Григорий Садовников-Федотов. Архипелаг "Дурак"

АРХИПЕЛАГ «ДУРАК»

(Сущность позднесоветского либерализма)

 

 

1. Безысходный педерастизм российской интеллигенции

 

Как человек, рождённый в Советском Союзе, я имел сомнительное удовольствие наблюдать в течение жизни весь патогенез позднесоветской либерально-западнической демократии от её ранних стадий до полного апофеоза. Рано или поздно, я, как пострадавшее лицо, должен был бы вывести какие-то пункты обвинения в адрес данного течения общественной мысли, и я их, в первом десятилетии третьего тысячелетия, посильно сформулировал.

Прежде всего либерализм – это апологетика рабства. Дело в том, что в православном понимании, свойственном нашему великому русскому народу, свобода – это прежде всего свобода от греха, от страстей и похотей. Всякая иная свобода справедливо полагается лживой и фальшивой.

В либерализме свободой называют именно свободы страстей и похоти, понимают свободу в узком потребительском смысле. Либерализм оказывается апологетикой рабства по той причине, что, предполагая свободу «Эго», он автоматически – для обеспечения этой эгоистической свободы личности – предполагает порабощение и подчинение ей других, тех, кому в праве быть личностью отказывается.

Уже античная демократия была демократией рабовладельцев. Там справедливо интересовались – как же может быть свободным человек, если раб не будет делать за него грязной работы?! Точно таков же принцип современной западной демократии – порабощать во имя свободы. Чем причудливей и замысловатей потребительские свободы одних членов общества, тем чудовищней и беспросветней нищета других.

Современная западная «демократия» – на самом деле территория жёсткого тоталитарного единомыслия, максимального подавления духовной свободы личности. Потребительские права принадлежат в нём победителям социальной борьбы, верхам общества, которые объединились в заговор против безгласных, бесправных, формально даже не числящихся среди живущих низов.

Заговор верхов делает структуру западного общества в высшей степени кастовой, лишает её всякой вертикальной социальной мобильности. Только катастрофы, аналогичные затоплению южного берега США, вскрывают наличие миллионов париев, о которых ничего не говорилось и не снималось на протяжении десятилетий. Все права демократии на Западе распространяются только на «право имеющих», чей круг весьма узок, и про которых мы знаем из пропагандистских агиток западных «пиарщиков».

Однако, как бы жестока и античеловечна ни была система западного либерализма, следует признать его существенное и немалое превосходство над позднесоветским строем.

«Протестантская этика» Запада – это всё же идеология бойца, воина, мужчины. В бесконечной борьбе со всеми здесь выживает сильнейший. Но и он, как солдат на фронте борьбы за жизненные блага, готов не только к победе, но и к смерти. И порой принимает эту смерть геройски...

Да, протестантами движет алчность.

Ими движет материальная зависть, вещизм.

Не лучшие из мотиваций...

Но западные пуритане с этими недостойными мотивациями всё же шли в бой и умирали за свои идеалы. Они формировали колониальные империи, чтобы обворовать туземные народы всех континентов. Они переплывали на утлых судёнышках бушующие океаны в своей жажде золота, они переходили в пробковых шлемах безводные пустыни, они усеяли костями свои клондайки и эльдорадо, они подвергали своих женщин (а не только себя) риску скальпирования, распятия, обескоживания, расчленения.

Не знаю, создал ли их Господь Бог, но полковник Кольт точно сделал их равными на Диком Западе.

В бесстрашной и беспощадной борьбе западный либерализм, западная тоталитарная псевдодемократия умели преследовать победу и добиваться победы. Они, как мужественные воины, как подлинные викинги, стыдились «соломенной смерти» в постели, заселяли Вальхаллу и прекрасно понимали: на сладкие пряники потребления можно рассчитывать только после кровавой горечи жестокого боя, выигранного боя.

Западный либерализм вооружён и подтянут. Он носит камуфляж снайпера, высокие берцы погромщика, тугую портупею колонизатора. Западный либерализм – мужественен.

Теперь взглянем на жалкого эпигона мировой либеральной идеи, на этого выродка античеловеческой духовной традиции – на позднесоветский либерализм.

Он надушен и напомажен, по-детски капризен, по-женски жеманен, он приукрашен всякими фижмами и буклями, припудрен, с пуговичным клапаном на заднице: расстегивай в любой момент и «вводи демократию»...

Позднесоветский либерализм омерзителен, слаб, трусливо-жесток, слюняв и соплив, истеричен, как последняя кликуша, непоследователен и алогичен. Но в то же время (иначе он не был бы либерализмом) – он жаден, охоч до чужого добра, ненавидит скромность и умеренность, жаждет «всего и сразу». Он умеет смачно потреблять дармовое, но, в отличие от своего западного собрата, презирает труд, презирает воинственность и суровые условия военных и полувоенных захватов добычи.

Такое сочетание – неспособность взять намозоленными руками или оружием, но жгучее желание попользоваться потребительскими благами – в мужской среде может быть свойственно только педерастам. Позднесоветский демократ представлял из себя носителя морали и идеологии проститутки, но – что вдвойне страшно – проститутки в мужском теле. При этом его политическая проституция заключалась не в том, что он готов был продаться кому угодно – отнюдь нет! – он был готов продаться только в неестественной, нездоровой форме, в извращённой форме, отвергая (под именем «сталинизма», которое он неестественным образом расширил) любую естественную форму человеческого общежития.

