теперь всемогущий «прокуратор» КПСС, наместник высшей власти над целым краем– вынужден был заискивающе улыбаться пятидесяти потертым мужикам из ниоткуда...

Не успели на улице Ленина смолкнуть выстрелы и вопли дерущихся – как Хабулкин начал лихорадочно обдумывать сложившееся положение. Бунт мародёров в городе не был страшен его карьере – мародёры выступали под демократическими лозунгами и о них уже благожелательно репортировало центральное телевидение. Более того – если бы какой-то подлец не надоумил мародёров идти на правительственные здания, если бы они просто грабили магазины и рестораны, то Хабулкин получил бы тот колоссальный аппаратный выигрыш, на который с утра и рассчитывал. Ах, как он мечтал разом вытурить все «не свои» кадры, и поменять их на своих назначенцев!

– По большому счету! – сказал ему Арнольд Янович, вечная тень за серопиджачным шевиотовым плечом, человек в дымчатых очках. – Ещё и сейчас ничего не поздно... Мы в городе недавно... Из погромов следует, что нас назначили правильно, «перестройки» до нас не было, мы принесли с собой демократические перемены...

– Но этих, – отвечал Хабулкин, поводя рукой широким спектром, – нужно выставить, и поскорее... Не хватало, Арнольд Янович, чтобы в Москве поставили вопрос в острую плоскость: как так, от демократических масс загородились казаками, душителями народных свобод? Ты слышал, чего они там поют?

– Очень душевно... – улыбнулся Арнольд Янович, некогда разухабистый студент общаги ЛГУ, большой ценитель гитары с тех лет. – «И присяга верней, и молитва навязчивей, когда бой безнадежен, и чуда не жди...»

– Это ещё ничего, – отмахнулся Хабулкин, – хотя песня белогвардейская... А там у них ещё гармонист есть...

– Аккордеонист, – поправил музыковедный Арнольд Янович.

– Ну, аккордеонист! Здоровенный дед, борода лопатой, через всю папаху красная лента... Жизнь прожил, ума не нажил. Под гармошку свою орет на всю ивановскую: «За Сталина!»

Андрея Евграфовича даже передернуло от служебного отвращения. Дед Панкрат, боец второго отдела, действительно очень залихватски играл про гармониста с Васильевского острова:

 

...В бою навылет раненый

скомандовал «вперёд!»,

и крикнув: «В бой за Сталина!»

упал на пулемёт.

А в лазарете раненый,

едва набравшись сил,

баян свой перламутровый

с улыбкой попросил...

 

– Видишь, какую моду взяли! – жаловался помощнику Хабулкин. – А у нас тут журналюги с камерами ходят! Представляешь, если в программе «Время», вечерком так, невзначай, покажут, что в холле Крайкома партии казак с красной лентой на папахе играет музыкальные призыва «в бой за Сталина»?! Это тебе не универсам разгромленный, это политикой пахнет...

– Ну, не будем забывать, что эти бабайки с папахами красных партизан не дали нас сегодня выбросить, как бедного Курчавина из Горсовета...

– Если бы я об этом забыл!.. – оскалился Хабулкин, и за личиной перестроечного демагога который раз отчетливо проступил свирепый хищник, – они бы всем составом уже в ГУВД в обезьянниках сидели... Не забыл я, Арнольд... Но мне по должности много ещё о чем, кроме этого, помнить нужно...

– По домам их сейчас не распустишь – разгорячены слишком, – «перестроился» собеседник Хабулкина. – Лучший вариант – осторожно заменить их верными войсками, вытеснить в другое помещение...

– Какое? – заинтересованно поднял бровь «персек».

– Думаю, лучшее – это старый вокзальный зал на станции Сортировочной. «Курзал», как до революции говорили, там даже симфонические оркестры у нас играли...

– Хорошо. Мотив перевода?

– Андрей Евграфович, это фанатики, они заточены на карательные рейды... Наш город в их понимании глубокий тыл... Нужно выправить им направленьице, в Ереван или в Киев, куда угодно, где сепаратисты головы подняли. Выступите, киньте клич – «На Украину!» – они будут в курзале Сортировочной быстрее, чем чемпионы по спринтерскому бегу...

– Ты в своем уме? Уральский секретарь Крайкома КПСС засылает отряды карателей на Украину?! Как на это посмотрят... – Андрей Евграфович поднял палец к потолку и возвел туда же бесцветные очи выжиги.

– Ну вы уж совсем меня за дурачка считаете... – обиделся помощник. – Конечно, никуда они не поедут. Посидят несколько дней на Сортировочной, за городом, мы пока тут порядок наведем, кадры почистим, людишек куда надо расставим... Ну а потом как-то само собой всё это рассосется...

 

*  *  *

 

Доходя до этого места, Иван Сергеевич Имбирёв отказывался рассказывать дальше…

Внимательный слушатель (которого, впрочем, у Ивана Сергеевича и не было) – заметил бы тут обрыв, буквально на полуслове. Но дальше этого полуслова Имбирёв не только не рассказывал, но и не вспоминал.

Наверное, по тем же причинам, по которым фронтовики не любят вспоминать и рассказывать о войне. Тот, то прошёл войну по настоящему – старается о ней умолчать…

Воспоминания того, кто был на первой линии, в передних рядах – это всегда стыд перед погибшими. За то, что сам вылез, а их не вытащил. За то, что они мертвы – а ты жив. Война оставляет не ощущение совершенного подвига, а ощущение вины – даже у безупречных героев. А тем более у тех, кто не просто выжил, а её и выживал. У тех, кто, руководимый инстинктом самосохранения, метался между глупостью и подлостью, выгораживал себя перед смертью, предпринимал меры по собственному спасению, ТОГДА казавшиеся вполне естественными, а под мирным небом, воскрешенные памятью, представляются шкурными…

Иван Сергеевич охотно и в красках (он был не чужд литературщинки) – поведал бы любому желающему (если бы такового нашел) – как он стоял с винтовкой возле магазина «Спорттовары», как сбежал Саша Пихто, как бандиты загнали Имбирёва в подъезд, и как он баррикадировал вход картофельными ларями с верхних этажей…

Это было и забавно, и зрелищно, и картинно, и не вызывало щемящей боли в душе.

Но дальше начинался мрак девяностых годов. Дальше уже рассказывать ничего не хотелось – потому что забавы кончились и началась настоящая война. Война на уничтожение того народа, к которому принадлежал Иван Имбирёв.

И вместе с настоящей войной пришел настоящий страх, а вместе с настоящим страхом – и судорожные спазмы инстинкта самосохранения.

Кто посмеет упрекнуть человека за страх смерти? Кто посмеет осудить в человеке желание выжить? И кто при всём при этом скажет: где заканчивается простая, даже похвальная жажда жить и начинается измена, предательство, дезертирство?

И кем ты был на войне? Просто хорошим парнем, стремящимся выжить – или предателем, понадеявшимся, что «война всё спишет»? И если она, война, действительно, в юридическом смысле, всё списала, и у карательных органов к тебе нет вопросов (а в условиях поражения, оккупации – самих карательных органов твоего Отечества тоже больше нет) – как тебе жить самому с собою?

Сам-то ты как себя оцениваешь в 90-х годах? Свои поступки, мысли, поведение, свою тактику и стратегию выживания под непрекращающимися бомбёжками смерти?

Спросите у Имбирёва – в тот момент уже казачьего офицера – почему, когда батальон уехал на Кавказ, он не поехал? Вопрос не в том, имел или не имел он формальное право так поступить – конечно, имел, ибо и страны, формировавшей казачий батальон к тому времени уже не было. Им всем предложили расходиться под клич «спасайся, кто может!». Но разошлись не все. А Имбирёв «разошелся»…

И ведь нельзя сказать, что он просто струсил: он не видел смысла в пограничной локальной войне, и, как выяснилось потом, он был прав – потому что Чечня сожрала те силы, которых катастрофически не хватило защитникам Верховного Совета…

Но это всё слова.

На войне нельзя быть ни правым, ни неправым. С одной стороны, на войне правы все, кто тем или иным образом выжил. Им и писать историю этой войны и решать, какой была в ней их, выживших-то, роль.

А с другой стороны, и с не меньшим основанием – на войне правы только те, кто там погиб. А всякий, кто выполз – даже с орденами и медалями – рассказывая о войне, отводит глаза и старается быть лаконичным.

Планета смерти, Плутон, восходила над Россией в страшном и гнойном 1992 году…

Имбирёв пригнулся и прогнулся под невидимыми калёными стрелами геноцида. В 1992 году он был уже без батальона. Он был в Куве, и он был в гражданском костюме, был, как раньше говаривали, в «цивильном платье»…

На этой войне – в которой людей догоняли и пожирали бесы – Имбирёв не стал полицаем, помогающим бесам. Он не превратился и в белёсого от страха первогодку под бомбёжкой, который парализован и тупо-неподвижен, на радость противнику.

Имбирёв был опытным, уже побывавшим в переделках воином жизни, и свою жизнь он спасал от ельцинских убийц, как тёртый беглец. Он использовал и зигзаги, и рельеф местности: когда надо, залегал и затаивался, когда надо – совершал резкий энергичный рывок…

Когда другие тупо ложились и умирали – от истощения, от безысходности, от потерянности и бессмысленности, он невыносимой несправедливости и небывалого унижения – Имбирёв продолжал бежать и петлять.

Он искал и находил деньги – как бедуин находит воду в песчаной, высохшей до глубин, раскалённой, словно сковорода, пустыне. Когда исчезли гонорары в кормивших Имбирёва газетах – разом и всюду, Имбирёв вспомнил, что он – экономист, и продуктовая линейка дубового масла появилась в Кувинском Крае некогда благодаря именно его лекциям.

Желудёвые прессы мучились без сбыта. Имбирёву не пришлось их долго уговаривать – предоставить ему «продвижение» товара. Хорошие связи с крупными залами, Домами и Дворцами Культуры – помогли Ивану раздобыть лекционные помещения. Падавшие в голодные обмороки полиграфисты – с большой охотой старому знакомцу отпечатали афиши…

Имбирёв собирал на семинары праздных людей (а праздные – хотя бы немного, да и имеют лишних денег, раз праздные) и вдохновенно читал им лекции о чудесных свойствах дубового масла…

После лекций те, кого Имбирёв сумел «зажечь глаголом» – шли и покупали бутылочки с дубовым маслом – для кухонь, для ванных, для бань… А Имбирёв был хороший оратор. Он почти всех умел «зажечь глаголом»…

Выла и корчилась убиваемая и расчленяемая страна, а бывший казачий «кошевой старшина» убрал шашку в оружейный стенной сейф, и в цветастых галстуках барыги вещал про растительные жиры. Это предательство? Или разумный манёвр – чтобы выжить, а значит, продолжить борьбу?

Никто не знает. Имбирёв тоже не знал. Наверное – нужно говорить о постном масле, если это единственный способ сохранить жизнь себе, старухе-матери, невесте, а потом жене Алсу Байгушевой, переписанной в Имбирёву… И, наверное, подло говорить о постном масле, когда нужно пустить кровь убийцам твоего народа…

Переходя из ДК в ДК со своим жалким балаганом натуральных пищевых и лекарственных продуктов, Имбирёв имел хороший доход. Даже, наверное, побольше, чем когда кормился с газетных гонораров.

На одном из торгов-представлений, в этом гастрономическом театре одного актёра, на этом кухонном ристалище-поприще – к Имбирёву после выступления подошел молодой, вороватого вида человек, в таком же шёлковом, разноцветном до ряби галстуке коммивояжера, что и у Ивана Сергеевича.

– Здравствуйте! – представился пронырливый визитер. – Меня зовут Владислав, можно просто Владик… Я торгую льняным маслом, прямые поставки из Белоруссии… Товар редкий, аптечный, конкурентов нет… Мне очень понравилось ваше выступление, Иван Сергеевич, и мне понравилась идея давить из желудей масло… Я предлагаю объединить наши усилия и создать на паях фирму… Ну, скажем так: «Имбирёв, Вещаев и Ко»: торговля оздоровительными растительными маслами. Как вам идейка?!

 

*  *  *

 

Владик Вещаев напоминал Имбирёву пронырливого хорька-переростка. Он был Ивану Сергеевичу неприятен, и даже по-своему отвратителен, но он был нужен. Потому что наступили 90-е годы, страшные годы, позорные годы – наступили, и ни у кого не спрашивают: с кем хочешь общаться, с кем не хочешь…

Надо выживать. Для этого комбат Буняков с чистым открытым лицом русского витязя – не подходит. Для этого нужен вечно хлюпающий соплёй, вертлявый, на шарнирах деланный, Владик Вещаев…

В их новой фирме на двоих – Вещаев был кошельком и ногами, а Иван Сергеевич Имбирёв – головой. Придумал профиль этой фирмы Владик – торговля редкими, малоизвестными пищевыми маслами… Но стратегию развернул Имбиёв…

Как матерый уже, опытный экономист, побывавший во многих хозяйственных переделках, разложил он перед собой варианты, прикинул один, другой – с маслами выходило всего лучше…

– Понимаешь, Владик! – объяснял барыге суть дела старший компаньон. – Бизнес – это или тупое воровство, или артистизм. Можно, конечно, спереть то, что плохо лежит, но это не для меня… А что касается артистизма – то это умение преподнести дешёвую вещь – как дорогую. Вот мы с тобой берем бутылку льняного масла, которую нам в Белоруссии продали за 16 рублей штука… Мы собираем большой семинар, пенсионеров, которым нечего делать, и я читаю им лекцию о пользе льняного масла, о его особых свойствах, о том, как оно важно для их старческого пошатнувшегося здоровья… А после семинара мы продаём бутылку по 22 рубля… Это если я хорошо прочитаю лекцию… Если я плохо прочитаю – то никто не станет брать у нас бутылку масла за 22 рубля… То есть наша прибыль зависит от того, насколько артистично я расскажу старичью про чудодейственные свойства редкого масла… В нашей прибыли будет цена масла плюс мой гонорар, как мыслителя и оратора…

Владик Вещаев склабился, хихикал и ожидал эффекта.

Эффект был сногсшибательным. Бутылка никому не ведомого в уральской Куве льняного масла уходила и по 30, и по 35 рублей, давая 100 и более процентов прибыли. Аккуратно переводя пищевой продукт в разряд лекарственных средств, Имбирёв делал из гастрономической цены аптечную, а высоким аптечным ценам никто не удивляется…

Раз дело пошло – фирма «Масло Жизни» сняла под офис двухкомнатную угловую квартиру на первом этаже пятиэтажной «хрущевки», недалеко от дома Ивана Сергеевича. В офис завезли свежекупленную мягкую мебель, диван да кресла, громоздкие тогдашние компьютеры, круглые настенные кварцевые часы, кофемашину… Опрометчиво нанятая секретарша оказалась повязанной с каким-то криминалом, и однажды в ночь офис полностью опустел, а все предметы обстановки исчезли неизвестно куда вместе с секретаршей…

Таков был урок. Четыре семинара с льняным и один с маслом средиземноморского дуба пришлось отрабатывать. Их «отбывали» в малом зале Дома Профсоюзов, как ленинские субботники: чтобы компенсировать убытки. Потом снова вышли на прибыль…

Имбирёв стал умнее, и решил брать только хорошо знакомого человека, которому мог бы доверять. Таким человечком для фирмы «Масло Жизни» оказалась студентка Оля Туманова. Хорошо? Куда же лучше…

Во-первых, Имбирёв её давным-давно знает, и пуд соли с ней съел. Во-вторых, живет рядом, из хорошей семьи, пай-девочка, после музыкальной школы, красавица. Да от одного её вида, пусть и скучающего за громоздким «компом», продажи льняного масла сразу выросли! Помогли льняные длинные волосы и васильковые глаза…

Правда, Алсу Имбирёва, побывав как-то в офисе мужа, сразу поняла, что будут на этой почве проблемы. Проблемы и начались, правда совсем не те, о которых думала Алсу…

Все думали, что смазливенькая, разбитная, потерянная в бурных стремнинах кошмарных 90-х секретарша начнёт «клеиться» к успешному, молодому, набирающему обороты боссу. На это – чего греха таить – надеялся и сам Иван Сергеевич, у которого с приходом Ольги резко повысился деловой тонус. Человеком он был от природы робким, шуганным, и оттого напрямую не подкатывал – подпускал пыль издалека. В основном, демонстрируя свою «успешность»…

Съев в старые годы на газетах собаку, Иван Сергеевич запустил на руинах старого мира нечто небывалое: газету без аналитики и репортеров, сбытовую «портянку». Называлось это чудо невиданное, конечно же, «Масло Жизни», и содержало в себе множество фотографий бутылочек разных масел, описание всей их офигительной пользы и контакты для покупки по спекулятивной цене…

Газета распространялась бесплатно – но вскоре шустрые мальчишки Кувы стали её продавать, забрав в редакции пару-другую пачек из свежего тиража…

Продажи разных сортов постного масла снова выросли – так что фирма переехала уже в бизнес-центр, отгроханный на месте бывшего завода пишущих машин. Несколько ресторанов Кувы дали в газету Имбирёва свою рекламу на боковых колонках, и заплатили щедро. Эти же рестораны стали брать оптовые партии экзотического масла – но платили как за розницу. Для них, при их оборотах, мелочь – для Имбирёва гешефт…

Имбирёв снова напрягал голову, сочиняя. Он прекрасно понимал, что сваленные на Владика Вещаева проблемы экспедиторства, поставок и доставок, отчетности – ничто. Вся прибыль зависит от литературного таланта Имбирёва. Найдёт он настоящие слова для описания товара – купят товар. Провалит миссию – останется на бобах…

Имбирёв искал, как кабан, рыл носом землю. Искал – и находил. Много сидел с литературой – но оживлял волшебством журналистского приёма мертвые технические информашки.

Имбирёв работал; фирма богатела…

Имбирёв слышал восторженные отзывы о себе от смежников, от компаньона, от надоевшей жены – и только от Ольги Тумановой он их не слышал. И расстраивался: как-то не по-книжному, не по шаблону получается…

 

*  *  *

 

Ушла из квартиры Имбирёвых старая громоздкая продолговатая «Радуга», телевизор, «сидевший» в старомодном полированном деревянном корпусе. Вместо неё мерцал недавно купленный престижный импортный телевизор, с квадратным экраном, из черного пластика.

Он выплевывал из себя характерные образы эпохи. В буране из конфетти и блёсток эстрадные звёзды «новой России» демонстрировали новую популярную игру «Война в Заливе». Каждый из эстрадных содомитов, невзирая на пол и возраст, зажимал монетку между ягодиц, и ковылял до серебряного ведра со льдом от шампанского... Целью игры было выпустить монетку из задницы точно в ведро... Всё это щедро сдабривалось белозубым голливудским добрым смехом и гламурным юмором…

Иван Сергеевич смотрел на эти видения завороженно, как будто (так внешне выглядело) – он страстно переживает за бомбардировки «Залива» – шампанного ведра...

«Почему я не убил их? – спрашивал себя Имбирёв. – Почему я не умер?»

Алсу на большом супружеском ложе, в шёлковом розовом кружевном пеньюаре, через который просвечивали соблазнительные, тёмные до шоколадности соски её упругой груди, разгадывала кроссворд из глянцевого журнала мод:

– «Средневековый философ, тёзка отрицательного персонажа из советской детской литературы…» Одиннадцать букв…

– Бонавентура… – машинально, эхом отзывался Имбирёв, не отводя глаз от оскорбляющего и оскопляющего душу эфира.