Если ты не воин, и не трудяга, но рассчитываешь жить хорошо, богато – то рассчитаться за эту «сладкую жратву» остаётся только одним: задницей. Психология педераста, пассивного гомосексуалиста как раз и включает в себя надежду паразитировать на «сильном партнёре». Для позднесоветской интеллигенции таким «сильным партнёром» всегда представлялся Запад – брутальный, мужественный, загорелый, в романтических шрамах колонизатор, который может «из любви» поделиться с позднесоветскими интеллигентами-западниками всем, что он завоевал или заработал.

Интеллигент-педераст мечтает подселиться в дом к старшему любовнику (это то «дом мировой цивилизации», то «европейский дом», то ещё какой-нибудь в воспалённых мозгах наших латентных гомосексуалистов) и начать без труда и боя, по законам семейного лада (об этом – вся горбачёвская демагогия «нового мышленья») пользоваться дорогими кофеварками и ваннами-джакузи.

Для западного либерализма «воссоединиться» с кем-либо прежде всего означает «померяться силами». Для позднесоветского педерастического либерализма «воссоединиться» с «цивилизованной Европой» означает прежде всего «слюбиться», «сдружиться», «отдаться» западному инвестору.

Нечто мерзкое, что любой здоровый мужчина ощущал в речах и поступках позднесоветских либералов, отмечал с 1985 года – это именно латентный гомосексуализм, возможно, и самими либералами до конца не осмысленная педератическая природа особенностей их мышления, психики и ментальности.

Гомосексуализм – явление сложное, помимо своего безобразного апофеоза – полового соития двух мужчин – оно включает в себя массу латентных форм и стадий, когда не отдаётся отчёта в конечном пункте вожделений, но «клиент» постепенно созревает и даже перезревает для педерастической вербовки.

В позднем СССР воспитанием мальчиков занимались, в основном, женщины – в детсаду, в школе, даже в детской комнате милиции, да, чаще всего и дома, где отца или вовсе не было, или он отстранялся от воспитания.

Это, возможно, заложило некую первичную основу мужской женственности. Возник зловещий типаж позднесоветского подростка – узкоплечего, длинноволосого, модника, слабака, истерика, нытика, увлечённого недостойным мужчины вздором в качестве экзотических хобби. Сверхкомфортные условия позднего СССР, стабильность и высокий уровень потребления только способствовали разложению мужского начала, начала охотников и воинов.

Советский мальчик стал бояться трудностей и боли, он стал уклоняться от военной службы, он возненавидел труд, ответственность, начал кокетничать, капризничать – т. е. он всё больше и больше превращался в девочку.

Всё, что так омерзительно в позднесоветском мужчине-либерале, западнике, было бы не так омерзительно, а может даже, многое смотрелось бы естественно в женщине. Бабий пацифизм, охи-вздохи позднесоветских демократов на тему «лишь бы не было войны», когда война и насильственная смерть представляются последней стадией зла, хуже которой быть не может – вполне естественны для женщин всех эпох.

Настоящий мужчина, естественно, знает, что есть много вещей гораздо страшнее насильственной смерти – среди них апофеоз мужского унижения, изнасилование, анальное половое сношение.

Любой уважающий себя «зек» предпочтёт «перо в ребро» «опущенности», и в этом он остаётся мужчиной, который не может выкупать свою жизнь ЛЮБОЙ ценой.

Женщин же часто брали в плен, часто насиловали, о чём свидетельствуют даже данные антропологии (чаще всего мужской и женский тип у народов – разные. Мужчин захватчики вырезали, а женщин захватывали, и производили от них потомство; собственно, именно это и проделали западные агрессоры с советскими демократами перестроечной волны).

Для латентного педераста, которым чаще всего был позднесоветский интеллигент, изнасилование никогда не казалось страшнее смерти. Соответственно, это отношение демократическая интеллигенция переносила и на социально-экономические отношения, когда под угрозой войны она готова была пойти на любые уступки, включая символическое «опущение» в традициях тюремного гомосексуализма.

Этот бабий пацифизм дополняется в позднесоветской демократии бабьим же тяготением сесть кому-то на шею. Педерастическое представление о жизни включает в себя противоестественное «потребление за наслаждение», т. е. потребительские преимущества в обмен на секс. Если нормальный мужчина получает потребительские преимущества за тяжёлый труд или в упорном бою, если для него «сладки» только «плоды», а за них предстоит ещё помучиться, то жалкая жизнь педераста для получения «всех благ» требует только пробраться в чью-то богатую постель, и ничего больше. Так анальное отверстие выступает в качестве платёжного средства, тем больше единственного, чем глубже в демократизм погружается россиянский интеллигент.

Позднесоветская демократия (и нынешняя белорусская антилукашенковщина) последовательно отрицает производительный труд, отрицает заводы и фабрики, лаборатории, комбайны и трактора. Для позднесоветской демократии всё это – «немодно, непродвинуто, совково». Позднесоветская демократия выбросила труженика из искусства, производство – из блоков новостей. Годами позднесоветский либерализм издевался над «производственным романом», над «героями из колхоза».

Естественно, романы из жизни педерастов и наркоманов были литературному критику журналов «Октябрь» или «Новый мир» куда ближе...

И теория, и практика позднесоветского либерализма столь же последовательно отрицает упорную учёбу серьёзным научным дисциплинам. Отменяются естественнонаучные предметы, сокращается число их часов, создаётся культ полуграмотного дебила, «умеющего жить».

Стоит ли говорить, что есть для позднесоветского демократа Армия?! Та самая Армия, которая даровала своим кованным сапогом все богатства современному Западу и которая есть если не источник, то уж точно гарант всех и всяческих богатств, всех и всяческих потребительских преимуществ?! Армию проклинали, её шельмовали, от неё отвращали, ею пугали, её ненавидели и боялись.

Естественно, что ЖЕНЩИНЕ делать в армии? А ведь позднесоветские демократы – интеллигенты, латентные педерасты, думали и чувствовали именно как женщина, которая и служит, и расплачивается только сексуальными услугами. Мысль о своей армии – состоящей из них – приводила их в ужас. Зато мысль о приходе чужой армии приятно бодрила и сулила педерастам множество сладостных впечатлений с «крепкими иностранными солдатами».

Поэтому позднесоветских демократов не запугать иностранной оккупацией. Напрасно стараются патриотические издания – только в экстаз вгоняют ожидающих сладости насилия либералов.

Латентный гомосексуализм так и прёт из духовных лидеров «перестройки», их переполняют педерастические аллюзии и паллиативы, артефакты и аллегории, метафоры и эзоповы чувства:

«Буквально ещё вчера, – писал Д. Пригов в 1990 году, – домашняя беседа была больше, чем беседа, она была культурным событием. Интонация домашней доверительности, значимость внутрикруговых происшествий, апелляция к узкому кругу принявших на себя эту судьбу становилась со временем чертами поэтики... Теперь же как будто рушится одна из стенок, являя сидящих почти в незащищённом нагише... При выходе на люди теряются априорные права непризнанных и гонимых» (Пригов Д. «Где наши руки, в которых находится наше будущее?» // «Вестник новой литературы», 1990, № 2, с.214.).

Эмигрант Г. Вадимов, выступая весной в Ленинграде, заметил, что «на Западе исчезают какие-то раздражители из-за изобилия свободы» («Литератор», Л., 1990, № 24(29)).

А «внутренний эмигрант» В. Кривулин в стихотворении «Почва наша» прямо признался: «Начало давить и не пущать – и дыханье новое открылось! Наглой власти крепостная благодать – почва наша...» («Вестник новой литературы», 1990, № 1).

1990 год вообще был обилен на такого рода педерастические эскапады. Какая-то мазохистическая «жажда-ненависть» к насилию, любовь-ненависть к насильнику, почти физиологический, почти постельный символизм слов, посвященных бесконечно далёкой от постели социально-экономической ситуации. Естественно, как эти демократы, так и легион им подобных «ни о чём таком» не думали.

Перо обличало их внутренний мир по добролюбовски – помимо их воли.

Позднесоветский либерал-демократизм делал из своих же собственных тезисов такие нелепые выводы, что только пресловутой «женской логикой» их и можно объяснить.

Например, в единый (и сладострастный) стон забубённого мазохиста слились демократические тезисы 1985–93 гг. о крайней степени отсталости, слабости СССР, о его невероятной бедности и беспрецедентном развале его инфраструктуры.

«Реальность когда-нибудь окажется все же такой, что мы – хочется помечтать – станем одной из “западных” стран – как Япония или хотя бы Бразилия...» (Леонид Баткин, «Как не повредить обустройству России» // журнал «Октябрь», октябрь 1990 г.)

«Из истории, оказалось, совсем нечего брать в будущее и нечем гордиться в прошлом, связь времён распадается, Космос сменяется хаосом...» – писал литкритик сверхдемократического журнала «Октябрь» М. Золотоносов в 1991 году, отражая эти настроения (Монография «Отдыхающий фонтан» – о постсоциалистическом реализме).

Естественно, все эти тезисы были не более чем горячечным истероидным бредом, но раз уж демократы считали их непреложной истиной, какой вывод они должны были из них сделать?

Прежде всего – как Солженицын в 1990 г. – вывод о необходимости изоляционизма. Раз мы слабы, раз мы в развале, в нищете – значит, тащи всё на баррикаду, закрывайся от сильных, торопись в изоляции исправить свои пороки, а то не избежать тебе изнасилования в жестоком мире!

Но нужно было видеть, как напустились на Солженицына его коллеги-демократы за логичный изоляционистский вывод! Не закрыть двери, а максимально их распахнуть, максимально отдаться на волю сильного – пусть он делает с нами, что пожелает! Пусть «приходит и володеет»!

«Важный момент этой патриархальной утопии, – ругал Леонид Баткин Солженицына, – не допускать “иностранного капитала” к приобретению у нас недвижимости, земли, рудников и скважин, “особенно лесов”. Хотя, между прочим, леса тогда не изводились бы, древесина перерабатывалась бы в три раза эффективней, почти полностью; Не горели бы газовые факелы, нефть не выбиралась бы хищнически, без разработки скважин до конца, и т. д. А миллионы запущенных и захламлённых гектаров давали бы прокорм не кому-либо, а в первый черёд России...» (Л. Баткин, «Как не повредить обустройству России» // журнал «Октябрь», октябрь 1990 г.)