Она вписывала одиннадцать букв и по-детски радовалась:

– Подходит! А теперь смотри: «Техническое устройство для ускорения заряженных частиц, излюбленное КВН-щиками для приколов на тему умников…»

– Сколько букв?

– Четырнадцать…

– Синхрофазотрон.

– Подходит. Прямо как мы с тобой друг другу, Иван… Правда ведь?

В её голосе нужно было почувствовать едкую окись сарказма, яд клубящейся в инкубаторе скрытых переживаний ненависти. Но Имбирёв был слишком занят яркими красками импортного кинескопа, несравнимыми с блеклыми пятнами советского декодера.

В телевизоре закончилась «Война в Заливе» и начались новости. Диктор спокойно и буднично рассказывала, как в каком-то совхозе восемь детей школьного возраста с голодухи обожрались комбикормом в коровнике… Комбикорм, как ему свойственно, вздулся и разорвал детям животы… Трагедия, депутатский запрос, создана комиссия, будет проведено расследование, шоу «Наши деды воевали» начнётся в девять часов… Чего?! А это уже другая новость… Лучшие комики страны развеселят вас репризами на тему Второй мировой войны…

Ивану казалось, что телевизор только притворяется телевизором. Он видел – особым своим зрением мыслителя – что этот черный квадрат, купленный за бешеные деньги и вызвавший зависть всех соседей – на самом деле просто бес, забавляющийся с людьми, несущий всякую жуткую околесицу. А главная цель околесицы – чтобы человек убил себя…

Этот бес не дал умять, спрессовать в шутку назревавший конфликт супругов. Он помешал Ивану понять, что Алсу дошла до предела внутреннего накала, и её вот-вот прорвёт протуберанцами долго сдерживавшейся ярости.

– Всё-то ты знаешь, Иван! А вот смотри, сможешь отгадать – слово из шести букв… Деспот и глава военной хунты, для свержения которого без толку отобрали бриллианты у Алсу Имбирёвой…

– Что?! – Иван, наконец, оторвался от телебреда и посмотрел на жену. До него стало доходить, что она издевается, и о кроссворде речи уже не идёт.

– Так я и спрашиваю, шесть букв… Деспот, которому ни жарко, ни холодно, оттого, что у Алсу Имбирёвой муж вынул из ушей собственный подарок! Чего же ты молчишь? Язык проглотил?!

…Это было в начале 1993 года. К Ивану тогда явился комбат Буняков, входивший в группу генерала Ачалова, и попросил помочь защитникам «Белого Дома».

Казалось, чудовище, засевшее в Кремле, вот-вот падёт, и восстановится человеческая жизнь… Имбирёв тогда до предела проникся идеей «счастье так возможно, так близко». И он отдал всё: и свои сбережения, и оборотные деньги фирмы (к великому гневу и отчаянию компаньона Владика)… А под занавес – подозвал к себе жену и вынул у неё из ушей крупные бриллиантовые серьги, свой подарок.

– Потом компенсирую, Алсушка… Сейчас все должны выложиться по полной… Скоро всё, всё будет по-другому, понимаешь?

Она не понимала, ни тогда, ни потом. Она отказывалась понимать, почему какой-то неприятный комбат Буняков в мундире цвета «хаки» должен везти незнакомому генералу-десантнику бриллианты из её ушей… Самые любимые её бриллианты, которыми она, деревенская девчонка, так гордилась, дар любви мужа, которыми она почти каждое утро любовалась у зеркала…

Но она была молодой женой, она была в прошлом – подчинённой сотрудницей мужа, она была восточной женщиной, и она молча, проглотив обиду, стерпела. Промолчала – но не простила…

Зачем дарил – если отобрал?! Лучше бы вообще не дарил… Жила без «брюликов» в своем зерноводческом колхозе, и дальше бы жила… А он ведь подарил… Такие дорогие, такие сверкающие, такие роскошные – что колхозные папа-механизатор и мама-доярка, когда увидели – плакали от счастья… А теперь «брюлики» забрал мужлан в одежде «хаки» – потому что у мужа личная вендетта к Ельцину…

Что сказать, если папа или мама спросят про них? А если бы для победы над Ельциным нужно было бы пустить её, молодую, беременную жену «по кругу» среди грузчиков – он бы пустил?

Она не спрашивала…

Она знала страшный ответ…

Он забыл, что «подарок – не отдарок». Он своими руками вынул! Из ушей! Вынул! И отдал комбату Бунякову – чтобы купить макарон для шараги защитников расстрелянного парламента…

И ведь самое обидное – всё в никуда ушло. Как сидел Ельцин, так и сидит, дерьмо палкой мутит… Ради чего тогда эта жертва? Ради чего все другие жертвы?

Владик Вещаев давно уже протоптал дорожку к Алсу Имбирёвой с жалобами на её мужа. Он надеялся, что Алсу по-женски повлияет на Ивана Сергеевича, постоянно выводившего доходы фирмы на сторону. Ведь это касалось не только 60% семьи Имбирёвых, но и 40% семьи Вещаевых.

Крупные суммы постоянно «выпрыгивали» из дела – потому что Иван Сергеевич по-прежнему считал себя «кошевым старшиной» казачьего батальона. Хотя батальон давно ушел на Кавказ, а Имбирёв остался в Куве (что его, как понимаете, не красит) – казачий детско-юношеский спортзал, казачий хор, литстудия и тому подобные нелепые (для Владика) начинания висели на бюджете небогатой фирмы со скромными оборотами.

– Ваня! – спросила Алсу, уже выйдя на тропу войны, и не собираясь оставлять отношения невыясненными. – А почему твоя жена и твой ребёнок… Твой, Ваня, ребёнок… У тебя третьими в списке расходов после фонда помощи Приднестровью и Югоосетинского офицерского собрания?! Когда ты женился, ты должен был понимать, что это уже не твои личные деньги, а наши общие, семейные деньги… И ты хотя бы для приличия должен посоветоваться со мной, прежде чем на сто тысяч покупать макаронов для Тирасполя… В котором ты, Ваня, ни разу в жизни не был…

– Алсунчик, ты чего?!

Но её уже сорвало «с резьбы»…

– Не был ты в Тирасполе, Ваня, в жизни ни разу, а во мне бывал много раз, и кое-что во мне оставил… Это твой ребёнок, Ваня, а у тех, в Тирасполе, есть свои отцы… Или я не права?!

Тогда впервые Иван Имбирёв глядел в восточные узкие глаза своей жены, похожие на глаза красивых китайских актрис из боевиков «кунг-фу», вечерами прокручиваемых на видеомагнитофоне… И видел Иван другого человека – не ту покладистую и работящую Алсушку, на которой женился, а хищную пантеру из бамбуковых зарослей… Пантеру, у которой из бархатной лапки показались острые когти…

– Ваня, твой младший компаньон купил своей семье трёхкомнатную квартиру в кирпичном доме… Почему ты, старший компаньон фирмы, купил нам «двушку» в хрущевском, панельном шалмане?! Что, младшие компаньоны у вас получают больше, чем старшие?!

– Мне хватает такой, – отрезал Имбирёв, подобравшись для достойного ответа. – Стыдно жить плохо в хорошей стране и стыдно жить хорошо в плохой… Поэтому, заруби себе на носу: мне – хватает…

– Мне, мне, мне… – передразнила она. – Все годы с тобой я только и слышу твоё «Я», а больше для тебя в мире ничего нет… Весь мир, Ваня, для тебя стал эхом твоего эгоизма… Ты самовыражаешься – то в стихах, то в прозе, то в бизнесе, то в меценатстве – и слышишь всегда только самого себя! А если, к примеру, мне не хватает? А если ребёнку твоему, когда он вырастет, не хватит отдельной детской комнаты?! Это как? Несущественные детали?

 

*  *  *

 

Этот выросший из разгадывания кроссворда разговор стал продолжением той ветвившейся трещины, которая пошла от украденных у Алсу бриллиантовых серёжек. Остановить эту трещину, замазать её эпоксидкой или алебастром Имбирёв пытался много раз, но это было уже невозможно. Трещина змеилась по несущей конструкции, шла от самого фундамента отношений.

Пока эстрадный бомонд «новой России» бомбил серебряное ведро для льда монетками из задницы – незаметно для всех, включая чету Имбирёвых – семья Ивана прекратила, по существу, существовать…

 

*  *  *

 

Пить Иван Сергеевич бросил. Вначале со страху – когда голодная смерть в сполохах гайдаровских «реформ» маячила перед ним с мамой.

Потом – отпустило, но решил: не до этого. Своё отпил в «перестройку». Баловство это всё, баловство благоустроенных, беззаботных людей. Которые размашисто пишут о резервах краевой экономии – а не потеют над убористыми колонками о волшебных свойствах растительного масла…

Но бутылку дорогого коньяка (по новой моде это было уже импортное «бренди» с безвкусно-яркой наклейкой на пузатой бутыли) в своем рабочем кабинете имел. Он наливал это бренди в широкий, раструбом, бокал и макал туда кончик своей толстой, в прожилках, с кубинским звёздным лейблом, сигары.

Очень смешно было смотреть, как он торопливо запихивал эту сигару куда попало, если в офис внезапно являлась его мама, Наталья Степановна: Имбирёв врал маме, что до сих пор не курит, и мама как бы верила, а Иван Сергеевич как бы верил, что мама как бы верит…

Времена были неспокойные, и купил себе Имбирёв антикварный семизарядный «шарп-шутер». Уложил его в верхний, закрывающийся на замок, ящик своего рабочего стола. Ему это казалось глупостью, излишним нагнетанием обстановки, но раз так принято…

Казалось бы, кому нужна фирма, работающая «по белому», торгующая постным маслом, когда кругом кипят такие дела на миллионы и миллиарды? Ну, пригребает себе кое-чего мелкий делец смутного времени – возиться с ним себе дороже…

Но в корчащейся от боли и ужаса стране уже было по десять ртов на каждую копейку. Потому рэкет, модный в те годы, рэкет в кожанах и спортивных трико, такой наивно-нелепый, из времен «первоначального накопления» – явился и к Имбирёву.

Они вломились – совершенно неожиданно – под конец рабочего дня, четверо незнакомых горилл, втолкнув перед собой секретаршу Олю и властным жестом биты усадив вскочившего с кресла Имбирёва обратно на место…

– «Поднялся», Иван Сергеевич? Делиться надо… Бог велел делиться…

– Кто вы такие? – проскрипел Имбирёв пересохшим горлом.

– Работаем по участку… Люди в курсе… Ты не об этом думай, а чем платить будешь… Деньгами? Или вот этой девочкой расплатишься? Мы натурой даже и не прочь…

Оля завораживающе, призывно улыбнулась громиле, стиснувшему её в пахнущих кислым потом объятиях, и элегантным жестом, снизу вверх, приставила к его правой ноздре холодный ствол «люгер-бэби»:

– Я тебя не застрелю, мудак! Я тебе нос отстрелю, без носа всю жизнь объяснять будешь, от какой девочки ты сифилис подцепил…

Пользуясь недоуменным смятением людей в кожанках, Иван Сергеевич, наконец, открыл ящик стола бронзовым ключом, и достал свой раритетный «шарп-шутер», лязгнул затвором:

– Давайте ребята, отсюда… В гостях хорошо, а дома лучше…

– Ну ты, Иван Сергеевич… – зауважали барыгу начинающие рэкетиры. – Ты это… поосторожнее… Зря ты так… К тебе ведь не мы придём говорить, другие придут…

Помялись, как дураки – и ушли не солоно хлебавши…

А Иван и Оля остались вдвоём в большом, хорошо обставленном кабинете и оба тряслись мелкой дрожью. Стали истерически хохотать – будто у обоих крыша поехала…

– Оленька, у тебя откуда «люгер»?

Она посерьёзнела разом, собралась:

– От Трефа…

Помолчали. Имбирёв взял посмотреть немецкую игрушку. Так и есть, трофейная! С войны… Точная копия «парабеллума», но только очень маленькая, такая немецкая шутка оружейников…

– Оль, давай я тебя до дому подкину…

– Не нужно, Вань… Или сам крутить баранку учись… А с шофером твоим не поеду!

– Почему?!

– Про меня и так всякое болтают… Ты же ему язык не отрежешь…

Иван Сергеевич подобрался, и на волне пережитого стресса с необычайной для него решительностью выдохнул:

– Для тебя, Оля… Отрежу… Для тебя – всё, что хочешь…

– Ну, я не приму таких жертв… Ты лучше мне зарплату вовремя плати, и лады будут! Я ведь теперь в семье единственная кормилица, что папа, что мама, полгода уже без зарплаты сидят…

– Оль… – пошел на попятный Иван Сергеевич. – Ты не думай! Я всей душой… Я просто так… Ну как бы – мы же сто лет знакомы…

– Ваня, я не в претензиях, давай сейчас просто разойдёмся по домам, хватит на сегодня приключений… А?

Она посмотрела на него, склонив личико набок, усмехаясь, надув губки.

– Конечно, конечно…

Первый раунд втайне вожделенных Имбирёву «отношений» он вчистую проиграл. Оля ушла – и ушла торопливо. Ивану Сергеевичу показалось, что она боится его больше, чем тех эпизодических горилл, которых грозилась заразить сифилисом…

Имбирёв остался один.

Один в большом офисном пространстве, заставленном по последней моде испанской деловой мебелью, подобранной на чугунно-туповатый вкус компаньона Вещаева…

Огромный ореховый светлой полировки, судьбоносный стол директора, раскинувший крылья по сторонам – профилем напоминал самолёт-биплан. Шкафы, поблескивавшие гранеными стёклами дверок, были ещё пусты: пара папок с текущей документацией, а в остальном – не успели дела заполонить эту новую обстановку…

Стулья, черные кожаные подушки на хромированных стальных опорах, были похожи на преданно ожидающих приказа у ног хозяина собак. В центральной секции открытых полок, прямо за спинкой директорского кресла, Владик Вещаев расположил какие-то неуместные морепродукты – витиеватые кораллы, шипастые крупные лакированные раковины с Красного моря…

Всё здесь, ещё пахнущее свежим деревом и даже магазинной упаковкой, чуть не вчера снятой с мебели – кричало, что жизнь Ивана Имбирёва удалась. Но на душе у многообещающего маслоторговца было, почему-то, совсем другое настроение…

Сгущались сумерки в офисе. Иван Сергеевич достал своё сигарное «бренди» и в тоскливом одиночестве, в компании с занюханным плавленым сырком, роняя крошки и капли коньяка на инкрустированную бронзой полировку необъятной столешницы, по старой памяти «нажрался».

Ощущение чудовищной раздвоенности владело им. Он находился сразу на двух полюсах – но без всякой середины. Его разорвало, причем не пополам, а как-то дискретно. С одной стороны, на одном полюсе, у него было всё. С другой – и втягивающая, воющая пустота, вакуум души не давал об этом забыть своим пылесосным гулом – у него же, у него – не было ничего!

Патриот, потерявший страну, казак, потерявший свой батальон, публицист, потерявший читателей, консультант, потерявший своих слушателей, мыслитель – разочаровавшийся в мышлении…

Но, подожди – кричала другая половина – а как же фирма? Как же машина с водителем? Как же растущие обороты?!

«Вот тебе и обороты… А она ведь убежала, испуганно, как будто я прокаженный… Так, что только каблучки застучали барабанной дробью… Не нужна ей моя фирма, обороты и машина с водителем…

А мне самому?!

Чем я вообще занят?! Я день и ночь подбираю смачные слова для вовлечения падких на рекламу дураков в масляную торговлю! Я романы писал, стихи, монографии… Я первому секретарю крайкома партии речи писал… А теперь я пишу – теми же самыми буквами!!! – пишу про какое-то оливковое масло, якобы пища, приготовленная на нём, не воняет постным запашком…»

Ивану снова грезилась в сумерках, за потным испариной осенним окном Ольга Туманова. Как она вздёргивает нос бандюгану маленьким «парабеллумом» и шипит разъярённой кошкой…

«Я тебе нос отстрелю…»

Ха, мастер слова!

Алсу бы так не смогла… Она вообще ничего не может… Только «бабки» считать… плесень… – с неожиданной ненавистью подумал о жене Имбирёв.

Пришла беда – отворяй ворота...

Вслед за оставленным «с носом» бандитом всплыли из памяти давние (хотя, если подумать, совсем недавние, просто другой эпохи) картины: как Оля в серой смушковой папахе, белом полушубке сидит верхом на коне, и ей подают гитару…

По фону – вселенной вокруг – сполохи кажущейся неизбежной гражданской войны… А она в седле, в изящных лосинах с имитацией лампасов, и она касается струн…

А Треф, покойничек, царствие небесное, всё приставал к ней, помнишь? Мол, одень варежки, пальчики застудишь… Заботился… А как о такой не заботиться?

«Это же не моя жёнушка с её особым талантом зоологического эгоизма! Не присоска, умудряющаяся 24 часа в сутки думать только о себе да о себе…»

– Ты ведь там был… – говорил себе Имбирёв, и слёзы наворачивались у него на глазах. – Казачья мадонна… «Мы русские, мы русские, мы русские…» Ты там был… Не ври себе, что приснилось… Был! А почему тогда ты здесь? Как это случилось, что ты здесь? Где твои русские? Где ты сам?

Почему льняное масло?! «…Аннушка уже купила масло… и разлила…».

Злой и пьяный хозяин фирмы «Масло Жизни» вытирал руки после сырка экземпляром газеты «Масло Жизни», и шарил покрасневшими глазами по сторонам.

Когда встал – идти домой – на выходе споткнулся о большую напольную вазу, безвкусное детище составленной младшим компаньоном композиции роскоши.

В жалобно звякнувшей китайской вазе колыхнулась разноцветная пышно-султанная цветочная икебана…

 

*  *  *

 

– У тебя опять начинается, Вань?! – зло спросила Алсу Имбирёва, когда водитель Стасик помог Ивану Сергеевичу подняться в его квартиру. – Это бухло, что, никогда не кончится?! Все вот эти кодирования, наркологи… Денег одних сколько переплачено… Что, всё зря было?!

– Отстань! – отбивался Имбирёв, вдоль стены пробираясь в ванную комнату.

– Скажи, ты с этой сучкой забавлялся, крашеной? – шипела Алсу змеёй. – До тебя в твоём казачьем батальоне очередь на неё дошла, наконец?! Ты с ней набухался, скотина?!

– Отстань! – Иван Сергеевич как мог, плескался под струёй воды. Получалось не очень. Воду он разбрызгивал повсюду в ванной…

– Ну, правильно! Современно! Жена дома с ребёнком сидит, пелёнки гладит, а он с секретаршами развлекается… Как же иначе-то?!

– Отстань…

– Ты хотя бы с ней-то что-нибудь можешь ещё? Или она тебе только массаж делает?

Иван Сергеевич повернулся к жене, изобразил на лице максимальную плаксивость страдания, посылая мысленные флюиды понять его:

– Алсу… Умру я скоро…

Бог его знает, чего он хотел услышать в ответ от жены и матери своего ребёнка. Контекст ситуации был таков, что шансов на понимание у него не было.

– Ага! – саркастически скривилась Имбирёва. – Только завещание сперва напиши… Нас с Лялечкой нищими не оставляй…

– Только это и можешь… – всхлипнул полумертвый владелец фирмы «Масло Жизни». – Нищая, нищая… Сто рублей – нищая… Тысячу рублей – нищая… Миллион принёс в пакете – всё равно нищая… Ты всегда нищая, Алсу, ты по жизни нищая, как бочка без дна…

– Ишь, умничка, циферками играет! – орала Алсу перекошенным ртом. Сравнение с бочкой её задело – она располнела после родов и страдала от этого. – Миллион он принёс в мешочке полиэтиленовом… А ты инфляцию посчитал?! Счетовод е..ный! Твой миллион – как те самые первые сто рублей, не дороже…

Имбирёв не мог в своём теперешнем состоянии спорить аргументированно и развёрнуто. Он ограничился коротким, но ёмким замечанием:

– Тварь!