Даже западные либералы, которые больше всего смогли урвать от мазохистской истерии позднесоветской интеллигенции, всё же не сумели скрыть своё омерзение перед подельниками из СССР.

Из двух систем – СССР и США – по совести говоря, богаче в потребительском смысле смотрелась на самом деле именно система СССР. И не только потому, что система США включала в себя 4/5 доли «третьего мира», почему-то отделённого нашими мазохистами от «собственно-капитализма» (Ведь для такого смердякова, как Баткин, и в Бразилии оказаться было голубой (во всех смыслах) мечтой. А на фотографии в «Комсомольской правде» великовозрастные идиоты несли типично-демократический лозунг: «Догоним и перегоним Африку»).

Отрыв СССР от «третьего мира» был абсолютным, попросту несопоставимым, как инопланетная реальность. Но многое ли могли «выставить» сорокалетнему организму СССР два века развивавшиеся без особых потрясений цитадели Западной демократии?

Кроме «пиара» и дешёвой показухи – в сущности, ничего. Средний гражданин США и сегодня живёт в домике садового типа, который складывается при любом урагане, и мечтает о «хрущёвке» (по западному – «билдинге»), как о достоянии богатых.

Западный человек ездит на машине, страховка по которой (бессмысленная и беспощадная) обходится дороже, чем сама машина. Он вынужден жить за городом, как какой-нибудь лимитчик из московских гастарбайтеров. Западный человек весь в долгах, всё взял в кредит и, по сути, приписан к своему банку, как феодальный крестьянин к сеньору. У западного человека – серая, тусклая жизнь, пронизанная борьбой за существование, стрессами и глубокой стадией дебильности большинства. Конечно, этого нельзя сказать о верхушке западного общества, но не о ней и речь.

Несмотря на гигантскую фору по времени перед СССР и щедрые вливания стран «третьего мира» в западную экономику, она не перестала быть «белгородским киселем», выводя своё превосходство на основании подлогов и специально подобранных картинок. Например, обувь в Западной Германии была дешевле, чем в СССР, и её вносили в таблицу «насколько больше западногерманский рабочий может купить пар обуви». Но уже штаны выносили за скобки, потому что по штанам картина получалась другая.

А о том, что львиную долю зарплаты на Западе съедают расходы, о которых в СССР даже не знали (и потому их не замечали), – вообще молчок. Почему бы не сравнить квартплаты, газоснабжение, электроснабжение, здравоохранение, образование, налоговое консультирование, дорожные расходы, летний отдых в двух системах? Если бы все эти расходы демократы честно написали бы в таблицу, то оказалось бы, что с обувью у западногерманского рабочего проблем не меньше, чем у советского. Если не больше.

Но нельзя не отметить и другое. При всей своей ресурсной, материально-финансовой ограниченности, даже бедности (Я отнюдь не шучу; «богатый Запад» – миф Перестройки и не более чем миф. Есть «богатые люди на Западе», но о них разговор – особый) американский или западногерманский мужчина всё же оставался мужчиной. Он не рассчитывал, как наши демократы, за всё «расплатиться попкой».

Поэтому он тяжело, каторжно работал, кирпичик за кирпичиком строил своё скромное благосостояние (Если посчитать трудозатраты на доллар в нерационально устроенной капиталистической модели и на рубль в рационально устроенной планово-социалистической, то мы и вовсе будем выглядеть законченными бездельниками. Наша оптимальная экономика, лишённая лишних дурацких затрат на конкуренцию и рыночную нервотрёпку, давала нам такой выход на единицу труда, что мы успели перед своим жалким социальным концом отлежать все диваны и все пляжи вокруг себя), и сражался. Война на Западе не прекращалась ни на один день, и Запад знал, почему и для чего он ведёт эту войну против советской системы.

Советская же система с 60-х годов пребывала в состоянии, прямо скажем, курортном. Но беспроблемность бытия, его обеспеченная гарантированность при любом разгильдяйстве, при любом выкаблучивании гражданина – стала для советского социума поистине невыносимой. Она сформировалась в тезис о «невыносимой лёгкости бытия», от которой бежали куда угодно – от каторги за политическое хулиганство до садового участка, где вскапывали экономически-неоправданный участок исключительно ради «самозатруднения».

Феномен «совка» – человека в материальном смысле сверхобеспеченного, но в смысле духовном – отсталого и неадекватного – образовал широкие «ножницы» между реальностью материальных процессов и их осмыслением. Физически советский человек жил уже в веке атома и космоса, но духовно огромная масса «совков» всё ещё оставалась неандертальцами. Она, эта масса, в частности, абсолютно не умела отличать подлинные ценности золотого песка (скажем, бесплатную квартиру-«билдинг») от стеклянных бус для папуасов в виде джинсов или колбасы.

Весь потребительский азарт «совка» базировался в копеечной пене на гребне потребительской волны, в тех жалких мелочах и неудобствах, о которых цивилизованный (и мужественный) человек постесняется даже говорить.

«Совок» оказался категорически неспособен не только оценить весь массив и глубину потребительской волны (включая сюда и сам образ жизни; его устойчивость и гарантированность; его социальную справедливость; его стабильное нарастание), но даже и попросту увидеть её, попросту осознать, сколько же на него, разгильдяя и глупца, тратит «ненавистное тоталитарное государство» в общей житейской совокупности.

Это потребительское отношение к государству началось отнюдь не «вчера». Анализируя причины успехов «белгородского киселя» нищих, но «пиаристых» европейцев, А. Леонидов (Филиппов) писал в своей книге «Русская Монархия и Мировая Закулиса»:

«В 1838 году Александр отправился в путешествие по Западной Европе, где провел почти целый год, посетив Швецию, Данию, Германию, Швейцарию, Италию, Англию и Австрию, побывал при всех больших и малых дворах и осмотрев все европейские достопримечательности – музеи, библиотеки, парламенты и поля важнейших сражений нового времени.

Здесь тоже царила показуха... только во много раз более артистичная, искусная, циничная и отработанная прадедушками нынешних «пиарщиков». Старушка Европа тщилась изобразить перед высоким гостем «просвещенный рай» как раз между двумя своими великими кровопусканиями.

Блеск и мишура, которые всегда окружают в Европе богатого (и просто платежеспособного) путешественника, подкупающий блеск витринной части европейской цивилизации скрыли от будущего царя главное...

Запад только потому и кажется «глянцевым», что господствующая в нем идеология считает бедность позором и пороком, и всякий, желающий выжить на Западе, блефует по мере сил и фантазии, строит личные «рекламные» потемкинские деревни, прячет свою несостоятельность как можно глубже. Западник тщится обмануть окружающих – и потому всеми средствами показухи вытягивает свой личный «курс акций», дабы выглядеть «перспективным для инвестиций». С другой стороны, западник давно не ждет помощи от общества в беде.

Представитель незападной цивилизации напротив не стыдится просить помощи, поэтому все свои язвы и дыры, все свои нехватки и недостатки вываливает напоказ с детской непосредственностью. Более того, из лукавства общинник склонен перегнуть палку в описании своей бедности, рассчитывая на помощь общины, рассуждая по принципу «что моё-то уже моё, а чем помогут – не откажусь принять». В этом причина вечной серости российской социальной витрины перед западной. У нас лучшее прячут в подсобке, и выносят через чёрный ход, тогда как у них на обстановку витрины тратят все наличные ресурсы. Участвует в этом обмане всяк и каждый, преследуя свои цели. Традиционное позднесоветское мошенничество – занизить показатели, чтобы, например, уйти от налогов. Традиционное западное мошенничество – завысить показатели, чтобы поднять курс акций. Недавние скандалы в США, с «Энроном» и др. – лучшая тому иллюстрация.

Чтобы понять это, нужно было видеть Европу с низов, со стороны социального дна. Именно такой увидел её молодой Л. Н. Толстой, имевший ум и проницательность художника слова, чтобы притвориться из богатого графа простолюдином. С подлинным для ранимого сердца потрясением Л. Толстой описывает открывшееся ему ледяное бездушие, бессердечие Западной цивилизации и царящий в Европе «ужас гильотины» (См. его «Люцерн», 1857 г., и др.).

Миф о бесконечном потребительском превосходстве Запада над Россией породило совмещение русской традиции прибедняться с западной традицией показушничать.

Только хлебнув Запада в полной мере (кстати, и с его показухой, с его бесконечным очковтирательством по части «уровня жизни», с его перманентным враньём друг другу о доходах в сторону их увеличения), мы смогли методом сравнения понять, в какой же всё-таки богатой стране мы жили при КПСС.

Наум Коржавин, еврей, но довольно тихий и конструктивный, с тысячью извинений перед идеалами рынка, вспоминал в 1991 году:

«Перед самым объединением Германии я видел по телевидению состояние директора завода в ГДР, на котором работает 3000 человек, после того, как ему объяснили, что если он хочет выдержать конкуренцию, ему надо оставить из них только 850. “А куда мне деть остальных?” – растерянно спросил он».

Об этом же наш художественный фильм «Ты у меня одна» – о жестокой прополке кадров в период преобразования советского предприятия в СП.

У человека, освободившегося от внутреннего, духовного извращенчества, неизбежно возникает вопрос – Зачем?! К чему такие жертвы?! Разве нельзя найти иное решение?! Откуда такая мазохистская истерия – сокращать своих соотечественников?

И ради какой великой цели?! Ради того, чтобы на прилавке добавилась ещё пара сортов картонной эрзац-колбасы по бешеным ценам?

Российские демо-интеллигенты, привыкшие всё мерить колбасой (ставшей, видимо, в их головах сублимированным образом вожделенного полового члена), не задумываясь, ответили бы, что колбаса стоит любых жертв. Коржавин умнее, он колбасой мотивировать рынок стесняется. Но и его объяснения отдают сумасшедшинкой:

«Да не запишут меня за эти слова во враги рынка, – жеманно стыдится Коржавин. – Рынок – необходим, без него худо (кому?! – Г.С.) Это единственно естественные экономические отношения. Переход к рынку потребует от всей страны поначалу терпения, жертв, дисциплины. Потом будет легче. Но и потом не стоит ждать наступления Царства Небесного... У нас выбора нет».