– От твари слышу!

Где-то в дальней комнате проснулся младенец. Запищал жалобно и тонко, оборвав дискуссию, отозвав мамку на кормёжку, как она сама отзывала мужа на кормление предпринимательскими доходами…

…Это невозможно, немыслимо – повторял Иван Сергеевич, пытаясь подвести под струю воды прыгавшую с подзабытого хмеля голову. – Это же какой-то ад и содом, и гоморра… Господи, что с нами со всеми стало?! Жалость мира исчерпана, милосердие мира исчерпано, понимание мира исчерпано… Все убивают всех…

 

*  *  *

 

Утром Иван Сергеевич кое-как привёл себя в порядок и собрался ехать на работу. Вышел в подъезд – и увидел не замеченную с вечера крышку дешевенького гроба…

«Оба-на! – сказал себе Иван Сергеевич. – Это кто же?! Когда же это?!»

Оказалось, умер сосед напротив, совсем ещё молодой журналист, Митька Паклеев. Имбирёв помнил его по советскому Дому Печати – всегда весёлого, с румянцем во всю щёку, немного застенчивого… И вот тебе номер: повесился!

Имбирёв зашел в квартиру соседей с настежь раскрытой дверью – выразить сочувствие. Матери Паклеева он ничего выразить не смог – она была не в себе, обколотая всякими успокаивающими средствами. Но родственница Паклеева объяснила, что Митя повесился от безнадёжности: газеты и журналы лопались, как грибы, он уже полтора года нигде не мог найти работы, и вот – по пьяной лавочке, в петлю…

– Ну чё он… – запоздало сетовал Имбирёв. – Ко мне зайти что ли, не мог? Чать и соседи, и коллеги… Занять деньжат, на худой конец…

– Он заходил… – мстительно сказала родственница покойного Мити. –Он просил… Три раза ходил…

– Ко мне?!

– Вас никогда дома нет, Иван Сергеевич… У жены у вашей просил, а она не сочла возможным… так сказать… Она вам не говорила, что ли?

– Она?! Мне?!

– Видимо, нет… Сочла, поди, недостойным упоминания… Ну, а теперь живи, Иван Сергеевич, коллега Митенькин, живи вместо него…

С ржавой, кислой занозой под сердцем Имбирёв приехал на работу. Больше всего на свете – неизвестно почему – он боялся не увидеть на секретарском месте Олю Туманову.

Но она сидела, как положено, отвечала на звонки и что-то шлёпала другой рукой на печатной машинке «Оливетти».

Как ни в чем не бывало! Железо, а не девка!

– Привет, Оля!

– Вань, привет… Тут вот из ДК Железнодорожников звонят, насчет…

– Оль, погоди, счас, посижу в кабинете, в себя приду маленько… Сегодня соседа хоронят, а я с ним вместе работал когда-то…

При свете дня офис, обставленный Владиком, уже не казался таким базедически-унылым. Блики утреннего солнца играли на полировке новенькой мебели, на гладком ламинатном полу. Китайская ваза у стены на неудобном месте, про которую Имбирёв думал, что вчера её разбил – оказалась целехонька.

Огромный стол-аэроплан, на который и лечь с ногами можно, рождал игривые мысли о забавах закрытого толка…

«Надо полки заполнять! – самокритично думал Иван Сергеевич, глядя на пустые шкафы испанской сборки. – Ну, неудобно, как дурак какой-то: приходят люди, партнёры по бизнесу, а полки все пустые, словно я совсем не работаю…»

Иван Сергеевич с глупым видом торжества уселся на своё кресло, ортопедично прогнувшееся под его массивной тушей, поёрзал задницей: ну, прям король на троне!

За этим нелепым занятием, призванным отогнать мрачные мысли банальщиной «а у меня всё хорошо!» его и застала Оля Туманова с подносом.

На подносе – изящный миниатюрный, почти игрушечный фарфор, чашечка ароматного кофе, печеньки на блюдечке, стилизованном под морскую раковину, мельхиоровая сахарница, серебряная ложечка, кокетливо прислонившаяся к блюдечку…

– Кофейку, Вань? – добродушно поинтересовалась Оля, хотя уже видела, как Имбирёв потирает ладошки от восторга.

– Давай, давай… Сама садись, вместе попьём… Хочешь, французского бренди тебе в чашечку капну?

– Мне нельзя, я на работе! – засмеялась Туманова.

– Ну, тогда без коньяку, просто так садись! На, бери мою чашку, я себе сам налью…

Он достал было грязный, немытый фаянсовый бокал, но Оля сделала возмущенные глазки и сбегала в приёмную за второй кукольной чашечкой.

С голодухи Иван Сергеевич умял все печеньки. Глядя, как он их уплетает, Оля с доброй материнской улыбкой поинтересовалась:

– Чё, опять завтраком не покормили дома?

– Угу… – кивал Имбирёв с набитым ртом.

– Голодный?

– Угу…

– Ну чё тебе, чисто по-босяцки? Лапши китайской заварить? Не обидишься на моё пролетарское происхождение?

– Оленёнок, это было бы замечательно, замечательно… – восхищался умилённый Иван Сергеевич. – Ты прямо как мама родная…

– Ну, Вань, с твоей мамой я знакома, она тебя не больно баловала…

– Да, верно! – улыбался Имбирёв во всю круглую свою физиономию. – Ну, значит ты лучше, чем мама!

Он осмелел и погладил Ольгу по руке. Она отдёрнула ладошку, как от горячего чайника. Посмотрела на него в упор. Он глядел тоже в упор, виновато и жалко. Как у бродячего щенка стояло в глазах – «Пожалей меня!».

И она смягчилась, никак не комментировала. Однако это почти брезгливое отдёргивание руки снова ввергло Имбирёва в тоскливую депрессию.

«Зачем всё? – пронеслось в голове вместе с окрепшей жаждой алкоголя. – Для кого всё?! Я никому не нужен, я всем противен… Мать меня всю жизнь на херах растила, жена меня ненавидит, ребёнок… Вырастет – такой же как мать станет… И ЭТА тоже… Играет в сочувствие, в понимание… А на самом деле я ей противен, противен… Чуть коснулся – ишь как дёрнулась… Небось, когда Треф, покойничек, гладил – так не дёргалась…»

Глупая и сумасшедшая ревность к покойному школьнику Трефу, так и не успевшему пожить взрослой жизнью – стала частью этого всеобщего беспредела, этих адских 90-х годов, в которых визит бандитов – мелкий эпизод, забытый на следующий день…

«Ну, правда, почему Трефу можно было брать её во всех позах, а мне нет?! – сходил с ума Имбирёв. – И умереть Трефу можно было, а мне нет?! Чего всё на свете Трефу да Трефу, а мне чего?!»

Что-то было в Имбирёве правильное, прямое и справедливое, и оно ответило на этот бред вполне здраво: «Потому что Трефа она любила. А тебя нет… Такое сплошь и рядом бывает… Про любую красавицу алкаши на лавочке восхищенно вздыхают – «и ведь е..т же кто-то!». Кто-то, а не ты. Очень просто и совершенно естественно…»

«А смерть? – кривлялся Имбирёв. – Смерть тоже Трефа любила, а меня нет?!.. Ну, это мы ещё посмотрим…» – отвечал он сам себе.

Бронзовый ключик, маленький врезной замок. Ящик стола, застеленный по-советски газеткой. Конечно же, газеткой «Масло Жизни», главный редактор Имбирёв И. С. Ишь, как Тургенев, «И.С.»! Фирма веников не вяжет… На газетке – антикварный «шарп-шутер», надёжная сволочь времен англо-бурской войны…

Имбирёв достал нигде не учтенную «волыну», стал с ней играться: заглядывать к ней в ствол, прикладывать к виску, к заплывшему жиром кадыку…

«Думаешь, Треф, ты один такой хват?! Бац – и в дамки?! Нет, брат, я такой же казак того же батальона, и я…»

– Боже!!! Иван!!!

Туманова вошла с забавной эмалированной, украшенной наивными картинками цветов и овощей кастрюлькой. В кабинете запахло заварной китайской лапшой, многим в 90-е жизнь спасшей своей доступностью и дешевизной…

– Это я так… – отложил «волыну» смущённый Имбирёв. –Проверял… После вчерашнего, знаешь ли… Ухо надо держать востро…

– Так это ты стволом к уху – вострил его себе? – улыбнулась она, но в васильковых глазах оставались блики тревоги. – Вань, покушай…

– Спасибо, Оленёнок…

– И не дури, Вань… Хватит с нас Трефа одного…

Имбирёву понравилось сравнение с Трефом. Собственно, он всегда хотел быть похожим на Трефа. Во всём. Ему, от природы толстому увальню, нравилась тонкокостная фигура Трефа, и лаконичная четкость слов Трефа, и девушка Трефа, и…

Девушка – это, пожалуй, сейчас самое актуальное! Вот возьмёт она, да и скажет прямо сейчас, пока он жадно хлебает китайское острое химикатами варево: «Хватит с нас Трефа одного, Ванечка… Место возле меня освободилось…»

– Оля, если б ты знала, как мне тяжело! – простонал Имбирёв, закрывая глаза ладонью, обваливась лицом на руку, вдавив локоть в стол.

– Я знаю, Ваня… Всем тяжело… Время такое… Но у тебя семья, дочка родилась… У тебя коллектив, Ваня, который ты кормишь, так что тебе нельзя так…

– Оль, ты не подумай, что я тебя подкупить хочу или чего там… Просто с утра этот гроб бывшего коллеги… Ну что ему стоило зайти ко мне и попросить помощи?! А он в петлю… Я себя виноватым чувствую… Если что-то в жизни – ты мне говори прямо, ладно?! Без всяких там… Чтобы так не получилось…

– Обещаю! – смеётся Оля. – Если что-то в жизни… первый узнаешь…

– Я ведь, Оленёнок, не последний человек… Кумекаю маленько… – Имбирёв обвёл базедическую деловую обстановку, призванную изобразить успешную жизнь обладателя. – Я многое могу… Так что если что… Ты уж мне говори, ладно…

– Смешной ты, Ваня… – наморщила она хорошенький носик. – Не пойму я, к чему ты клонишь…

– Оля, ну чё мы, дети малые, что ли?! – бодро начал Иван Сергеевич. Потом скис, растекся в неуверенности. – Пообедай сегодня со мной… – и совсем уж жалко довесил: – Пожалуйста…

– Да какие вопросы?! – пожала она узкими плечиками.

– Давай, в ресторане «Парадиз» (он умышленно выбрал самый дорогой ресторан).

– Нет, Ваня, мне такая кухонька не по карману…

– Я заплачу…

Она уже начала понимать. Она сердилась. Но она старалась удержать всё в рамках простого недоразумения. Тем не менее, говорила совсем уже другим тоном, поджав губы:

– А вот этого, Ваня, я от тебя не приму…

– Тогда где?! – попытался он спасти положение покладистостью.

– Кафе «Утро»… Обычная моя ежедневная забегаловка… – она, кажется, отходила, выравнивала ситуацию. – Ну, если конечно, до зарплаты не дотянула и супчик в банке из дому принесла – тогда нет… А так – почти ежедневная…

Она не могла на него сердиться. И думать о нём плохо – тоже не могла. Это же не какой-то там абстрактный босс, это же Ваня, Ванечка Имбирёв, почти родственник, такой нескладный, порой нелепый, очень умный и почти всегда беспомощный…

Он тот, про кого у друзей их двора принято говорить – «на одном унитазе сидели». Он добрый, терпеливый, кажется, несчастный… С его головой и связями он мог бы в лихую годину приватизации воровать миллиардами, хапать нефтепромыслы и бриллиантовые копи…

Но он в лихие годы, когда делаются состояния «олигархов» – засел почему-то в маленьком офисе на бывшем «Пишмаше» и продаёт старичью лечебные масла…

Наверное, потому, что очень любит редактировать газеты, без газет жить не может… И раз общественно-политические и культурно-литературные издания обанкротились – Ванечка Имбирёв будет верстать рекламную газету… Ему – лишь бы верстать… Какие, я вас умоляю, нефтепромыслы, какие банки и залоговые аукционы, какие авизо?!

Оля Туманова прекрасно знала, чего хочет от неё друг детства Ванюша. И не хотела признаваться себе, что прекрасно это знает. Она скорее готова была себя признать свихнувшейся на теме домогательств, чем Ванюшу представить в образе похотливой свиньи, забавляющейся на стороне, пока жена пеленает его доченьку…

 

*  *  *

 

– …Слушай, ну чё полки пустые?! – приставал Имбирёв к Владику Вещаеву, младшему компаньону, всегда обидно используемому как завхоз. – Владик, ну ты мне книжки хоть какие принеси, свод законов там… Сижу, людей принимаю, а у меня за спиной пустой шкаф… Подумают, что я бездельничаю на работе…

– И с каких это пор тебя стало волновать? – ощерился волчьей пастью Владик.

– Как с каких?! Как мебель в офис купили, так и…

– Да нет, Иван, не с этих… Чем тебе морепродукты не нравятся?

– Ну, а чё мы, в порту, что ли? Рыбой торгуем?! При чем тут морепродукты?

– Прикажешь бутылки с маслом расставить, по профилю?

– Ну и выйдет из офиса продмаг какой-то…

– Кончай пылить, Иван, и сознайся честно! Я же вижу! Не даёт?

– Чего ты такое…

– Да ладно тебе, конспиратор… Мы же свои люди! Секретаршу-то брал без опыта работы, явно за внешность… Мой тебе, Ваня, дружеский совет: ты её уволь… Уволишь – и задумается, а надо ли из такого офиса на холодную-то улочку… И са ира…

– Чего?

– Са ира… Песенка французских санкюлотов… «Это пойдёт на лад»…

«А ты сложнее, Владик, чем я думал» – пронеслось в голове Имбирёва. Он пошлостей и скабрезностей от Владика ждал, а вот песенки французских санкюлотов… Н-да… Сложнее правил жизнь-то…

– Запомни, Владик! – строго сказал Имбирёв. – И помни до тех пор, пока у меня в деле 60 процентов, а у тебя 40… Я женщин шантажом никогда не брал, не беру и брать не буду!

– Ну, тогда тренируйся перед зеркалом! – заржал Вещаев. – Отрабатывай личное обаяние…

…Личного обаяния явно не хватило, когда они сидели за столиком у окна в кафе «Утро» и скромно обедали – каждый за свой счет. Иван Сергеевич очень наивно и по-школьному нес какую-то морось про неслучайность встреч, персты судьбы, радость от общения с близкими людьми, словно ёлку советских времен ватой обкладывал.

Как и у всякого опытного демагога, к каждой конкретной фразе у него нельзя было придраться. Каждая фраза в отдельности была довольно невинна, но вместе они сходились к какому-то неприятному Оле и постыдному знаменателю.

Наконец, Оле надоело это мельтешение скверны, к тому же вызывающее жалость своей робостью, и она предложила лаконично, как принято было у Трефа:

– Давай договоримся, Ваня… Или мы с тобой друзья, или я увольняюсь…

– Оленька, почему ты так? – чуть не зарыдал от обиды Имбирёв. – Разве я себе что-то лишнее позволил?! Я что, в твоих глазах, зверь какой-то, чудовище?! Чем я заслужил такое отношение к себе?!

– Вань, без обид… Я сказала, ты услышал… Ты классный мужик, Вань, я ничего не говорю… Счас мало таких… Но давай останемся в пределах рабочих отношений…

– Как скажешь… – проглотил он пластилиновый ком обиды. И понёс пургу, которую можно было бы списать на алкогольную деградацию личности, если бы он пил по-прежнему:

– Я, между прочим, не последний человек в городе… Да меня, если хочешь знать, любая рада будет…

Она тоже подобралась, посуровела, стала даже резче обычно мягкими чертами лица:

– Ну и флаг тебе, Ваня, в руки, и барабан на шею… Но, по-моему, ты несколько переоцениваешь привлекательность торговца постным маслом…

– А ты не переоцениваешь привлекательность сотрудницы фирмы, торгующей постным маслом?

Она резко встала, стул на металлических ножках взвизгнул.

– Так, ладно, всё понятно с тобой… Заявление завтра будет у тебя на столе…

Они были в сумрачном и грязном кафе, посреди страны, которая умирала. Они общались посреди страны, которая вешалась, стрелялась, травилась от отчаяния и бросалась с моста от безысходности. Она – единственная добытчица в семье только что потеряла хорошо оплачиваемую работу. Но почему-то (жизнь сложнее правил) – смертельный страх испытывала не она, а её работодатель…

– Оля, я тебя умоляю… Только не это… Я погорячился… Больше я так не буду, пожалуйста, прости меня… Ну имеет человек право на ошибку?!

Ну и что с ним делать?

– Я вообще тебя не понимаю… – развела она руками.

На них уже оглядывались затрапезные посетители этой забегаловки. Понимали, что девочка «ломается», а мужик – «лох»… Скалились, насмехаясь над ситуацией…

– Оленька, родная моя… Ты последняя, кто говоришь мне «ты», и называешь меня «Ваней»… У меня же в жизни больше нет ничего… Меня все только «Иван Сергеевич» и на «Вы»… Если ты уйдёшь, Оленёнок, я останусь окончательно и совсем… маслоторговцем, и всё… А я не для этого рождался… Я не в этой стране родился, и я не хочу в ней умирать…

– А, ну проясняется… – криво усмехнулась-оскалилась она. – Как это поётся… «Кто до седин не предал идеалы вольнолюбивой юности своей»… – Туманова была просто на пределе сарказма. – Ваня, меньше всего я хочу быть экспонатом в музее революции!

Хорошо сказала! И на этой ноте…

…Наверное, для неё было бы правильнее всего развернуться и уйти. Но он пробудил в ней очень женское чувство – чувство жалости.

За оскалом «хозяина жизни», привычного покупать понравившиеся вещи и людей, как вещи – она разглядела что-то трогательное, беспомощное, беззащитное и тяжело больное. Он был сыном не этой жестокой эпохи. Его родила совсем-совсем другая эпоха, недавняя, но забытая, словно времена фараона Хеопса.

– Ваня, ты очень хороший человек, и ты мне очень дорог… как друг детства… Ну, в конце концов, перестань ты уже мучить и себя и меня…

– Почему? – тупо поинтересовался он.

– Ты не понимаешь?

– Нет, не понимаю…

– Ну, во-первых, ты женатый мужчина…

– Ах, это… – с видимым облегчением вздохнул Имбирёв, совершенно искренне забывший такой фактик своей биографии. – Ну, так это пара пустяков…

– Чего ты говоришь?! – она смотрела бешено и глаза просто сверкали. – Ты мозги свои пробухал уже при Горбачёве… У вас ребёнку годик, Ваня…

Он не знал, что ответить. Он не хотел казаться циником – но и ответственным тоже не хотел казаться. А говорить – «жизнь сложная штука» слишком уж банально в такой ситуации.