Вот те раз! Только что рассказывал, что без рынка кормились на заводе 3000 человек (и неплохо кормились – в богатенькой ГДР), а рынок, как «Боливар» – «вынесет» 850. Даже не треть, меньше! Куда девать остальных – директор не знает. И никто не знает. Но при этом рынок с его 850 «талонами на жизнь» для 3000 человек – почему-то «единственно естественные экономические отношения».

Такие жертвы – ради того, чтобы кто-то купил без очереди колбасу и ею обожрался вопреки советам диетологов? Фактически предлагается внутри коллектива одним сожрать других – за такое предложение даже на необитаемом острове вешают на пальме – но у нас ведь «выбора нет». Почему его нет у Коржавина?

СССР победили, заболтав и дезориентировав. В материальной реальности эта держава добилась во многом беспрецедентных успехов в сфере комфортности жизни.

Но в 1990–91 годах страна казалась самой себе пучиной бедности. И первую скрипку в нагнетании на пустом месте истерии играл безысходный педерастизм позднесоветской демо-интеллигенции.

В 1990 году демократический литкритик А. Киселёв назвал писателей-демократов периода «перестройки» сочным ёмким словом «восьмидерасты». В 1991 году этот термин с восторгом перехватил литкритик-демократ М. Золотоносов, причём не как ругательство, а с явной симпатией к носителям «славного» литературного определения. Тут уж я неповинен – я не тянул их за язык, и не стоял над душой с пистолетом – определились без давления, от души, по сути своей. Золотоносов сравнивает «восьмидерастов» с «шестидесятниками», которых обозвал «педерастами» ещё Н. С. Хрущёв на знаменитой «бульдозерной» выставке псевдохудожников. Так и проорал в своей обычной свинячей манере: «Вы же тут все педерасты!». Грубо, но по существу. А в восьмидесятые никто «из этих» уже не желал даже ради приличия прятаться.

Справедливости ради отметим, что биологические гомосексуалисты, хотя и были среди перестроечных «демократов», хотя и выступали их авангардом, но всё же – в физиологическом смысле – составляли большинство.

 

Извращенчество позднесоветской (не русской!) демо-интеллигенции заключалось именно в психосоциальной сфере, как латентная стадия подсознательного педерастизма. Она готова была проявить себя не в сексуальных актах, а в полностью перевёрнутой картине мировосприятия и оценки человеческих взаимоотношений, в которой, по закону извращения естества, враг становился другом, друг врагом, естественное – уродливым и безобразным, а уродливое и безобразное – естественным, логичное становилось абсурдом, а абсурдное претендовало занять место логики.

Педерастизм был безысходен именно потому, что в нём боялись признаться даже самим себе, его сублимировали в социально-политические формы. Это была форма отмщения извращенца за своё неизбежное прозябание в подполье, это была отчаянная попытка загнать в подполье человечества здоровые и полноценные, не страдающие ущербностью формы бытия социума.

Сейчас, с высоты птичьего полёта, вчитываясь в строки 1990–91 гг., особенно отчётливо видишь как «анальную аналитику» демо-интеллигентов, так и их истероидное свойство юродиво кликушествовать, театральщину их выламываний в изображении страданий.

При чём, например, в Белоруссии, благодаря Лукашенко избегшей приватирского погрома, реликты образца 1990 года (в составе «демократической оппозиции») и доселе такие, какими они у нас были лет 15 назад. Правда, там они уже «эндемики фауны».

Белорусский глашатай демократии в лучших традициях перестроечной «анальной аналитики» тут же объявит вам, что промышленность свою презирает, она-де «всё равно технически отсталая». Крестьяне тоже ничтожества – разве можно жить так скудно и напряженно, как они? Надо жить как...

...в России? Ну, более-менее образованный белорусский демо-интеллигент знает, как «хорошо» в России, и не будет подставляться под ваши насмешки. Чтобы сразу уйти (как ему кажется) – от вашего критического огня, он объявит, что «Россия тоже дерьмо, как и Белоруссия», а жить он хочет, как в Швейцарии или Англии.

Он не хочет в своём доме белорусский холодильник «Атлант». Германские и шведские холодильники лучше. Он хочет германский холодильник!

Вот момент истины, при котором всплывает вся «анальность» его рассуждений. Если он считает всю белорусскую промышленность отсталой и мечтает о её закрытии, если он не видит смысла в «жалких трудовых копейках совков», то ЧЕМ он собирается расплачиваться с Германией за вожделенный холодильник?! Понимает ли он сам, какого рода валюту собирается выложить на мировой рынок, если ни на что, кроме проституции он профессионально непригоден? (То, что на самом деле он непригоден и для профессионально поставленной, как в Таиланде, проституции – другой вопрос; это не предмет нашего исследования)

«...Он, как и мы, хочет перемен коренных, добиваясь того, что в обозримом будущем недостижимо: чтоб мы жили, как положено жить людям. И вот в этом, сугубо практическом отношении я готов рассматривать Анатолия Рубинова как одного из выдающихся неудачников. Как безнадёжного утописта, чей здравый – потому то и утопический смысл ежеминутно опровергается действительностью» (слова Ст. Рассадина в журнале «Октябрь», в начале 1991 года).

В этих словах начала 90-х выпукло просвечивает извращённая природа позднесоветских демократических мыслей. Такую ущербность мировой либерализм вправе даже счесть оскорбительной для себя. Героев Джека Лондона и Теодора Драйзера можно упрекнуть в чём угодно – но только не в соплежуйстве, богато представленном нам либеральным крылом «перестройки».

Как можно добиваться перемен, тем более «коренных» – если сам же признаёшь, что они не дадут «жить, как положено людям» в сколько-нибудь обозримом будущем? ТЕ ЛИ тогда это перемены, которые нужны?! Почему это нормальная человеческая жизнь в собственной стране предстаёт перед демократом как «безнадёжная утопия»? И что тогда он вообще понимает под «нормальной человеческой жизнью»? Это попросту сублимированный в политику извращенец, который переживает, что люди размножаются половым путём, и что в «обозримом будущем» иное «недостижимо». Действительно, есть от чего приуныть...

Скажут, что я сгущаю краски; Но позвольте, автор (а имя таким авторам – легион) говорит о самой могучей в мире стране, со второй в мире экономикой (второй даже по фальшивым, американцами изобретенным валовым показателям), о космической державе с атомной бомбой и всеми мыслимыми научными достижениями в кармане. Насколько же извращенческой должна быть программа перемен, если даже в такой стране она не способна дать удовлетворяющего автора результата?

Не иначе, как размножение людей вегетативным путём, поскольку более простые задачи СССР (при правильной постановке решения) щёлкал, как орешки.

Латентный гомосексуалист настолько же опаснее открытого, насколько живущий в обществе сумасшедший опаснее сумасшедшего, помещённого в дурдом. При всём уродстве и растлевающем действии открытой педерастии она всё же самой природой и естеством заключена в некое гетто для неполноценных и не может претендовать на власть во всём социуме.

Латентная педерастия ужасна тем, что в отсутствии прямого физиологического акта она, томимая извращёнными инстинктами, разражается целой кипой угнетающих общество концепций, парадигм, просто стенаний. Ущемлённые на подсознательном уровне, латентные педерасты оказываются очень продуктивными в творческом плане, постоянно вырабатывают некий идейный продукт, приводящий к порче нравов в сферах, не относящихся к сексуальной, задаются вопросами, которыми нормальный человек просто не станет задаваться. Сами того не понимая, латентные гомосексуалисты в своей перманентной истерии тяготятся самой жизнью, самыми её фундаментальными устоями.

Им всё не так, всё не по нраву, всё кажется несовершенным, у них всё нуждается в «резких, кардинальных переменах» – только лишь потому что они, ошибки природы, сами в таких переменах очень нуждаются.

Западная экспансия в СССР в традициях, идущих ещё с первобытных времён, охотилась на дичь. Некоторые авансы Запада были наживкой, имели функцию прикормки.

Агенты западных спецслужб были, должно быть, и сами немало обескуражены, когда позднесоветские демо-интеллигенты со своей внутренне-педерастической логикой увидели в наживках и прикормках процесс ухаживания.

То, что позднесоветские демократы жаждали не объединения, не союза и не прагматического сотрудничества, а именно соития, эротического взаимопроникновения, в том стиле, в котором католическая блаженная Анжела жаждала воссоединения с Христом – свидетельствуют многие их тексты.

Это была именно любовь мужчин к мужчинам, омерзительная в силу своей противоестественности, но оттого ещё более желанная для своих адептов.

Гомосексуальные, по природе свой, подмигивания, заигрывания, томные взгляды и постанывания, любовные записочки на Запад от российской демо-интеллигенции пугали российскую эмиграцию. Не только русского Солженицына, но и еврея Наума Коржавина.

«Ведь и сегодня, – смущается Коржавин (1991 г.), – русский интеллигент многозначительно и с полным пониманием смысла произнося, например, слова “рыночные отношения”, тем не менее, подсознательно имеет при этом в виду нечто вроде Царства Небесного на земле и ждёт чуда» (Цитируется по журналу «Октябрь»).

Коржавин напрасно приплёл религиозные мотивы. У моральных разложенцев религиозная фразеология часто звучит в описании чисто физиологической оргазмики – здесь именно такой случай.

Словом, как писал поэт-демократ Станислав Красовицкий в 1991 году:

Я лежу, в постели крича,

Он секёт. Я раздета до нитки.

О, какая сладкая пытка

Быть любовницей палача...

Повторю: имя автора – Станислав Красовицкий. На его месте я бы постеснялся такие стихи публиковать. Но ему стесняться было нечего – вся россиянская интеллигенция уже предавалась такого рода утехам под руководством ставропольского комбайнера. Видимо, поэтический дар у Красовицкого всё же был – продиагностировал он умонастроение демократов довольно точно.

Все эти Рыбаковы и Дудинцевы, Евтушенки и Шатровы, Приговы, Кривулины и Рубинштейны, Домбровские, Искандеры, Битовы предельно обнажали и себя и страну, чтобы быть выпоротыми сильной рукой Запада. Никаких оправданий у них с нормальной мужской точки зрения быть не может.

Если они сознательно выставляли сильную страну слабой и гибнущей – значит, они врали.

Если они искренне верили, что страна слаба и гибнет – значит, тем более, они должны были не кликушествовать, а, сжав зубы, замкнув границы, лечить и исцелять эту слабость, чтобы выйти в мир сильными.