Трудно с теми, кто друг детства… Оля знает всё: и как сходились Иван с Алсушкой, и как женились, и как Имбирёва букет за спину кидала (а Оля ловила), и как Ваня Алсушку по лестнице на руках нёс, и как уточкой ковыляла его супруга, поддерживая беременный живот, и как рожала, порвавшись… Как истекала кровью в реанимации…

Оля искренне радовалась за них, за семью друзей, и хотела, чтобы с Трефом у неё тоже всё так получилось (только, дай Бог, с родами полегче бы). Но не получилось. Трефа закопали, Трефа больше нет – в один год с Советским Союзом…

Но если бы «третье лицо» сказало бы Оле Тумановой, что этот дурак Иван увидит в смерти лучшего друга Трефа какое-то «лествичное право» и вздумает передвинуть все фишки на одну клетку – Оля бы в лицо такому плюнула (она девушка экспансивная, не сомневайтесь). Получается, Ваня – шакал или гиена, которые ходят за тигром, вожделея полакомиться его добычей…

Оля не хотела думать, что друг её лучших детских лет Ваня – шакал и гиена. Но это же не «третье лицо» клевещет на Ванюшу, это он сам себя «проявляет во всей красе»…

– Если ты уволишься, я застрелюсь! – выдвинул Имбирёв последний аргумент.

Тупой до крайности, и Оля, конечно, не обратила бы на него внимания – если бы по странному совпадению именно сегодня с утра не видела Ивана, «вострившего ухо», засунув туда ствол «шарп-шутера»… А «шарп-шутер» (Оля была когда-то невестой лучшего казака Кувы, и знала об оружии много) – это вам не «макаров». У него колониальные патроны с «дум-думом». Из всей головы в самом лучшем случае остаётся только нижняя челюсть…

«И мне же потом оттирать…» – с ненавистью и цинизмом подумала Туманова.

Подумав, Оля отчеканила фразу, ёмкую, как конституция:

– Я останусь у тебя работать, если ты останешься Иваном Имбирёвым. Тем Иваном, которого я знаю со школьной скамьи… С детского сада… Если ты им останешься – тогда и я останусь…

И, успокоив этого суицидального болвана, она повернулась и, не оглядываясь, вышла. Пусть подумает – о жизни, о себе, о том, что значит быть человеком, и о будущем… Если, конечно, у них, жителей проклятых лет, есть какое-то будущее в этом концлагере по имени «экономические реформы»…

Долго и потрясённо он сидел, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли в пучок. Потом заплатил за себя и за Олю, радуясь, что всё же немецкий принцип «каждый платит за себя», хоть и при дурацких обстоятельствах, но сломался.

Однако в офисе его ждал ещё один неприятный сюрприз. На его огромный стол-«ероплан» Туманова выложила денежки, ровно столько, сколько стоил её обед. Она там каждый день кушает, ей ли цен не знать?

 

*  *  *

 

Он пришел домой поздно вечером, с кипой свежих газет «Масло Жизни», припасенных с тиража на растопку дачного камина. Дочка уже спала в своей детской кроватке. Жена смотрела в черный кубический инфернальный ящик, именуемый телевизором «JVS», на какой-то очередной содомитский фестиваль лютой и тошнотворной похабщины…

– Алсу, есть чего похавать? – примирительно поинтересовался Иван Сергеевич.

– А чего, тебя там не покормили, что ли? – отозвалась эта язва в блёклом домашнем халате. – Не поделились тем, что ты в ротик спустил?!

– Да пошла ты! – взорвался Имбирёв и швырнул свою растопочную газетную кипу со всей силы – да на все стороны.

Ушел на модно отделанную кухню, сверкающую встроенным гарнитуром, и достал из шкафчика под раковиной тяжелый разводной ключ. Подержал его на весу в руке, несколько раз взмахнул – как когда-то казачьей шашкой…

Простота и будничность этих мыслей маньяка поразили его: он представил, как идёт в зал, как наносит мощный удар прямо по затылку воронова крыла, как иссиня-черные волосы степнянки становятся красными…

От греха подальше Имбирёв убрал разводной ключ поглубже под финскую элитную мойку и вернулся к жене, разоруженный.

– Зачем ты так со мной, Алсушка?! – поинтересовался жалобно, думая разжалобить если не ту, главную – то хоть эту, запасную…

– Как? – она смотрела со всей жестокостью хищницы, дочери кочевий Дикого Поля, и в её монголоидных глазах жила зыбкая ненависть.

– Вот так…

– А зачем ты Ольку взял в секретарши? – попыталась она вывернуться. – Тебе перед Трефом не стыдно?!

– Нет, Алсушка, у нас с тобой давно разладилось, и без всякой Оли… Она тут не при чём, ты её не мешай… И у меня с ней ничего нет… У меня что-то есть с тобой, а чего – я понять не могу…

– А я скажу тебе, что! – Алсу решила, наконец, быть искренней. – Ты весь целиком – это один занудный, ностальгический, тоскливый Упущенный Шанс! – и она стала криком загибать пальцы. – Каждый год! В нашей стране! Люди нашего поколения и твоего образования! Зарабатывают миллиарды! – она ожесточенно рубила воздух смуглой ладонью, с которой материнство состригло маникюр. – Сейчас, в эти несколько лет всё решается на много поколений вперёд! Сейчас в нашей стране такие, как ты, становятся богаче арабских шейхов и султанов Брунея! А ты, господин по имени Упущенная Прибыль – развёл мелочную бакалею, гастроном развёл для пенсионеров…

– Может быть, эта страна успела стать ТВОЕЙ, но она не моя! – взорвался Имбирёв. – И, может быть, тебе приятно быть мужем вора – тогда ищи себе вора… Я им не буду…

– Послушай, Ванечка, честненький мой, беленький и пушистенький, а не ты ли бодяжишь оливковое масло дубовым, потому что они на вкус и цвет похожи?! Скажешь, нет?! Да я могу тебя хоть завтра в тюрьму упечь, за все твои «технологические тонкости», если нужда будет! Ты такой же вор, Ванечка, как и участники залоговых аукционов, просто ты трус, слабак, у тебя кишка тонка воровать по-настоящему! Ты себе маленько стырил у старичья болезного из пенсии, и думаешь – отсижусь в норке… Авось пронесёт… За масло киллеров не нанимают… Вот что ты думаешь, а не про совесть свою штопаную…

Имбирёв попытался изобразить обиду и ушел. Он устал доказывать жене, что у них «всё есть». Он уже понял, что его босоногое понимание «всего» (квартирка, евроремонт, салонная мебель, хорошо покушать и тому подобное) – для оголтелой жёнушки синонимично слову «ничто». Имбирёв никогда не разделял жажды НЕНАСЫТНЫХ, у которых за далью даль, за коттеджем – покупка острова, а за покупкой яхты – покупка всего порта.

В смысле материальном маслоторговец Имбирёв достиг предела своих убогих потребительских фантазий, и вполне искренне не понимал – «куда уж лучше-то?». Если что-то и мучило, терзало Ивана Сергеевича – то, конечно же, не финансовый вопрос…

Спорить не о чем.

Имбирёв прошёл в спальню, открыл в углу прикрученный к панельной стене оружейный сейф. Охотничьи «тулка» и «моссберг» грянули на него угрюмо в обе маслины чёрных стволов: мол, хочешь стреляться – ступай в офис, бери короткоствол, с нами неудобно, ногой курок искать.

На патронташном крючке висела старая боевая подруга – казачья шашка. Имбирёв достал её, лязгнул клинком в ножнах.

– Затупилась, дурочка моя, давно пылишься… – любовно сказал Имбирёв, поигрывая старушкой в пока ещё сильной руке. Пробежал пальцем левой руки по широкому обуху, по долам, поднёс поближе к глазам рукоять без эфеса (чем, собственно, казачья «саш-хо» отличается от драгунской), намотал на запястье темляк…

…И вздрогнул от телефонного звонка. Ещё в ходу были, в основном, городские телефоны, сотовые только-только входили в обиход самых богатых людей, к которым Имбирёв, предприниматель средней руки, пока не относился.

– Здравствуйте! – вежливо сказал зловещий голос с отчетливым кавказским акцентом. – Иван Сергеевич? Меня зовут Гурам. Клыч-Гурам, может быть, слышали?

– А как же… – соврал Имбирёв, который ни про какого Клыч-Гурама не слышал.

– У нас непонятки вышли, Иван Сергеевич! – змеился кольцами, опутывал анакондой голос Гурама. – Мальчики мои невежливо с вами разговаривали, они уже наказаны… Ну, теперь хочу лично сам с вами побеседовать… Не откажете в приёме?

– Где? – улыбнулся Имбирёв. – В пустом и тёмном месте?

– Зачем же так? – искренне удивился Гурам. – Я к вам приеду, в офис, в гости… Тортик куплю, чаю попьём… Я бы и хорошего вина прихватил, но слышал, что вы теперь не пьёте…

– Да, я действительно, бросил…

– Ну и правильно! Здоровье беречь надо! Вы настоящий мужчина, Иван Сергеевич, бывший казачий офицер, с оружием на «ты», и мне кажется, мы поймем друг друга! Только вы уж, пожалуйста, запишите меня на приём официально… А то я слышал, – трубка растрескалась смехом-кашлем, – секретарша у вас больно грозная… С ливольвертом… Как бы меня за незваного гостя не приняла…

 

*  *  *

 

…Оля Туманова внесла на большом подносе чайную пару и дольки лимона, и Гурам Клыч невольно засмотрелся на неё. И, когда она, под перестук тонких каблучков, вышла, поинтересовался доверительно:

– Какая красавица! Дорого она вам обходится, Иван Сергеевич?

Иван зачем-то честно назвал сумму зарплаты. Гурам разочарованно присвистнул:

– Так мало? Это, наверное, без интим-услуг?

– Да, к сожалению вот так у нас… Не отработан этот вопрос… – смутился Имбирёв.

– Честная жена, значит? – скалил клыки старый уголовник.

– Можно сказать, честная вдова… Ну, типа вдова… Ну, не знаю, как сказать… Не в этом дело… Внимательно я слушаю вас…

– Шкеты мои к вам заходили, Иван Сергеевич…

– Помню, пошумели тут…

– Шумные сейчас шкеты, Иван Сергеевич, не то, что в моё время… Беспределу много стало, кичман от храма отличать перестали… Нехорошо это… Мочить они вас просили, Иван Сергеевич, за ласковую встречу, а секретаршу вашу распялить…

– Это не по-людски, – печально покачал головой Имбирёв. Но особо не проникся…

Выждав паузу и видя, что смертник не хочет пугаться, Гурам продолжил методично, словно учитель в школе:

– Я им вас и бригаду вашу трогать запретил. С этой стороны всё закрыто будет, мы беспредела не пустим… Но денег-то вы, Иван Сергеевич, всё равно должны… Долги отдавать надо…

– Деньгами не богат, самому на жизнь не хватает, – соврал Имбирёв, которому не денег стало жалко, а за державу обидно.

– А и Бог с ними, с деньгами! – неожиданно легко согласился Гурам Клыч. – Лавэ оно что? Папира… А папира – не рапира… Денег я сам себе напечатаю, Иван Сергеевич, а от вас хотел бы малявы иметь…

– Чего?! – растерялся Имбирёв.

– Пошерстил я ваши ходки, Иван Сергеевич, в авторитетах у «красных» ходили, первых бугров консультировали по экономике… Время сейчас такое – не по форточкам пельмени, пардон, тырить! Банки, биржи, чеки, авуары… Мне трудновато, старику… Мне экономист нужен для консультаций, что к чему и почему… А то иной раз молодые базарят всяку феню, а я и не понимаю… Авизо! Что такое авизо?! Мы когда на кичах чалились – слова такого не слыхивали… Евробонды… Какие такие евробонды?! Раз вы, Иван Сергеевич, на моей территории сели хабарить, извольте старику помочь по-соседски… Да и вам самому дружба со Смотрящим, думаю, пригодится не раз ещё…

– Дак я, Гурам, уважаемый… Всей душой помочь… Какого именно рода требуется консультация?

– Общак я держу, Иван Сергеевич… – пожаловался пего-седой тюремный волк. – А тут инфляция такая… Ну, мы из положения вышли, перевели в валюту… А всё одно мёртвым грузом лежит… Хотелось бы от вас услышать какую-нибудь эту… (Гурам близоруко заглянул в бумажку, поспешно вытащенную из ворсистого кармана) …консервативную биржевую стратегию… Ну, чтобы лавэ вкалывало, а не под шконкой прело…

– Ну, уважаемый Гурам-Клыч, я это вам к пятнице на бумаге изложу, как положено, а пока самую суть наколю, – предложил Имбирёв, уминая кусок воровского торта. – Значит, смотрите: самые консервативные инструменты: золото, серебро, платина, палладий. Металл основную стоимость всегда сохраняет… Он не как советские рубли присной памяти… В «пшик» не превратится… Он всегда сбережет то, что в него вложено…

– Сбережет то да, а вот как бы прибыль с этого… – помялся Смотрящий.

– Значит, так. Существуют колебания цен на драгоценные металлы. Полдоллара вверх, полдоллара вниз… Они существуют вокруг осевой линии, понимаете? Она вычисляется за несколько лет, как средняя цена на металл… Теперь мы с вами видим: цена на золото на полдоллара выше осевой. Что мы делаем?

– Что, в натуре?

– Раз она выше осевой, то мы золото продаём. Мы же знаем, что этот скачок временный, спекулятивный, и золото вернётся к средней цене. Если мы с вами видим, что золото дешевле осевой на полдоллара, что мы делаем?

– Покупаем…

– С вами легко работать, вы быстро схватываете… Если золото дешевле средней цены за несколько лет, то надо его брать, мы знаем, что оно вскоре своё доберёт. То же самое мы делаем с серебром, палладием, платиной… Если хотите, то и с медью, алюминием, оловом – но это более громоздко… Суть такая: мы знаем среднюю цену за много лет. Цена ниже средней – сигнал покупать. Цена выше средней – сигнал продавать. От каждой сделки остаются дополнительные деньги. Если мы купили золото на полдоллара дешевле его средней цены, а продали за полдоллара дороже, то у нас в руках оказалось сколько?

– Доллар? – неуверенно, и даже заискивающе крякнул старый уголовник.

– Совершенно верно. Вот, чтобы понятнее было, – впавший в раж Иван, всегда любивший сверкание разума в чистой теории, схватил со стола карандаш.

– Карандаш, почтенный Гурам, стоит 2 рубля… Мы можем его сдать в скупку за два рубля. Если мы встретим человека, который продаст нам карандаш за полтора рубля, то мы получим 50 копеек прибыли… И если мы встретим человека, который хочет купить карандаш за 2 рубля 50 копеек – мы тоже получим 50 копеек прибыли! Ведь мы знаем место, где карандаши и берут, и отдают по 2 рубля!

– Занятно… – почесал кудлатый, похожий на грубую овчину затылок Гурам. – Это же прямо какая-то машина для изготовления денег получается!

– Биржа так и работает… – скромно улыбнулся экономист-теоретик.

– А с другими биржевыми товарами так можно?

– Можно, конечно, но более хлопотно. Риску больше. Вы же просили консервативную стратегию, чтобы риски по минимуму…

– А сам чего с такой головой постным маслом торгуешь?

– У меня, почтенный Гурам, стартового капитала нет… Это же большие обороты нужны, чтобы прибыль солидная вышла!

– Нашел бы, занял…

– Есть и ещё один момент… Масляное дело – оно чистое. Без чертовщины всякой. Тихо, спокойно… Вот мы с вами чай с тортиком пьём… А если бы я золотом, нефтью, бриллиантами торговал – мы бы не так сидели, а? Вы бы, поди, для начала разговора, по пояс бы меня в бетон закатали, а?

– Вот человек! – восхитился Гурам Клыч. – Можно сказать, профессор экономики, а и в воровском деле тоже понимает! Уж понятно, с ходоком по «рыжью» мы бы не так базарили, не так…

– Вот видите… А тут маслице постненькое, цены низенькие… Чего убогого обижать, правда?

– Твоя правда, торгаш! Только как у тебя с лавэ? Хватает, что ли, с масла-то?

– Да, в общем, не жалуюсь… Не хватит на мяско – картофелинкой перебьюсь, нету молочка – водички попью… Короче, умеючи и на масле прожить можно…

Экономист и Смотрящий хохотали взахлёб, до слёз, как старые друзья.

– Понравился ты мне, Иван Сергеевич! – хлопнул на прощанье по плечу тяжелой, как ковш экскаватора, ладонью Гурам. – Я тебя в обиду не дам… Бумажки готовь свои, а насчет этой… Беленькой, востренькой… Совет… Таких не люби, если на лавэ не азартен… Тут одно без другого, сам понимаешь, не канает… Ты себе тётку возьми, с райкомовским стажем, вы вместе картошечку-то без мяска наворачивать будете…

– Да кто его знает? – полушуткой-полувсерьёз помечтал Имбирёв. – Может, и в моём убогом положении чего обломиться?

– Тогда это… – Гурам поднял кривой татуированный перстнями палец. – На гранат налегай! Свежие, спелые гранаты покупай, лучше всего из Баку, и угощай её почаще… Дело молодое, как перевозбудится – глядишь, и на тебя обзарится…

Гурам ушел, а Имбирёв всё стоял с улыбкой у выхода, глядя ему вслед через застеклённые прорези в двери. В приёмной старик о чём-то пошутил с Тумановой, так, что та вся зашлась от смеха и даже за платочком полезла – утереть невольные слёзки…

«Попался бы ты мне раньше, упырь, – думал Имбирёв, а радушная улыбка всё висела забытой на его лице, – на пути у моего батальона… Порубил бы я тебя в капусту, какую ты любишь, зелёную, американскую…»

 

*  *  *

 

– Она приходящая была… Без оформления трудового соглашения… – заявил Владик-хорёк по поводу странных претензий женщины из райсобеса помочь в похоронах уборщицы бабы Клавы.

У бабы Клавы никого не осталось на свете – только райсобес и фирма «Масло Жизни», в которой она ранним утром подрабатывала, моя полы…

– Ты, Владик, ерунды не говори… – покачал головой Имбирёв. – Поможем, конечно, чем сможем…

– Так она не одна! – бунтовал Владик. – Их там четыре жмура… Ты вот не знаешь, Иван, а говоришь… Она вначале трёх своих внуков топором зарубила, а потом сама таблеток нажралась… Это даже чисто гробы покупать – четыре гроба нужно…

– Она что, с ума сошла? – дрогнул голос Имбирёва, прекрасно помнившего молчаливую, мрачную старуху, таскавшуюся мимо него с ведром и шваброй.

– Можно и так сказать… – развела руками женщина из райсобеса. – В основном, нищета, конечно, довела… У её внуков родители погибли, она их пыталась одна поднимать… Ну и в какой-то момент решила – к папе с мамой их отправить, чтобы они так не мучились… Подобралась к спящим, и головы поотрубала… А потом уж замыкающей пошла, так сказать…

– Вань, это не наше дело! – тянул Имбирёва за рукав компаньон. – Ну, «закипел разум возмущённый», всё понятно… Ку-ку бабулька… Давай, у нас дел с тобой сегодня… Пошли…

Но Имбирёв не торопился с делами Владика. Из всего множества кошмаров, творившихся вокруг него – слева, справа, сверху, снизу – этот отдельный случай с бабой Клавой и её внуками как-то особенно врезался в память и совесть. Не то, чтобы история была небывальщиной – такое в 90-е творилось сплошь и рядом…

Но помочь всем Имбирёв не может – он не солнце, чтобы всех согреть… А тут речь идёт о человеке, работавшем у него, мывшем полы в его кабинете… Если Имбирёв приходил слишком рано на работу – баба Клава просила его поднять ноги, и шуровала под его седалищем шваброй…

– А почему она мне ничего не сказала? – снова задал Имбирёв дурацкий вопрос – как перед гробом соседа-коллеги.

– А что она могла вам сказать? – недоумевала женщина из райсобеса. – Вы – директор фирмы, она – приходящая на два часа уборщица… Всё, что вы ей обещали, вы ей вовремя выплачивали… А о чём больше ей с вами говорить?!

– Ну, я наверное чем-то мог бы помочь сверх штатного расписания…

– Видимо, такая мысль Клаве в голову не приходила… – горько усмехнулась посланница соцобеспечения. – Она вас очень боялась, Иван Сергеевич…

– Меня?! – глаза Имбирёва стали плошками от изумления.

– Она мне несколько раз рассказывала, как она у вас какой-то блок питания нечаянно из сети выдернула, когда вы с утра на компьютере работали…

– Ну, я помню, ну и чего такого?

– Вам ничего, а она неделю спать не могла: выгонит, говорит, меня Иван Сергеевич, такой урон ему нанесла, не потерпит… А больше куда идти? Некуда идти…

– Чёрт! – ругался Имбирёв, увлекаемый компаньоном по делам фирмы. – Да что же это такое творится-то?! Это же ни дна, ни покрышки… Неужели всё, конец истории, финита ля комедия… Так и передушим друг друга?!

 

*  *  *

 

Оля пришла на работу, как всегда, раньше всех (прежде только покойная уборщица Клава её опережала) – чтобы в тишине и без лишних глаз поработать часок над институтским дипломным проектом. Тут-то она и застукала Ивана Сергеевича, спавшего в офисе…

Он спал на полу, а чтобы не было холодно – надел зимнее, на вате, старое пальто, застегнулся на все пуговицы. Голову расположил даже с некоторым комфортом: положил навзничь один из стульев, спинкой к полу, так что мягкая кожаная подушка спинки пришлась как раз под затылок… Почти кровать получилась, только очень жёсткая: «таркет» пола, хоть и на пробковой подложке, пружинистый, но для сна «vip»-персон явно не предназначен.

– Хоро-о-ш! – прошептала Туманова, стоя в дверном проёме и не зная, смеяться или плакать. – Был бы на свете конкурс мудаков – гран-при бы взял…

Почувствовав чужое сочувственное и одновременно насмешливое внимание, Иван Сергеевич заворочался и открыл изнеможенные, красные, кровью налитые глаза. Некоторое время бессмысленно пялился на Ольгу, потом стал костяшками пальцев простукивать ламинатные доски: якобы она счас поверит (держи карман шире), что он тут качество ремонта проверяет…

– Там цементную стяжку плохо сделали, Оль… – пробормотал Иван Сергеевич. – Я вот проверил – там это… пустоты…

– Конечно! – согласилась она, издевательски кивая. – Это ведь только в пальто и делают… Причем только в наглухо застёгнутом…

– Я это… – перебрался Имбирёв на запасную линию обороны, вставая с пола на корточки. – Оль… Ты должна меня понять… Перебрал вчера, сорвался, выпил вот… Тут уснул…

– Вань, ты лечи «командировошных»… Меня не надо… Я тебя много лет знаю, Ваня, когда ты бухаешь, перегаром – вон через мою приёмную до самого коридора шибает…

Иван Имбирёв был очень усталым, спать на жёстком он не привык, всё тело затекло и болело, но он действительно был трезв, как стёклышко.

– Ладно, давай рассказывай, чего у вас там стряслось… Выгнала, что ли, Алсушка тебя?

– Я сам ушел, Оля… Я не могу с ней больше…

– Да? – Туманова саркастически скривила забавную рожицу. – И сколько раз, по-твоему, в жизни настоящий мужик должен произносить эти слова?

– Я их произнёс в первый раз, Оля…

– Ну, Вань, это не предел, – качала она хорошенькой, как с литографии лермонтовских времен, головушкой. – Это – лиха беда начало… Текст заучишь, от зубов отлетать будет…

– Нет, ты не шути… Тут не до смеха… Я ей начал про бабку Клавку рассказывать, про внуков её без голов, про топор, который она аккуратно помыла от крови, прежде чем травиться идти… А она мне про похоронный бизнес – раз, мол, у меня такой интерес могилки копать, то надо открывать агентство ритуальных услуг, сейчас это самое прибыльное шмалево…

– А ты, Вань, сам виноват…

– Я виноват?! – от такой несправедливости он, казалось, прямо с пола до конца не встамши, разрыдается.

– Да, ты виноват… Как ты себя с бабой держишь? Ты мужик или кто? Директор фирмы, тебя люди до смерти боятся, а ты – заяц! Стукнул бы кулаком по столу… В глаз бы ей дал, наконец… Иногда женщинам это нужно, уж открою секрет… Когда бабе шлея под хвост попадёт, она удила закусит, и сама уже не рада тому, куда её несёт…

– Да не хочу я её воспитывать, Оленёнок… Она не человек, она животное…

– Знаешь что, зоофил мой разлюбезный… – обиделась Оля за девушку, которую когда-то почти сестрой считала. – Была бы животным, от тебя бы не родила! Межвидовой половой контакт плодов не имеет… Так что ты не гони, Ваня, чего не знаешь… Я вообще удивляюсь, как такая размазня, как ты, в бизнесе ещё держится?!

– Я тоже об этом думал, – обрадовался Иван Сергеевич переключению темы. – Знаешь, как? За счет уникальных комбинаций, не имеющих конкуренции… Если придёт жёсткий конкурент – то тогда хана мне, ты права… Но обычно то, что я делаю, никому больше в голову не приходит…

– Да уж ясен перец! Оригинал! Секретаршу домогаться – этого до тебя никому из боссов в голову не приходило…

– Оля, не говори об этом так грубо… Ты всё, что у меня есть в жизни… Знаешь, почему я, когда от жены ушел, к матери не пошел?

– Ну и почему?

– А потому что у матери «тех же щей пожиже влей»… Меня никто никогда в этой жизни не любил… Меня все только использовали…

– Вань, ну как тебе не стыдно?! – искренне возмутилась Туманова. – Ну тебе-то жаловаться… Это вот бабу Клаву никто не любил, это её все только использовали… Ну а ты-то, Вань… Скажи, что такое есть в жизни, чего у тебя нет?

– Тебя! – быстро ответил он.

– Слушай! – скуксилась, словно ложку уксуса выпила, Ольга. – Я спецом пораньше пришла… Хотела часик дипломом позаниматься… Вместо этого я стою и веду бессмысленный разговор с бомжом… И я чувствую – всё, плакал мой дипломчик… Сорок минут до начала рабочего дня, а тебя ещё надо умыть, побрить, костюмчик отутюжить… Так я и останусь при чужом муже дурой без диплома…

– Я тебе куплю диплом… – тут же, с прытью торгаша, пообещал Имбирёв.

Оля ничего не ответила – только выразительно закатила глаза и выдала тяжёлый вздох.

– Значит так, босс! – распоряжалась она, видя, как быстро утекает время. – Пиджак мне свой снимай, у меня тут к счастью есть портативный утюг… Бриться иди в туалет, бритву взял?

– Нет, конечно…

– Ой-йё… С кем связалась… Значит так, босс, вот тебе мой розовый бритвенный станочек для твоей щетины! Но имей в виду, я им другие места брею… Если брезгуешь, извиняй – честно предупредила… И на завтрак у нас будет, мальчик мой, опять китайская заварная лапша… Будем ближе к народу, Иван: в офисе с одним электрочайником всё равно хрен чего другое приготовишь…

– Оля… – выдохнул он, совсем умиротворённый и даже опять на что-то надеющийся. – Если бы тебя не было – меня бы тоже уже не было…

– Вань, ты когда трезвый – ещё глупее вещи говоришь, чем когда пьяный…

 

*  *  *

 

Плохо выспавшийся в пальто на полу, Иван Сергеевич очень напоминал похмельного колдыря, что весьма подняло его котировки в глазах нового делового партнёра, сибиряка, поставщика кедрового масла.

«А братан-то наш, нашего роду-племени…» – подумал сибиряк Миша Скобарёв, который прежде общался с Владиком Вещаевым и оставил у себя от того неприятный осадок.

Имбирёв казался Мише совсем другим тестом, сибирским, пельменным…

– …У нас есть ещё в линейке экстракт хвойной лапки, выжимка прополиса, облепиховое масло… – гундел Миша Скобарёв по бумажке.

– Может быть, по сигаре? – предложил красноглазый Иван Сергеевич, уставший от жирных и сальных слов поставщика. – У меня гаванские сигары… Как в Советском Союзе…

– Как в Советском Союзе?! – обрадовался Миша. – И такое возможно?

– Обижаешь, Мишаня! В лучших традициях нашей с тобой Родины, кубинские, 100 процентов… Я люблю, чтобы всё, как тогда….

– Как тогда?! – масляными стали уже не только коммерческие предложения, но и всё лицо Скобарёва.

…Через некоторое время из кабинета директора неслось дружеское, нестройное, но очень одушевлённое:

 

…Под крылом самолёта о чём-то поёт

Зелёное море тайги…

 

– Мразь совковая… – скрипел в приемной Владик Вещаев. – Счас напоит нашего генерального, и будем опять неделю без газеты сидеть, пока он в запое… Всяко, Оля, он с такими «песнярами» кодировку генеральному сорвёт…

Оля неприязненно относилась к лоснящемуся (что не удивительно при торговле маслами) заму гендиректора, слишком уж подчеркнуто европейничающему, но в данном случае вынуждена была согласиться. Её друг детства Ваня Имбирёв находился в группе риска, и споить его не труднее, чем курсистке соблазнить проезжего гусара…

Занося в кабинет генеральному чай с бальзамом сибирских трав, Туманова сочла необходимым тихо, но твёрдо сообщить на ухо Михаилу:

– Имейте, пожалуйста, в виду, наш шеф непьющий… Он закодирован, так что прошу не предлагать…

Скобарёв, как настоящий чалдон (а они все гоношливые) не захотел сохранить дело в тайне, и громко спросил:

– Кто эта девушка, Ваня, и почему она указывает, что нам с тобой делать?!

– Не касайся её… – попросил Имбирёв и добавил совсем уж сумасшедшую фразу. – Она святая…

«Ни фига себе, как он обо мне думает», – внутренне охнула Туманова, чуть не выронив узорный мельхиоровый сверкающий поднос.

Имбирёву в тот день везло. Вместо того чтобы посчитать его сумасшедшим, как и следовало бы, Миша-сибиряк посчитал его «допившимся», и ещё сильнее зауважал: «Братуха, в натуре, видать, из долгого запоя откинулся… Ладно, и правда, не буду ему доливать, видать, и у наших людей своя норматура имеется…»

В итоге уход Миши-сибиряка ознаменовался очень и очень приличной скидкой кувинскому партнёру.

– Не знаю, как ты его выпроводила, – шепнул Владик на ухо Тумановой. – Но ты гения…

Иван Сергеевич вдохновенно перевёрстывал газету, отыскивая в колонках место для новых продуктов, чтобы уместить их там с фото, контактами и текстами. Место отыскать было нетрудно; а вот тексты предстояло подготовить.

Никто, кроме волхва словесности, Ивана Имбирёва, не смог бы это сделать так, чтобы сторублёвая бутылка ушла бы за двести рублей…

Хотя по сути своей, эта работа хитроподлая и барышническая, Имбирёв её любил. Он доставал старые справочники сехльхозработника и энциклопедические соответствующие тома, листал, высунув язык, что-то напевал.

– Кедровое масло, кедровое масло… Напишем так – дар Бога… Нет, это верующим соблазн, атеистам же безумие… Не дар Бога, а вот так: «Кедровое масло – дар богов»! Антично, поэтично и всем понятно…

Имбирёв любил писать, любил буквы, каждую букву.

Рекламная дурь в его исполнении всё равно дотягивала до шедевра. Собственно, весь доход «Масла Жизни» висел именно на этих маленьких шедеврах: а поскольку доход рос, следовательно, и мастерство их автора росло!

Дело, конечно, не в том, как может сперва показаться, что Имбирёв «загонялся» по пищевому маслу, увлекался растительными жирами и с детства мечтал ими торговать.

Нет, конечно, масла были продуктом, холодно и расчетливо выбранным после долгих раздумий, как самый оптимальный продукт для относительно-честного обогащения.

Не только потребители «Масла Жизни», но даже и сотрудники фирмы удивились бы, если бы узнали, что Имбирёв на самом деле совершенно равнодушен к постному маслу, а все его поэтические обороты и «виньетки ложной сути» – лишь ухищрения журналиста-профессионала, умеющего «с душой» писать о предметах незнакомых, непонятных и лично ему совершенно чужих.

Нет, не о масле обожал писать-сочинять и верстать Имбирёв; он обожал просто о чём-нибудь писать и что-нибудь верстать.

На месте постных масел могли бы оказаться собранные у потребкооперации шкуры «крупного рогатого скота», или присадки для автомобильных двигателей, или скобяной артельный товар. Всё, что угодно, могло бы оказаться на месте постных масел – если бы экономист Имбирёв рассчитал оптимальную прибыль «толчка» этого предмета через газету-торговку.

Но каким бы мелким, нелепым, даже безумным делом ни казалась работа по воспеванию облепихового масла – Имбирёв занимался ей с явным удовольствием. Это спокойное, в обнимку со справочной литературой, кропотливое и виртуозное занятие, сходное с ювелирным мастерством – напоминало Ивану Сергеевичу о счастливых годах, о минувшей жизни, в которой он так же (только совершенно бесплатно) разбирал тонкости средневековой философии и эпосов прикаспийских народов…

К обеду, довольный собой, Имбирёв вышел к Оле с какой-то узкой бумажкой, похожей на корешок квитанции.

– Ваня, это ещё что такое?

– Сегодня ты спасла меня от пьянки, это доход примерно с одного номера газеты, он перед тобой, считай это чеком, и этим чеком ты можешь расплатиться САМА ЗА СЕБЯ, пообедав со мной в «Парадизе»…

– Как я понимаю, не один раз, Ваня?

– А это смотря что мы там закажем…

И оба друга детства расхохотались над взаимной пугливой чопорностью.

– Обещай мне две вещи! – смеялась Оля. – Что ты там не будешь напиваться, и не будешь баранки по залу раскидывать, как Киса Воробьянинов…

…Хихикая над взаимными колкостями, Иван и Ольга ещё не знали, что именно в ресторане «Парадиз» за их обедом раскалённо смотрят злые глаза Алсу Имбирёвой. Той самой, которую снабжал информацией Владик Вещаев…

 

*  *  *

 

Собственно говоря, как это часто бывает у любящих людей, диалог начался за здравие, а кончился за упокой. Никто не хотел ссориться – но само собой получилось, слово за слово.

Чтобы не спать больше на полу в пальто, Иван Сергеевич задумал купить к себе в кабинет диван. Наученный горьким опытом, он понимал, что внос дивана без согласования с Олей вызовет у неё нехорошие подозрения, и пошел согласовывать…

– Оля, я хочу в кабинет к себе диван поставить… – начал он, запинаясь, явно с каким-то двойным дном.

– Ну и что? – рассердилась она. – Я тут при чем?!

– Чтобы ты не обижалась, я тебя заранее предупреждаю… Это такой будет спальный диван…

– А меня это каким боком касается? – злилась Ольга. –Я на твоем диване сидеть не собираюсь… Или, – ядовитая догадка озарила её лицо, – ты хочешь, чтобы я прилегла на него?!

– Не то, чтобы я этого не хочу… – сбился на лучших чувствах Иван Сергеевич, пытаясь объяснить, что Оля свободна и от равнодушия, и от принуждения. – Но не в этот раз… Боже, что я говорю?! Я имею в виду – не сейчас… Пока просто диван ввезут… Ты не против?

– Господи, Имбирёв, как ты мне надоел… Ну ты же умный человек – ну почему ты такой дурак?! Ну если жена тебе не даёт – ну закажи ты себе эскорт! Баб тебе, что ли мало?!

– Мне – мало! – сжал он зубы, сам начиная злиться. Ведь совсем не о том он начинал разговор. Он хотел предупредить Ольгу, мол, оборудую себе спальное место, чтобы она не пугалась. В итоге – так искорёжил мысль, что наоборот, напугал Туманову и к тому же сам себя чувствовал оскорблённым.

«В конце концов, что она себе позволяет? – пылало в голове. – Кто здесь хозяин?! Почему я с секретаршей должен согласовывать расстановку мебели в офисе?!»

Как бывает у людей с воспалённым чувством, Имбирёв забыл, что сам решил согласовывать диван с Ольгой, и вздумал считать, будто это она потребовала с него отчета.

«Да и потом не буду я скрывать, что я её хочу! – дергался чёртик в Иване Сергеевиче. – Я её не принуждаю – да, но над моими чувствами она не властна! Я могу по её просьбе её не трогать… Но не могу я по её приказу перестать её хотеть…»

Ольга тоже полыхала. Она не хотела увольняться. Ей некуда было идти работать. С деньгами в семье Тумановых было очень трудно. Но теперь, похоже, он всё же выдавит её своими тупыми и пошлыми намёками, дальше так не может продолжаться…

И Ольгу уже несло, что называется, напропалую, чувствуя себя уволенной, она уже язычка не прикусывала и в словах себя не ограничивала:

– Или ты, человек в футляре, стесняешься позвонить девушкам по вызову?! Или это ниже твоего достоинства?!

– Я не об этом хотел поговорить… – кипел Имбирёв.

– А о чем?! Хочешь, я сама позвоню и тебе вызову?! – напирала Туманова. – Вот, смотри… – она веером выложила визитки, которые постоянно раскладывали в 90-е годы на подоконниках и журнальных столиках в фойе бизнес-центров. – Как тебе, босс? «Лицей, горячие студентки»… Не нравится? Тогда вот – «Клубничка, сладкие девочки»… Звоню на правах твоего секретаря, и они сюда шеренгой приезжают… Вот тебе и выход из положения…

– А мне ты нужна! – капризничал Имбирёв.

– О-о, Господи! – чуть не плакала Ольга. – Какой же ты занудный… Не могу я, Ваня, как они, у меня только по любви бывает…

– Вот ты меня сейчас оскорбляешь совершенно ни за что, без всякой причины… – бормотал Имбирёв, и в глазах его играли искорки безумия.

– Чем, скажи на милость?

– И подталкиваешь меня к самоубийству…

– Час от часу не легче! И чем же?!

– А ты утверждаешь, что меня в принципе полюбить нельзя, даже в будущем, даже при других обстоятельствах…

– Ну чего ты себе придумал? Ничего такого я не утверждаю.

– Нет, утверждаешь! А сама при этом меня постоянно заводишь… Зачем ты стринги носишь?

Оля аж поперхнулась с такой интимной детали.

– Откуда ты знаешь, что я ношу?!

– Оля, юбка тонкая… Видно…

– Бл-я-а-а…

Она была в такой ярости, в какой Имбирёв никого ещё не видел. Она смотрела на него, как на редкостную гадину, выползшую из отхожего места мразь. Она и прежде знала, что Имбирёв – мужик со странностями, но такого она от него не ожидала…

И так – буднично, посреди дня, по ничтожнейшему поводу – случилось то, что на их натянутых нервах давно можно было предсказать: Ольга Туманова покинула офис фирмы «Масло Жизни», пообещав никогда больше сюда не возвращаться.

– Ноги моей, Ваня, возле тебя больше не будет! Привет Алсу! Поцелуй от меня в лобик свою малютку!

После её ухода как-то разом постаревший и сгорбившийся Имбирёв уполз к себе в кабинет и достал из сейфа пузатое «бренди»: явно не с намерением макать туда сигару. Первой мыслью было – «нажраться», чтобы забыть обо всём…

«Сучка! – думал он оскорблено. – Знает ведь, что если уйдёт – я себя убью… Но для неё это не аргумент… Эгоистичная дрянь… Пусть Ваня, друг детства, умирает, ей и дела нет никакого… Здесь будет другая, покруче неё, расфуфыренная, наманикюренная… И тоже блондинка, и модельного роста…»

Отходняк эмоций – и протрезвление в мозгах:

«И будет она меня звать «Вы, Иван Сергеевич»… «Ты, Ваня» – как на школьном дворе – никто уже не скажет… Никогда… Боже, никогда… Только «Вы», и только «Иван Сергеевич» – ведь хозяин, блин… И я захлебнусь в этом всеобщем раболепном страхе, в этой поганой услужливости, при которой что мужик, что баба ноги расставят по первому требованию…»

Иван Сергеевич собрался с силами и отставил свой коньяк. Бросил пить – значит бросил. Надо думать и решать. Так нельзя. Говорить «Вы, Иван Сергеевич» – человеку, которому ещё и тридцати нет – никуда не годится! И ведь ничего плохого он Тумановой не предлагал… Она сама за него чего-то навыдумывала…

Стоп! Значит, она об этом думала! У неё мысль сразу об одном! С полуоборота! Она инфицирована Имбирёвым, факт! Организм, понятное дело, борется, иммунитет сильный, но… Инфекция внутри… Нет, ничего ещё не потеряно!

 

*  *  *

 

…Он стоял на пороге её квартиры с виноватой улыбкой, в отсыревшем на гнилой кувинской оттепели кашемировом пальто. И словно декларацию о добрых намерениях, держал перед собой пакет покупных пельменей и баночку с томатным соусом, очевидно, к пельменям…

Он мог бы явиться таким же образом с пачками денег, с ювелирными украшениями, с роскошным букетом роз или с орхидеями – и был бы беспощадно развёрнут…

Но он явился с пельменями, и в этом был прежний, дорогой памяти Тумановой, Ваня Имбирёв, и, как ни странно, именно и только с дурацкими пельменями она не могла его прогнать…

Ну как, скажите, на такого можно обижаться?

– Оль… – заискивающе глупил он. – Свари мне их, пожалуйста… Понимаешь, кроме тебя больше некому, а я так пельмешков хочу…

Она покачала головой с беспомощной укоризной и пустила его в прихожую.

Тут же показались Олины родители, папа и мама, со смесью тревоги и любопытства на лицах. Это были побитые постсоветской жизнью работяги, давно не получавшие на своих работах зарплат, и потому весьма покладистые…

– Мама, папа – это Ваня Имбирёв, если помните… – устало выдохнула Ольга.

– Конечно, помним… – полез ручкаться папа.

– …Владелец и гендиректор фирмы, в которой я работаю…

Папа смутился и убрал протянутую было руку.

Мамины глаза плотоядно заблестели: гендиректор фирмы… пришел к дочке… варить пельмени… как у Льюиса Кэрролла, «всё чудесатеее и чудесатее»… Чтобы малость охладить мамин энтузиазм, Ольга добавила отчетливо, с подчеркнутым значением:

– Женат на Алсушке, вы её помните, у них недавно ребёнок родился…

Мамины глаза заметно погрустнели, но не потухли. Мама складывала нехитрые комбинации: ну женат, ну ребёнок… Однако же пельмени сюда пришел варить… Значит, не всё ещё потеряно!

– Оля всё время шутит, – затараторил Иван Сергеевич, очень стараясь в новом статусе понравиться давно знакомым родителям Тумановой. – Прямо скажет, прямо скажет… Я простой советский человек, по диплому я экономист… И работаю я тоже в «Масле Жизни» экономистом… А по совместительству верстальщиком…

– Врёт он всё! – сверкнула глазами Ольга. – Он генеральный директор и основной акционер…

– Оля! – дружно, пуча глаза, пшикнули на дочь мама и папа.

– Ну одно другому не мешает, – сдал на попятную Имбирёв. – По профессии-то я экономист… И по диплому…

Ивану Сергеевичу в четыре руки – правда, без Олиного участия – помогли снять и повесить его набухшее гнилыми парами ростепельной Кувы пальтецо.

Пригласили в гостиную. Пельмени его Олина мама незамедлительно потащила на кухню, где вскоре весело зашумел бурный пылающий газ под кастрюлькой. А томатный соус Иван пугливо продолжал держать в руке, словно бы надеясь им защититься при внезапном нападении…

Он был в очень дорогом приталенном двубортном костюме с золочеными, поблескивавшими клубно-гербовыми пуговицами. Пиджак из атласной, гладкой, как стекло, ткани «с искрой» так и манил Олиного отца потрогать модно простёганные одинарной стёжкой лацканы руками. Но папа сдержался…

– Чё ты цирк-то устраиваешь, Вань?! – стыдила гостя Ольга Туманова. – Пельмени сам себе сварить не можешь?!

– Оля! Как можно! – ужаснулся папа грубейшему нарушению субординации в присутствии работодателя.

– Оля, я не вру… Я купил… правда… дома, там ваще… А я к матери пошел… А мать мне примерно вот как ты сейчас сказала, забрала с меня сто долларов сыновьего долга и выставила вон, потому как ей картоху в подвале перебирать нужно…

Он тараторил, глотая окончания, опасаясь, что она его прервёт, но она не перебивала, со скептической улыбкой слушая этот бред и потешаясь им.

– И ты вспомнил дуру, которая всегда готова пельмешки сварить?

– Оля!!! – папе казалось, что он ослышался, настолько дикими были речи неразумной дщери…

– Я не про себя, пап, я про жену твою, мою мамочку, которая уже кастрюльками гремит, одержима холопским недугом…

– Иван, заходите, пожалуйста, – взял папа дело в свои руки, – садитесь к столу… Сейчас перекусим, чем Бог послал, по рюмашке, по старой памяти… Помните, как мы с вами в девяносто первом, когда…

– Ему нельзя пить! – вмешалась Оля с прежней бестактностью. – Папа, Иван в завязке, и ему даже видеть отравы этой нельзя… Да и тебе, кстати, тоже…

– Она деспотичная… – пожаловался Иван Сергеевич папе на его дочь. Тот с готовностью закивал…

– Прямо и не знаю, чего на неё сегодня нашло!

– …Я каким был, таким и остался, – уверял Имбирёв всех за тумановским столом в гостиной. – И мне будет очень приятно, если вы по-старому будете звать меня на «ты», потому как я ведь не такой ещё и старый, правда…

– Ну, Иван, ноблисс облидж, что значит «положение обязывает»…. – попросил о понимании Олин папа.

Ивану было очень хорошо, тепло и душевно сидеть у Тумановых. Здесь с советских времен ничего не изменилось: те же наивные обои «в цветочек», советский ещё телевизор, советский сервант, советские книги на громоздящихся до потолка книжных полках… Это была потерявшая достаток, но помнившая достаток семья советских интеллигентов, товарищей (а не господ) Тумановых, а ничего дороже и прекраснее Имбирёв себе представить не мог.

Больше всего Иван боялся сойти в этой обстановке за чужака. Поэтому он снял барыжный пиджак бизнесмена, выкинул его подальше на тумановский, шахматной расцветки, диванчик. Остался в белой, тонкого шёлка, сорочке и цветастом галстуке…

Папа Ольги понял, что у него появился шанс всё-таки потрогать эту упоительно-дорогую пиджачную ткань на ощупь и под каким-то надуманным предлогом отошёл к окну.

Подкалывая, или, как модно сейчас говорить, «тролля» мамочку, Оля отвешивала булыжниками эпитеты в адрес Имбирёва:

– Он у нас стал миллионер…

Мама уморительно охала и прижимала ладошки к впалой груди…

– Ольга, ну зачем так шутить… – протестовал Иван с набитым ртом. – Подумают, что правда…

– Да, мам, миллионер стал, и можно сказать, олигарх… В лимузине с шофером ездит…

– Оль, ну ты сгущаешь краски, мне неудобно… Машина – она не моя, она фирмы, и это простая «Волга»…

– Ну я и говорю, что ты простой олигарх! – хохотала Ольга, наслаждаясь его детским смущением.

– Нина Павловна, – умолял Имбирёв, делая по-собачьи умильные глаза, – вы её не слушайте, я экономистом по образованию работаю… Ну, ещё рекламную газету верстаю…

– А газета-то, мама… – комично закатывала глазки ершистая дочь. – Что не номер, то мильон доходу!

– Ну какой уж там мильон, два раза только и вышли на такую планку…

Отговорки Ивана, как он ни старался, не могли разрушить стену предубеждений Нины Павловны, и наоборот, только укрепляли её.

Закивай он Оле в тон – Нина Павловна, как битая жизнью женщина подумала бы – «э, нет, хвастаете, ребята, форсу напускаете!». А вот с оговорками Имбирёва выходила сладкая правда: не каждый номер миллион, но иной раз бывает и до «ляма»! Подумать страшно!

Если Олиного папу пленил двубортный пиджак доченькиного работодателя, то маму – более тонкая вещь, рубашка. Мама, как женщина, лучше отца разбиралась в тканях, и оттого даже неброскую тряпочку могла оценить… И оценила…

Тем паче, что у Имбирёва на взмокшей от пота сорочке – нагрудный карман, как положено, а в кармане – через ткань просвечивает – какая-то немалого номинала валюта…

– Кушай, кушай Ваня… – щебетала мама, благодаря судьбу за то, что этот крутышка вырос на её глазах в их дворике. – Там ещё осталось, если не наешься, доварю… Вот, капустки попробуй, мы с Оленькой сами делали…

– Мама делала, а я на неё ругалась, что она хернёй занимается… – сардонически пояснила Ольга.

«Не просто же так он пришел к Оле пельмени варить! – стучало гулко материнское сердце, измученное страхами за будущее дочери. – Не бывает, чтобы просто так… Тут большой смысл…»

– А вот огурчики попробуй, помидорчики… моего соления… Как тебе?

– Великолепно, Нина Павловна! – искренне и преданно смотрел на Олину мать молодой «олигарх».

– Может, Иван, сходим, покурим? – предложил отец уже успевший воровским манером помацать пиджачок гостя.

Иван осоловело с пельменей, грузно поднялся, пошел к своему небрежно брошенному пиджаку и достал из внутреннего кармана кожаный сигарный патронташ. Такой Тумановы только в кино про итальянскую мафию видели…

– Кубинские! – снова хвастался поставками Имбирёв. – Как в Советском Союзе! Помните, по 20 копеек штука лежали?!

– Как не вспомнить! – ностальгически улыбнулся папа. – А нынче они почём?

Имбирёв назвал цену. Лицо у Туманова непроизвольно вытянулось…

Он увёл гостя на кухню, где в секретном шкапчике у него с советских времён пряталось спиртное, и – конспиративно оглядевшись по сторонам – предложил заветную флажку Имбирёву, пыхтевшему сигарой.

– А Ольга не увидит? – испуганно спросил Иван.

– Нет, они там с матерью… в зале… Они табачный дым не любят…

– Это очень правильно…

Два мужика, искренне симпатизируя друг другу, с покряком выпили и глубоко затянулись карибским угаром…

– Анатолий Эдуардович! – расчувствовался Имбирёв с быстро опьяневших глаз. – Я безотцовщиной рос, я вам как отцу родному скажу…

– Да, Иван! – приосанился Олин папа.

– Я вам клянусь Родиной, хлебом, матерью, всем святым, что только есть у человека – я Олю никогда не обижу! Я ей какой-то там подлости, пакости – не сделаю… Я лучше на куски себя порежу, чем ей плохо сделаю…

Слушая такие слова, папа сначала заметно обалдел – а потом у него в глазах заблестел бисер слезинок.

– Иван, я всегда знал… ты рос хорошим мальчиком в хорошей семье…

– Анатолий Эдуардович, вот как Бог свят! – размашисто перекрестился Имбирёв, сверкнув темными от пота подмышками сорочки. – Я в этой новой жизни ни хрена не понимаю… Вы думаете, мне этот бизнес нужен, что ли?! Да если бы мне показали, как в СССР обратно дойти – я бы как сектант Порфирий Иванов, тёзка мой пофамильный, в трусах бы босиком по снегу пошёл бы… Но не дойти нам, Анатолий Эдуардович, не дойти… Ваша Оленька для меня – это всё! Вы не подумайте в плохом смысле…

– Да я и не думаю, Ваня…

– Нет, вы в плохом смысле не думайте, я в высоком смысле! Я для неё в лепёшку расшибусь… Она моя звёздочка, и в жизни у меня кроме неё ничего больше нет…

В захмелевшем сознании папы-Туманова мелькнули смутно слова «жена, ребёнок», сказанные про Имбирёва, но он прогнал это наваждение. Говорит человек – «больше ничего нет» – значит, так и есть! Надо верить людям…

Оля тихо, по-кошачьи пробралась к мужчинам и, застыв в дверном проёме кухни, слушала Ванины излияния. Если её отца они убаюкивали, то её, наоборот, приводили в бешенство…

– А ведь ты Алсушке то же самое говорил, Иван! – внезапно вклинилась Ольга в мужской разговор ушатом холодной воды. – На сколько у вас, кобелей, батарейки хватает? На год? Или на один раз – ствол разрядить?!

Собственно, Ольга пошла на кухню с заботой об Имбирёве, посмотреть, не напоит ли его там папа секретными запасами алкоголю… Но, наслушавшись Ваниных бредней, забыла о благородной цели защитить друга детства от зелёного змия в папином лице.

– Оля… – Иван побледнел. – Я просто говорил твоему отцу…

– Да слышала я, чего ты ему тут заливал!

– Оля, подслушивать нехорошо! – совсем уж не к месту сморализировал Анатолий Эдуардович.

– А женатым мужикам ходить с пельмешками по бабам хорошо? – бесилась Ольга. – Всё, Ваня, слушала я тебя, слушала, однако всему есть предел… Пожрал свои пельмени, давай, вали!

– Оля!!!

– Вали, я сказала, нечего мне отца спаивать, ему ещё завтра на собеседование идти по поводу трудоустройства!

– Я не могу уйти… – пробормотал Имбирёв.

– Что, ноги с пьянки отнялись?! – шипела яростной пумой Туманова.

– Оля, я заболел… У меня сильный жар и озноб… Я никуда от тебя не дойду…

 

*  *  *

 

Градусник показал «38,9». Пылающего Имбирёва положили на мягком раскладном диване в той же самой зале, предварительно сложив там стол. Он постоянно бормотал про «доставленные неудобства», «неловкость», а ему отвечали, что «это ничего» и «здоровье прежде всего».

Втайне папа и мама Тумановы, запуганные новой концлагерной жизнью в «новой России», даже радовались, что всё так получилось: богатенький буратинка покушал у них пельмешков, солёной капустки, маринадов, попил водочки, а теперь лежит, укутанный пледами, на их диван-кровати, натужно кашляет и уходить не в силах. А может, оно и к лучшему?!

С утра сухой и трескучий кашель Имбирёва разбудил Тумановых раньше будильника. Оба родителя поинтересовались у дочери: не лучше ли им остаться? Маме идти на работу, на которой всё равно семь месяцев зарплату не платят… Папе – на собеседование, итог которого вилами по воде писан… Может, остаться с «олигархом»? Чего поднести-подать…

– Идите, я сама справлюсь! – выгоняла их дочь. И они синхронно подумали: наверное, и так тоже лучше. Дело молодое, пусть вдвоём побудут… Зачем им старики в дому? Пусть поговорят, сблизятся…

И ушли.

С их уходом Имбирёву сразу стало заметно лучше.

– Дай, я тебе температуру померяю! – предложила Оля.

– Не надо, нет у меня температуры… – хорохорился он.

– А вчера была под 39!

– И вчера не было… Чё ты в школе не училась, что ли?! Очень просто, если на уроки не хочешь, берёшь градусник и головкой его по ткани быстро-быстро трёшь… Так не только жар, так «охонь» добыть можно!

– Да ты чё, симулировал, что ли?! – никак не могла поверить его очередному коварству Туманова. – Ты, подлец, всю ночь кашлял, спать мне не давал…

Он опустил вороватые глаза и спросил интимно:

– Хоть не пердел?

– Что?!

– Я больше всего за это боялся, во сне же себя не контролируешь… А кашель – это завсегда, если кубинскую большую сигару на гильотинке не резать, а целиком высосать… Крепка совецка власть!

– А ты всё-таки больной, Иван! – скрестила Ольга тонкие руки на груди. – Только не простудой, а на голову…

– Есть маленько… – хихикнул он, и ей стало страшно быть с ним один на один в замкнутом пространстве.

– Чего ты добиваешься, Вань?

– Вернись ко мне!

– А если нет?

– Тогда я прямо тут у тебя на диванчике окочурюсь… Если я умею симулировать температуру и кашель, то и смерть изображу лучше Станиславского…

Она заплакала.

Он был неумолим.

– Господи! – кричала она пожелтевшему, давно не беленому потолку родительской квартиры. – Ну что у меня за судьба такая?! Рок это мой, что ли, психов любить?! Треф, покойничек, на всю голову отмороженный был, теперь эта вот гиена…

«Мнимый больной» резво вскочил и забегал по комнате, явно подтверждая любительский Олин диагноз. Глаза его сверкали, как будто туда стоваттные лампочки вставили:

– Что ты сейчас сказала?! Повтори!!!

– Что слышал, то и сказала… Что ты гиена, которая за тигром подъедает траченое…

– Геенну огненную я переживу, мы все в ней живем! – ликовал придурок-маслоторговец. – Ты повтори, что ты октавой раньше сказала!

– Не обязана я тебе повторы крутить! – злилась Туманова, закусив губу. Черт, сорвётся же такое с языка… Потому что шакал этот довёл, себя уже не контролирует…

Так что, белый флаг выбрасывать?

– Мне ночью, – уже спокойнее сказала Ольга, – пока ты там своим никотином громко харкал, Треф приснился… Страшный такой, в земле весь вымазанный, висок проломлен и в крови… И говорит мне: «Будь, Оленёнок, с Иваном». Я его спрашиваю – «А ты, Тёма, меня больше не любишь?» Он отвечает: «Потому и говорю так, что люблю… Мне там у вас на Земле тебя больше некому доверить… А Ваня, говорит, он наш, он надёжный, и он тебя вперёд себя пожалеет…»

– Спасибо, Артём! – очень искренне и серьёзно поднял глаза к потолку Имбирёв.

– Сговорились, сволочь казачья?! – почти с ненавистью довесила Туманова. – Я вам предмет, что ли, по наследству передавать?! Тёлка я вам яловая, чтобы завещания на меня писать?!

 

*  *  *

 

Землекопа можно заставить работать из-под палки. Но если на тебя работает умник, творческая личность, сочинитель уникальных комбинаций – то под палкой его работа будет некачественной. Гурам-Клыч, проживший полвека очень непростой и жестокой жизни, хлебнувший мудрости и в тюрьме и на воле – хорошо это понимал.

Гурам-Клыч выиграл очень много и очень крупно. То ли Бог благоволил к Имбирёву, компенсируя всеобщую нелюбовь людей к этому несчастному, то ли ещё что – но колебания золота и серебра были в «отчетный период» необычайно сильными.

Машина, придуманная Иваном для обогащения биржевого игрока, работала с перегрузом, прибыль черпала, что называется, экскаваторным ковшом…

Гурам-Клыч ничего не обещал маслоторговцу, и тот ничего у Смотрящего не клянчил. Они разошлись вполне довольные друг другом. И потому Гурам-Клыч мог вообще ничего не платить Имбирёву.

Но тогда – без премиальных – умник не напрягал бы мозгов, а Смотрящий хотел, чтобы мозги карманного финансиста работали «на полную».

Поэтому в его полуседой голове матерого волка родился другой план: заплатить Имбирёву по совести. Выделить стандартный комиссионный процент, и заплатить.

Но Гурам-Клыч и этот вариант отверг. Он придумал заплатить умнику-консультанту авансом, так, чтобы тот землю рыл и копытами бил в следующий раз, когда Смотрящий придёт проконсультироваться.

«Если он без интересу такой план смастрячил, – думал Гурам, – то какой же он, интерес почуя, смастрячит?!»

В ходе этих непростых и диалектических раздумий появился на свет чемоданчик типа «кейс-дипломат», с суммой, значительно превышающей даже щедрое комиссионное вознаграждение.

Его повёз в офис к Имбирёву сам Гурам-Клыч в сопровождении трёх совершенно инфернального вида отморозков…

Это заставило Ольгу Туманову поволноваться. Дело в том, что Клыч был записан на приём заранее, но один. А вошли к Ивану Сергеевичу четверо «синих» от наколок особей бесовского пола…

Оля, пропустив их и закрыв за ними дверь, ходила по приёмной взволнованно, приникала ушком к косяку, пыталась услышать, что там? Было вроде бы тихо… А если они Ване рот скотчем заклеили?! Не тем скотчем (виски), которым он в былые года сам себе рот клеил, а липкой лентой… И бьют его там, незнамо за какие проколидзе?!

Два раза поглубже вдохнув в себя офисный пыльный воздух, решительно откинув спадавшие на лицо пряди прямых светлых волос, Ольга легким пинком модельной туфельки откинула дверь и вошла в кабинет босса.

– Иван, всё в порядке? Моя помощь не требуется?!

У бедра её смотрел на гостей единственной черной глазницей – всё тот же трофейный «люгер-бэби»…

Пять пар изумленных зрачков разного цвета обернулись на Туманову. Они сидели мирком да ладком и на приставном столике пересчитывали толстые пачки американских «баксов».

– Олечка, спасибо! – первым нашелся Имбирёв. – Ты пока вскипяти нам чайку… Очень будет кстати…

– Блюдет тебя твоя овчарка… – похвалил впечатлённый Гурам-Клыч. –У такой на дороге не стой… В моей бригаде бычара один – раньше погоняли «Лютером», а после твоей блондиночки прилипло к нему «Сифилитик» и не отмоешь… Это тот, которому она нос отстрелить грозила…

Имбирёв нервно рассмеялся.

– Вот в этих пачулях и лавэндах, Иван Сергеевич, твоя доля от «машины денег»… Заточковал ты штабеля, что надо, а у Гурама как? Гурам своих не обижает! Пока не предали… Если ты Клычу-Гураму сделал доброе дело – оно тебе хоть по воде, а вернётся… Короче, Жмыхарь, тут «лям» «баксоты», прими их от благодарной братвы вместе с погонялом своим новым…

– Жмыхарь? – улыбнулся Имбирёв.

– Ну, прилипло так, ты же маслом торгуешь, братва – она в корень смотрит… Если услышишь в приличном лагерном обществе, что «черти» про «Жмыхаря» «трут» – так знай: это про тебя! И радуйся, что не «Сифилитик» – «урьи» «погоняла» не смываются даже с мылом…

Дальше этого – если честно – странноватого разговора – они пили внесённый Ольгой чай, как ни в чем не бывало. И Гурам-Клыч что-то опять выяснял, про банковские переводы РЕПО и про облигации ГКО…

 

*  *  *

 

Перед окончанием рабочего дня Имбирёв нагло подошел к Ольгиному столу и положил на него пухлую пачку стодолларовых купюр из «подарка» Гурама-Клыча.

– Вань, надоел! Убери!

– Это не подачка! – говорил он тоном, которым уже научился бороться с её своеволием. – Ты работала. Ты рисковала. Ты очень вовремя с «бэбиком» у бедра появилась… В общем, если не хочешь делать меня вором – прими без всяких отмазок!

– Я чего-то не знаю?! – поинтересовался толокшийся тут же, поблизости, с непонятной целью Владик Вещаев.

– Не знаешь, – криво ухмыльнулся Имбирёв. Ольга уже приложила к губам палец, глазами умоляя не болтать, но Иван от природы, от рождения, всем существом своим – был, увы, болтун и хвастун.

– Да, Владик, да… Есть такой Гурам-Клыч, если ты в курсах деловой среды… Я его консультирую, а он мне комиссионных ажник «лимон» баксов притаранил…

«Вот трепло, – тоскливо подумала Туманова. – Ну кто его за язык тянул?».

– Это прекрасно, Иван… – в Вещаеве боролись изумление и деловая хватка. – Так, значит, моих четыреста тысяч?!

– С какой это стати? – нахмурился Имибрёв.

– Да вот с такой, что я компаньон, что у меня 40% в деле, и в прибыли фирмы… Если помнишь, мы на мои сбережения всё мутить тут начинали…

– Ну, дело в том, Владик, что к фирме «Масло Жизни» эти деньги отношения не имеют… Это мои личные деньги, ну и вот ещё Ольги Анатольевны, которая дважды очень эффектно проявила себя в этом деле…

– Но они принесены на фирму, переданы в кабинете генерального директора фирмы… – пошел похожими на трупные пятнами Владик. – В офисе, который был снят и отремонтирован на мои деньги!

– Если ты хочешь, Владик, чтобы я выкупил у тебя твою долю, то я как раз сейчас располагаю для этого хорошими деньгами… Ты только скажи, Владик… В себе не держи… У меня на роль компаньона кандидатура имеется…

Иван томно посмотрел на Олю, а она показала ему язык.

Вещаев стоял, как оплёванный, леопардовый от пунцовых и бледно-зелёных пятен на физиономии. Но он был деловым человеком и нашел в себе силы кое-как состроить улыбку.

Будто ничего и не бывало!

– Иван, всё путём… Я спросил – ты разъяснил… Ты же меня знаешь, я правильный пацан, на чужой каравай рот не разеваю…

– Забыли! – легкомысленно махнул рукой Имбирёв.

А Вещаев, конечно же, ничего не забыл…

 

*  *  *

 

Девяностые – есть девяностые. В них нет ничего устойчивого. Единожды начавшись, поток инвалюты от Гурама Клыча так же и прервался – по вполне уважительной причине. Гурама «завалили». И снова – как в случае с кооператорами Чахоладзе – не последним аргументом для заказчиков киллера были резко возросшие доходы «авторитета».

Имбирёв не зря сторонился больших шальных денег, пути к которым открывал желающим на своих консультациях. Он, как экономист, хорошо понимал: существует определённый порог доходов, после которого начинаются «проблемы» летального свойства…

«Мочить» торговца постным маслом – много ему чести. А «мочилово» владельца биржевой «машины денег» – почти неизбежность…

 

*  *  *

 

– …Красивая игрушка! – сказал Владик, не удержавшись, чтобы оставить казачью шашку Имбирёва в ножнах. Стал неумело вытаскивать, порезался о лезвие и чертыхнулся…

– Алсунчик, у тебя пластырь есть?

– Давай я сначала так… – предложила Алсу Имбирёва, медленно и чувственно облизывая его палец…

– Не заводи меня! – приобнял её Вещаев. – Дело делать пришли… Где у него «черная бухгалтерия»?

– В пистолетном отсеке сейфа…

И компаньон, и супруга слишком хорошо знали подноготную Ивана Сергеевича Имбирёва, чтобы нанести ему смертельный удар. Их знания – на фирме и дома – складывались, как паззл. Вещаев знал, что Имбирёв ведёт «двойную бухгалтерию» и с её помощью выводит с фирмы «налик» – прибыль наличными. На этом держалось всё разветвлённое меценатство «кошевого старшины» исчезнувшего, ушедшего в небо, как табор, казачьего батальона…

Естественно, на фирме бумаги этой «темы» держать нельзя: внезапная проверка, и всё такое…

Имбирёв держал двойную бухгалтерию в домашнем сейфе. Но дома была Алсу Имбирёва, знавшая, где дубликаты ключей…

Стандартный вариант «чёрной обналички» – чаще всего, перекрёстное одалживание. Ты покупаешь у кого-нибудь шило за сто рублей, а он продаёт тебе мыло за сто рублей. По бумагам, вы оба потратили сто рублей, но в жизни – каждый остался при своём. А сумма-то выведена…

План Вещаева и Имбирёвой был прост, как всё гениальное. Это был план униженных и оскорблённых людей.

Нужно взять долговые бумаги Имбирёва, уничтожив при этом их противовесы, и опротестовать в суде. Суд будет вызывать на заседания Имбирёва – но повестки в суд будет дома получать жена Имбирёва («пока он с сучкой крашеной развлекается» – мстительно добавляла в этом месте Алсу).

Суд, после двух неявок Имбирёва, примет обыденное в таких случаях решение: слушать дело без ответчика. На фирму Имбирёва наложат взыскание. Дальше Вещаев и Имбирёва явятся в офис с судебными исполнителями, участковым милиционером и сотрудниками ЧОПа, возьмут все помещения под свой контроль, а Имбирёва («и блондинку разъе..ную» – добавляла в этом месте Алсу) попросту выгонят вон. Внезапность – залог успеха. В сейфе Ивана Сергеевича – чемоданчик с миллионом долларов. Чемоданчик, подло сокрытый от жены, с суммой, которой он низко отказался поделиться с компаньоном….

Если Имбирёв не отдаст ключей от сейфа – в присутствии судебных приставов и участкового можно будет вскрыть сейф дрелью. Это займет от силы полчаса…

Главная задача – добраться до гурамовского «кейса». Даже если потом Имбирёв каким-то образом опротестует судебное решение, повернёт вспять рейдерский захват – на это у него уйдёт несколько дней. Или даже месяцев… А дрянной сейфик в кабинете директора вскрывается за полчаса…

 

*  *  *

 

…Поняв, что перед ним не бандиты, а самые, что ни на есть, полномочные представители закона, Имбирёв смирился с неизбежным и отдал участковому свой «шарп-шутер».

– Откуда у вас «ствол», Иван Сергеевич? – поинтересовался участковый. – Незарегистрированный…

– Нашел на улице. Собирался отнести в милицию сдать, – мрачно отвирался Имбирёв.

– Да? Правда?!

– Правда. В моём портфеле, вместе со «стволом» – заявление в участок…

Участковый проверил: действительно, в портфеле лежало заявление, напечатанное на матричном принтере, по всей форме: «Я, Имбирёв Иван Сергеевич, довожу до вашего сведения, что нашёл огнестрельное оружие, выброшенное, очевидно, криминальным элементом, на углу улиц…» и так далее.

Участковый хотел придраться к дате заявления. Но дата была сегодняшней. Имбирёв был осторожным. Он каждый вечер перепечатывал заявление, прилагаемое к пистолету, и каждый вечер проставлял новую дату…

– Нам необходимо вскрыть сейф директора… По требованию новых правообладателей… – сообщил скучным канцелярским голосом судебный исполнитель. – Ключи дадите? Или скажете, что потеряли…

Дрель уже была у Владика Вещаева наготове…

– Зачем мне их терять? – удивился Имибрёв. Вынул из кармана связку ключей на брелоке в виде советского герба, отстегнул нужный ключ.

Сейф открыли. В сейфе лежало много разных бумаг и черный «кейс-дипломат». В присутствии представителей власти чемоданчик открыли – и на людей глянули плотные пачки американской «зелени»…

– Ты смотри, какое богатство! – присвистнул судебный исполнитель. – А копеечных долгов заплатить не хотели, Иван Сергеевич! Вот не были бы вы таким жадиной – не случилась бы с вами такая беда…

– Жадность – отвратительный порок! – с готовностью согласился Имбирёв.

– У фирмы, согласно решению суда, новые владельцы… – огласил судебный исполнитель ожидаемый вердикт. – Что делать с имуществом фирмы – им решать… Вас же, Иван Сергеевич, прошу покинуть помещение… Впрочем, если апелляционный суд сочтет, что вы вправе вернуться, я вас сам под ручку сюда введу…

– А смысл?! – улыбался Имбирёв растерянной улыбкой идиота. – Думаете, тут что-нибудь из мебели останется, когда вы меня под ручку введёте?

– Если очень поторопитесь, Иван Сергеевич, и судья покладистый попадётся – возможно, останется ламинат на полу и электропроводка…

– Молодчина! – похлопал Имбирёв по плечу человека в чёрной форме. – Люблю людей с чувством юмора…

Алсу не присутствовала при этой драматической сцене. Отчасти потому, что ей было немного стыдно смотреть в глаза мужу, отчасти же потому, что она наслаждалась расправой над удачливой соперницей:

– Ровно час тебе на сборы, шлюха! – рычала азиатская пантера. – И чтобы духу твоего тут не было! Ручную кладь покажешь охраннику, чтобы лишнего с собой не прихватила…

– Алсу, а ты сильно изменилась… – усмехнулась Туманова.

– Я для тебя, сучка, Алсу Тимерьяновна, и то пока ты вон не вышла… А потом забудь моё имя, как страшный сон…

– Знаете, Алсу Тимерьяновна, – не удержалась Оля, чтобы не схулиганничать. – А ведь не зря я тогда ваш свадебный букет невесты поймала… Так вот они и переходят из рук в руки…

 

*  *  *

 

Они вышли в подёрнутую морозом туманную дымку.

– Ну и что теперь? – спросила Туманова, уже не боясь, а надеясь, что он начнет приставать.

Она плохо понимала такую вещь, как мужская гордость…

– Я вас больше не задерживаю, Ольга Анатольевна, – сказал он чопорно и официально. – Разбегаемся по домам…

Он на пике своего успеха не добился её любви – и теперь не нуждался в её жалости.

– Да-а… – прошипела она со злости. – А ведь ты, Вань, извращенец! Тебя только секретарши заводят, да? Перестала Алсу быть секретаршей – разонравилась, теперь вот я – то же самое…

– Когда у меня появится место для секретаря, я вам, Ольга Анатольевна, сообщу…

– Да не надо, Иван Сергеевич, до того времени я уж и сама как-нибудь устроюсь…

И они разошлись, по-хомячьи надувшись друг на друга…

«Это не должно так кончиться! – сказала себе Ольга, сидя одна-одинёшенька возле разрисованного кристаллами инея окна. – Конечно, он огрызнулся… Он же не «альфонс»… Настоящий мужчина… Он всё потерял, а ты не вовремя стала к нему клеиться… Надо просто отыскать его и сказать, что была неправа… Тут ведь явно я сама виновата… Гордыньки поменьше, Ольга Анатольевна, гордыньки, привыкли, что вас мужчины до небес возносят, и возгордились чрезмерно… А если подумать – то и смотреть не на что…»

«Да, – кокетничала она перед зеркалом. – Не на что смотреть…»

И вглядывалась с внутренним торжеством в своё отражение, поправляла длинные прямые пряди то так, то эдак, то за ушки, то вперёд, на скулы…

«И чего они только во мне нашли? – лукавила с внутренним замиранием. – Это всё с Трефа, покойничка, началось… А этот за Трефом обезьянничал… А так – самая заурядная внешность среднерусской полосы… Смазливенькая крестьяночка… Ну, конечно, в этом разлёте бровей, в этой тонкой косточке носа что-то можно найти, если присмотреться… Но уж не так, чтобы с ума сходить, как они… Н-да…»

«Ну и потом, – лгала себе Ольга, – Треф заразил меня венерическим путём благородством аристократии… Как я могу бросить Ванечку, который, наверняка, сейчас раскодировался и бухает с горя?! Ведь без меня он из запоя не выйдет…»

В итоге Ольга взяла папину машину и поехала искать Имбирёва…

 

*  *  *

 

…Она опустила окошко папиной старенькой «Нивы» и некоторое время умилённо наблюдала за своим любимым торгашом. Она думала, что Имбирёв сорвётся в запой, и его придётся откачивать реанимационной бригадой…

А он – потерявший и фирму, и деньги, и статус – с присущей ему хитринкой стоял в кружке траченых, бедновато одетых мужиков и «втирал», как только он один умеет:

– Ну, мужики, вот это китайские древесные грибы… Они для мужского здоровья лучше чем «женьшень»… Сегодня у меня берём со скидкой, завтра и без скидки ко мне прибежите…

– А ты вот скажи, оне мужскую силу поднимают? – спрашивал какой-то лысый импотент.

– Естественно! – тут же нашёлся Имбирёв. – А ты чё думаешь, братан, у китайцев такое перенаселение? За миллиард перевалили… Это знаешь, как мужскую силу поднимает…

– А, была – ни была, отвесь четыреста грамм на пробу… – махал лысый рукой, изображая снисходительное равнодушие.

Имбирёв орудовал безменом, отвешивал, быстро и умело пересчитывал обтруханные денежные купюры своих непритязательных покупателей.

Ольга вышла из машины, протолкнулась через плотнеющий на глазах кружок покупателей китайских древесных грибов. Что ни говори, дело своё этот пройдоха знает! Он и снег зимой в Антарктиду продаст самовывозом!

– Сам-то свои грибы попробовал, по части мужской силы? – спросила Туманова у Ивана насмешливо.

Он смотрел больными глазами побитой собаки, но отвечал, как и положено продавцу на рынке, бодро, задорно:

– Мне незачем! Мне не на ком проверять!

– Ой ли? – игриво прищурилась Ольга. – Ты, барыга, сегодня где ночуешь?

– Пока выбираю между маминой квартирой и вокзалом, скорее всего, выберу вокзал…

– А у меня не хочешь?

Он поперхнулся, глянул бешено, сразу со всеми оттенками чувств.

– Что?!

– Поехали, говорю, Ваня, ко мне ночевать…

– А с чего это ты так переменила свои взгляды? – пытался он шутить, но видно было, как задрожали его руки.

– Как же мне, Ванюша, не переменить их? Я ведь девочка практичная… Раньше ты был обременен фирмой, деньгами, кому такой нужен? Зато теперь бомжара – как таким редким случаем не воспользоваться?!

– Нет, ты серьёзно?!

– Ваня, если ты откажешься, ты меня очень огорчишь… Я уже сильно на тебя настроилась…

…Всю дорогу он вёл себя, как буйнопомешанный, открыл на всю ивановскую боковое окно «Нивы», высунулся туда на полкорпуса, выбросил флагом развеваться зажатый в кулаке шарф и орал совершенно несуразные гимны:

 

…Судьи будут к нам строги –

Но в конце концов – поверьте,

Скажут нам, что мы – боги,

Скажут – «молодцы, черти!»

 

– Это ещё что за гимн приватизаторов? – хохоча за рулем, спрашивала Туманова. Она была благодарна судьбе: уже приготовилась его утешать, сопли ему утирать – вместо этого он её смешил!

 

…Мы верим твёрдо в героев спорта,

Нам победа как воздух нужна!

Мы хотим всем рекордам –

Наши звонкие дать имена…

 

– Скажи любому нормальному человеку, что это восторг потерявшего крутую фирму человека – удивится… – пожимала плечами Ольга.

– Пофиг мне на фирму! – ликовал совершенно свихнувшийся Имбирёв. – Мне, думаешь, фирма нужна? Мне ты, Оленёнок, нужна!!!

Оле было приятно. Никакая женщина не сможет пройти равнодушной мимо такой оценки!

На одной чаше весов – её благосклонность, а на другой – успешная фирма и миллион долларов… Её чаша не просто перевесила: она выбросила содержимое другой чаши так, что оно улетело, словно с катапульты, и куда-то далеко, так, что отсюда уже и не видно…

Конечно, симпатия Тумановой к Ивану росла постепенно, от случая к случаю. Но если брать тот момент, когда она полностью и безоговорочно влюбилась в Имбирёва – то это момент его нелепой песни, выкрикиваемой из окна «Нивы»…

Теперь они были квиты, теперь «1:1». У него навеки в памяти – она на коне с гитарой, а у неё такой же отпечаток – он, орущий проезжающим встречным водителям «марш героев спорта»…

 

*  *  *

 

…Дома Оля огорошила совсем оторопевших родителей, подтолкнув к ним Имбирёва вперёд себя. Думала, что Иван что-нибудь скажет. Но Иван ничего не говорил – только лыбился, как наркоман на пике кайфа.

Оле пришлось брать дело в свои руки. Опуская ненужные подробности, она сообщила сухо и казённо самую суть:

– Иван разводится со своей мегерой… Так, Иван?

– А? – улыбался он, оглохнув от переполнявших его чувств. – Что?

– Тебя опять выгнать? – пригрозила она.

– Да, да… – поспешно подтвердил Иван.

– И сделал мне предложение… Так ведь, Иван?

– Какое?

– Ты идиот?!

– Да, сделал… Конечно…

Зависла немая сцена. Никто не знал, что говорить дальше.

– Ну, чего стоим, кого ждём? – рассвирепела Ольга. – Повторного приглашения?!

– А чего делать-то? – недоумевал папа.

– Иди, икону бабушкину неси, благословляйте по обычаю…

Заполошные обалделые родители побежали за старой иконой, приволокли её, попутно отдувая от пыли. В момент благословения Оля просто с достоинством стояла на месте. А Иван бухнулся на колени и попытался поцеловать руку Олиной маме.

«Вот дурак!» – подумала Ольга.

В момент семейного торжества, сопровождавшегося метанием на стол всякой подручной снеди, Оля боялась одного: что болтун Иван раскроет новые обстоятельства, и мнение о нём родителей переменится. Не стоит их осуждать – они ведь в первую очередь думают о счастье дочери.

А тут… Одно дело, выдавать дочь за почти состоявшегося олигарха. И совсем другое – за бомжа, собиравшегося ночевать на вокзале…

…Чего Оля боялась, то и случилось.

Утащив Анатолия Эдуардовича Туманова на перекур, дымя в форточку своей сигарой, Имбирёв радостно, как анекдот, рассказал ему о рейдерском захвате и утрате бренда.

Оля попыталась вмешаться в ситуацию, но было уже слишком поздно. С тоской капризная дочь видела, как меняется лицо отца…

– Они думают, что разорили меня… – хихикал Иван Сергеевич. – Они не понимают, что Ольга для меня дороже ста таких фирмочек, дороже самой жизни!

Лицо старшего Туманова сминалось, как листок бумаги, смятением. На одной половине этого лица было написано отчетливо – «Ничего, как-нибудь выкрутятся, главное, что он её любит». А на другой – «Что же теперь с Оленькой будет?!»

– Ваня, – задушевно спросил Анатолий Эдуардович (до этого рассказа он величал Имбирёва только Иваном, или даже Иваном Сергеевичем). – Ну, а как же вы жить-то теперь будете?

«Не на мою ли шею сядете?» – подразумевал тревожный вопрос.

– Видите ли, Анатолий Эдуардович, не стоит преувеличивать моих финансовых потерь… – щебетал Имбирёв. – На самом деле я ничего не потерял… Фирма – она у меня вот здесь, – Иван выразительно постучал себя по лбу. – А что касается сбережений, то они лежат на металлическом депозите в «Сбербанке» в золоте, серебре, палладии и…

Грохот большой фаянсовой супницы с пельменями в бульоне не дал Имбирёву закончить фразу. Ольга, слушавшая его щебет, выронила супницу из рук, по полу кухни растеклось варево, рассыпались серыми мышами пельмешки…

Иван немного насмешливо посмотрел на Туманову, чьё личико отражало сразу все оттенки сильных эмоций.

– Анатолий Эдуардович, ну вы же меня знаете! Как я, казачий кошевой старшина, могу хранить сбережения в долларах, в валюте врага?! Естественно, я перевёл их в драгметаллы и разместил на депозит… И у меня в кармане бумажка, эквивалентная миллиону долларов!

Иван для верности достал из кармана и помахал депозитным договором с банком.

– Ваня, – и растерянно, и угрожающе спросила Ольга. – А что тогда было в чемоданчике в твоём сейфе?

– Ну, натурально… Цветные ксерокопии долларовых купюр… Я ведь не первый день в бизнесе и догадывался, что за таким куском кто-нибудь, да явится… Не те, так эти, не эти, так те… Нашлёпал на цветном ксероксе копий, упаковал… Думаю – если явятся, скандалов закатывать не буду, припрут – отдам…

– Умно… – поразился Олин отец.

– Вряд ли, Анатолий Эдуардович, грабитель, угрожающий револьвером, в другой руке будет иметь банковский дефектоскоп для осмотра купюр… Я полагал – хоть я, конечно, и не психолог – что грабитель удовлетворится самым грубым подобием денег в чемоданчике, и снимет ко мне все свои вопросы… Да я и в пиджаке всегда ношу липовый бумажник, набитый «зеленью» – если на улице «гоп-стоп» остановит, и им приятно и мне не накладно…

 

*  *  *

 

Здесь нужно бегло, на полях сообщить, что через некоторое время предприниматель Владислав Вещаев был арестован за попытку сбыть крупную партию поддельной иностранной валюты…

 

*  *  *

 

– То-то я смотрю, ты не особо горем убитый! – сузила голубые глаза Ольга. – А я-то, дура, думала, что… Что я тебе дороже…

– Безусловно, дороже! – испугался Иван её взгляда и тона. – Даже и не думай! Если нужно это доказать, что ты мне важнее всех бумажек, то вот…

С грациозной лёгкостью Иван выбросил в раскрытую форточку депозитный договор…

– Иван!!! – она не знала – то ли броситься к этому идиоту и хорошенько отделать его по щекам, то ли накинуть пуховичок и бежать искать выброшенный, унесенный ветром миллион долларов в золотом эквиваленте…

…В итоге улетевшую бумажку искали всей семьёй. Мама-Туманова в голос плакала, и на чем свет кляла глупость своей дочери:

– Довела человека, дура! До чего довела человека! Погоди, если не найдём бумагу – я тебя по старой памяти до крови ремнём излупцую!!!

Папа-Туманов по-мужски держался, крепился. Ему в глубине души было всё же приятно, что за его дочь с такой лёгкостью в форточку вылетают миллионы…

– Вы так сильно не переживайте! – улыбнулся Имбирёв, выдержав воспитательную паузу. – В банке отношения по паспорту… А договор этот – уведомительного характера… Типа памятки, чтобы быстрее на счет сослаться… Без паспорта он недействителен… А паспорт без него – действует…

– То есть ты ничего не потерял?!

– Ну, как сказать… Я потерял благосклонность банковского клерка, которому придётся возиться с одним паспортом, без памятки… Но, думаю, это я переживу…

Оля сжала острые маленькие кулачки:

– Вот теперь я начинаю понимать, каково Алсушке было жить с таким… с таким…

Оля налетела на Имбирёва хищной птицей и щедро надавала ему тумаков. Они оба упали в сугроб и покатились под откос по белому, свежему кувинскому снегу – прямо к детским грибочкам игровой площадки…

Папа с мамой Тумановы, ведомые жизненной опытностью, ретировались, оставив молодых одних.

Тумаки быстро перешли в объятия, горячие поцелуи и страстный шёпот, а такие вещи не любят свидетелей, даже если происходят во дворе жилого дома…

 

*  *  *

 

– Что сказали на УЗИ?

– Что это будет мальчик… Я надеюсь, такой же умный, как ты, Иван…

– А я надеюсь, что такой же красивый, как ты, Оля…

– То есть ты хочешь сказать, что я не умная?

– Ну, ты же намекнула, что я некрасивый…

– Иди-ка сюда, извращенец, и я покажу тебе всё, что думаю о твоей внешности…

– Оля, беременным нельзя!

– Когда мы с тобой следовали правилам, напомни!

 

ЭПИЛОГ

 

В новой квартире новой семьи Имбирёвых ремонт шёл ни шатко, ни валко. Иван Сергеевич был туговат на личные расходы, и ничего уж тут не попишешь: таков характер…

Спали Иван с Ольгой на «временном» раскладном диване, посреди строительного инвентаря и «приспособлений малой механизации», типа грубо сколоченных малярных козел…

Правда всё чаще бывало так: спит одна Ольга, а муж – смотрит в потолок остекленевшими глазами, постоянно прокручивая что-то в воспоминаниях…

Однажды Ольге Имбирёвой это надоело. Она подала к завтраку, кроме яичницы, заряженный под завязку «люгер-беби» и мрачновато предложила:

– Вань, если ты спать не будешь, ты ноги протянешь… Будь мужиком, иди и сделай, что считаешь долгом… Надо– значит надо… Иди к ней и всё реши для себя… Мне надоели твои сопли… Определись уже однажды – ты приват-доцент или казак…

Он начал, как обычно юлить и отпираться, но Ольга – не Алсу. Она его насквозь видела, как рентген.

– Хватит врать! Бери «ствол» и дуй к ней! Прямо сегодня…

Имбирёв взял маленький, казавшийся сувенирной зажигалкой, «люгер», и пошел к Алсу Имбирёвой.

Застал её во дворике, среди мальв и акаций, на скамеечке – а вокруг бегала дочка, Лилия Ивановна Имбирёва… «Как подросла!» – невольно содрогнулся Иван Сергеевич.

Алсу, увидев бывшего мужа, сжалась и побледнела. Она решила, что он убивать её пришел. Тем более, когда он достал «люгер» и… вручил его прямо в руку оторопевшей Алсу.

Потом присел рядом с ней на краешек скамейки, и достал сложенный вчетверо лист офисной бумаги. От руки: «Я, Иван Сергеевич Имбирёв, ухожу из жизни добровольно, в смерти моей прошу никого не винить…» и т. п.

Мысли смешались и спутались в голове у Алсу. Но возобладала почему-то нелепейшая ревнивая мыслишка – мол, это ЕЁ «волына», ЕЁ…

– Мы решим всё сегодня и навсегда, Алсу! – железным голосом сказал Имбирёв, казак, а не приват-доцент. – Или ты выстрелишь мне в голову, за всё то зло, которое я причинил тебе, или ты меня простишь… Третьего не будет, Алсушка… Хочешь карать – карай, это твоё право… Но…

Казак дрогнул, чуть отступил, и вылез торгаш, гешефтмахер:

– …Но живой я полезнее… У Лялечки отец будет, не последний человек… У тебя алименты, и сверх алиментов будет, поверь, я обещаю…

Совершенно потрясённая Алсу осторожно, стволом вниз, вставила «люгер» между брусьев скамейки. Если случайно, не дай Бог, выстрелит – то в землю…

По непонятной причине гнусный цирк, который устроил Имбирёв в это утро на пустынной детской площадке – снял с её души большой и черный камень. Конечно, ясно же, она не будет в него стрелять. Она же не сумасшедшая, как он… Тем не менее – приятно. «Признал ошибки, разоружился перед партией», как говорили на партсобраниях…

– Я думала, ты меня проклинаешь! – заговорила уже не Алсу, а совесть Алсу. – Я в последний год наворотила такого… Самой страшно… Сотрудники фирмы за глаза зовут меня «чёрной вдовой»… Мужа выперла, любовник сел за сбыт фальшивой валюты… И поди объясни кому, что это ты его подставил, а не я…

– Алсу, даже если ты сделала что-то неправильно – не мне тебя судить. Я – из поколения мужиков, продриставших страну… Мы ничего, кроме расстрельной стенки, не заслужили… Мы и живем-то только потому, что надеемся на шанс что-то исправить… Нам ли, дристунам и дезертирам, судить наших женщин, слабый пол?! Да что бы вы ни сделали, мужчины моего поколения уже... Достойны, так сказать…

– Ты опять говоришь слова, которых я никогда не понимала…

– И за это прости… Если можешь…

– Ну ладно, а теперь слушай, как это выглядит с моей стороны, – напряглась она, впрягаясь в парад благородств. – Не у тебя одного есть совесть, Иван, хоть ты всегда придерживался противоположного мнения… И очень этим обижал… Но счас не об этом… Вот как смотрится со стороны: ушлая деревенская девчонка, попав в престижный город, захотела в нём остаться навсегда. Для этой цели она нашла себе городского парня, с хорошим жильём, окрутила его, женила на себе, для верности ещё и родив… Когда у неё появилась своя городская квартира – муж стал ей больше не нужен, и она его выперла… И теперь живет в квартире, – Алсу слегка надула губки, вспомнив старую обиду. – Не ахти квартирка, конечно… хрущоба… Но в отдельной городской квартире… Я не говорю, Иван, что всё так было. Но так выглядит – формально, юридически…

– Ты живёшь в России, Алсу, и давно должна бы уже понимать, что здесь никого не интересует закон… формально, юридически… Я же не за согласием на развод к тебе пришел, я любую бумагу себе куплю, а надо будет – сам распечатаю… Весь полиграфкомбинат у меня давно в доле…

– Опять хвастаешься?

– Нет. Я пришел к тебе сказать, что не могу сам распоряжаться своей жизнью, и когда я раньше сам собой распоряжался – был неправ… Ты моя жена и мать моего ребёнка, и только ты можешь меня отпустить. Или пристрелить, как бешеную собаку. Это решать только тебе. «Она», кстати, в курсе, ты, наверное, поняла, что «машинка» – «её»…

– Да уж поняла! – Алсу нехорошо, по-волчьи оскалилась. Рука её невольно коснулась ребристой рукояти вставленного между брусьями пистолета. «А может и правда? Кончить гада, прямо здесь, по законам Степи, и «люгер» ему в руку вложить… Записка-отмазка в кармане имеется… Кончить его – на глазах двухлетней девочки, своей и его дочери?!»

Алсу отдёрнула руку от «люгера», как от раскалённой кастрюли. Они в России. Здесь нет ни конституций, ни кодексов, ни законов Гор, ни законов Степи… Здесь только один закон – согласие с высшим Духом. А для согласия с высшим Духом, творцом видимого всего и невидимого, нужно признать: ты была плохой женой и плохой домохозяйкой, ты донимала его – и одновременно не умела его понять… Он – тоже, но сейчас не о нём…

Конечно, всё было не так, как выглядит «формально, юридически». Хотя был и расчет «зависнуть» в мегаполисе, и страх возвращения в деревню… Но… Когда ты его встретила – он казался тебе добрым волшебником… Правда, потом он стал казаться злым колдуном, но сперва… Драма несозданности друг для друга – необъяснима и неразрешима: «Небу отмщение и Небо воздаст».

Оба бывших супруга сидели на приколе, словно козочки на веревочке. Вокруг колышка – воткнутого в скамью их подсудимости – «ствола». Ствола миролюбивого, в землю… «Люгера» – той, третьей, «лишней»…

Человек – такая сложная штука, и в нём столько всего понамешано… Была алчность? Была. Был хитрый расчет «выскочить за городского»? И он был. И подлость была – но где её грань со вполне оправданной и заслуженной ревностью?

Но однако и этот восторженный взгляд молоденькой девчонки на доброго волшебника – тоже был… Потом его пьянки и бл..ство – растоптали, убили её хрупкую первую любовь (а он был у неё первым!), но ведь она была…

– Мне всё время снится одно и то же… – пожаловался Иван, снова требуя его жалеть – как всегда бывало у этого подонка. В его глазах (казак и даже торгаш спрятались – вылез приват-доцент) заблестели слезинки: – Помнишь, в наш «медовый месяц»… На море… Мы ходили на пляж через подземный переход, и там мужик продавал цветы… А когда вечером мы шли обратно, и он почти всё распродал, ты остановилась у букета ромашек… И сказала детским голосом: «Бедные ромашки… их никто не купил, и они завяли»… Цветы пожалела… И тогда я подумал, что ты ангел, и тебя никогда-никогда нельзя обижать…

Алсу склонила голову, словно прислушиваясь… Море, переход, Адлер… Она пыталась вспомнить….

– И вот этой своей клятвы над цветами, которые ты пожалела, я не сдержал, как не сдержал и солдатской присяги… Я кругом виноват… Откуда потом пришло всё остальное – я не знаю, как не знаю, откуда наползла на нас туча «ЭрЭфии»… Поэтому, Алсушка, моя жизнь – не моя. Решать тебе и только тебе. Мне очень стыдно перед тобой, и поверь…

– Вань… – Алсу заплакала, и дочка испуганно прибежала к ней из песочницы, враждебно глядя на незнакомого дядьку, расстроившего маму. – Ну скажи, чего ты хочешь? Развода – я его тебе дам… Раздела имущества? Давай поделим…

– Я хочу только одного. Чтобы ты меня простила.

– Как это сделать? Бумагу тебе написать?! Кровью подписаться?!

– Очень просто сделать, Алсунчик… Если я уйду сейчас от тебя живым – это будет значить, что всё моё зло, невнимание, вся гнусность моего поведения – будут тобой щедро списаны в архив… И я до конца дней моих буду тебе благодарен за такую щедрость, за подаренную жизнь, и никаких претензий у меня к тебе нет! Но ты, конечно, имеешь право поступить и по-другому. Я к этому готов...

Двухлетняя девочка, вымазанная в песке, обнимавшая материнские колени, с изумлением смотрела, как два взрослых, больших человека навзрыд рыдают… Словно маленькие, право слово…

 

*  *  *

 

– Ну, как всё прошло? – спросила Ольга дома, подавая ссутулившемуся, но счастливому Ивану мясную запеканку с обжаренным картофелем. Пожрать он всегда любил – даже в самых драматичных обстоятельствах.

– Полная амнистия! – лыбился Иван, словно идиот. – Даже ромашки прощены…

– Какие ромашки?!

– Увядшие… В Адлере… Неважно…

– А ты ничего не хочешь мне вернуть?

– Чего?

– Ствол мой, «люгер» трефовский…

– Он так мне понравился… Что ни говори – немецкая техника – это всегда ювелирное произведение!

– И не проси его тебе подарить! – рассердилась Ольга. – Подарок любимого человека передарен быть не может…

– А я… – он уронил вилку, словно впервые понимая что-то. – Тогда… Серёжки из ушей… Все мысли-то были, что сейчас с Ельциным кончим, ничего другое не интересовало… Боже, какая же я свинья…

– Понял, наконец? – улыбнулась Ольга. – Ну, как в народе говорят – лучше поздно, чем никогда… Гони «ствол» счастливой обладательнице…

Пока он кушал – Ольга деловито разобрала маленький «парабеллум» и сноровисто перезарядила обойму. Вытащила макетные патроны с пробитым капсюлем, и вставила настоящие, боевые.

– Так он что?! Незаряженный, что ли был?! – вытянулось лицо Ивана, словно кто-то резиновую маску потянул за макушку и подбородок.

– Конечно… – отмахнулась Ольга Имбирёва. – Мало ли чего этой сучке бы там в голову пришло? Я не могу так рисковать, как ты привык… Хватит с меня одного Трефа…

 

[1] Тоже случай из реальной практики: в 1991 году в городе Грозном (тогдашней РСФСР) обезумевшей толпой «демократизаторов» более 40 депутатов горсовета были жестоко избиты, а председателя Грозненского горсовета Куценко сепаратисты выбросили из окна…

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015