Выходить в мир «раздетыми до нитки» можно только с одной целью – получить «сладкую пытку» от возлюбленного «палача». Что и было немедля предоставлено – и упомянутым кликушам, и нам заодно с ними, попавшими под демократическую «раздачу».

Как не вспомнить в этой связи прекрасную авторскую песню, ставшую народной, ту, в которой народ в полной мере, простыми и понятными словами изложил суть патриотизма, да и просто мужества. Обращаясь к своей стране, добродушный воин говорит:

Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке,

И не было большей печали, чем быть от тебя вдалеке,

Немало я дум передумал, с братками в далёком краю,

И не было большего долга, чем выполнить волю твою...

Насколько ёмко и по существу сказано, насколько доходчиво и ярко проявил себя мужчина-сталинец в этих словах! Ничего невозможно ни добавить, ни сократить. Мужчина обещает стране свою судьбу, просто и без затей сообщая, что жизнь и думы:

...Навеки связал я с тобой,

С твоею суровой и ясной,

С твоею завидной судьбой!

Испытания, которым подвергается герой песни, весьма суровы, но они не сломили его:

Пускай умирал я в болотах,

Пускай замерзал я на льду,

Но если потребует что-то,

Я снова всё это пройду!

Позднесоветского демо-интеллигента никто, конечно, умирать в болотах и замерзать на льду не заставлял. Его испытания были куда проще и скромнее – постоять в очереди, съездить на овощебазу помочь колхозникам, отказаться от каких-то экзотических продуктов питания... Но женоподобность личности зашла в позднем «совке» так далеко, что даже эти испытания показались псевдомужчинам-демократам (дамократам) невыносимыми. Они умели только жеманиться и капризничать, постоянно ожидая от кого-то (на практике эту роль до последнего дня исполняла КПСС) ухаживаний и прислуживаний своему вычурному бабьему вздору.

Описать судьбу страны словами «суровая» и вместе с тем «завидная» – представлялось позднесоветскому педерастическому уму немыслимым логическим парадоксом. Как это так?! «Суровая» и одновременно с тем – «завидная»?! Завидным может быть только отлёживание дебелых боков на бархатных подушках, которое гипотетически (и совершенно условно) предполагалось позднесоветским интеллигентом на Западе.

Избрав для себя роль «хранительницы очага» вместо судьбы первопроходца, позднесоветский демо-интеллигент оказывается женственно зависим от изобилия блестящих побрякушек и мелких вещичек, способных пленить только женский взор. Потребительство позднесоветской демо-интеллигенции, сопровождаемое истерикой по типу «нечего надеть», трудно даже гипотетически вообразить в сталинском колхозе. При этом трудно предположить, что в мужественном обществе или сталинском колхозе уровень потребления был выше, чем в СССР 1990–91 гг. Дело, естественно, в разнице психологии, заставляющей демо-интеллигента боям и дорогам предпочесть напомаживание, надушивание, разряживание и кокетливое сопоставление своего внешнего вида с соседями. Мужчина в полном, природном смысле слова просто постыдился бы кичиться тем, чем кичились «совки».

Оставаясь по виду мужчиной, и даже производя порой детей, демоинтеллигент уже ничем не отличался от жены, со всеми вытекающими последствиями типа «волос долог, ум короток» и т. п.

Мифологема бытия, вырабатываемая умом проститутки (особенно мужчины-проститутки), исключает заслуженность и долговременность получения счастья. Более того, проститутку предположение о некотором периоде жизни в бедности – ДО того, как твой труд накопит для тебя задел для счастья, – оскорбляет и возмущает. Сам труд по возведению здания житейского счастья кажется уму проститутки мифологемой.

Уже цитированный М. Золотоносов сердито писал на закате СССР: «Мифологемы “Справедливость” и “Право на счастье” (счастье в обмен на временную бедность и праведность) вошли в самую основу советского менталитета. Две вехи – фильм “Кирпичики” (1925 г.) и “Москва слезам не верит” (1991 г.) (Журнал «Октябрь», монография  «Отдыхающий фонтан»).

Почему же только «советского»?! – удивился бы западный читатель. Ведь эти, так называемые «мифологемы», лежат в основе любой человеческой общности – это азы социальной справедливости, в соответствии с которой и счастье, и богатство, и наказание должны быть логичны и заслуженны.

Золотносов и его журнал «Знамя» сознательно или несознательно выражают взгляд на счастье, свойственный только ворам и проституткам (Недаром много позже художественный фильм с участием К. Собчак, дочери перестроечного политического авантюриста А. Собчака, так и назывался «Воры и проститутки». Это классово близкий Собчакам и прочим советским демократам элемент).

«Жизнь случайна и бессмысленна... счастье нельзя получить по векселю, счастье получают только в подарок (От кого?! От любовника?! Вот он, глубинный педерастизм демоинтеллигентского мышления! – Г.С.). Его незаслуженность и неожиданность – непременные свойства; его могло бы не быть, нас самих могло бы не быть».

Действительно, если ловишь счастье на панели, то тебя могут «снять», а могут и не «снять»; тебе могут заплатить, а могут и кинуть; бывали случаи – одна из миллиона проституток по «лотерее судьбы» выскакивала замуж за миллионера. Но это не значит, что миллионер ждёт каждую проститутку. Тут не подгадаешь. Как повезёт. Большинство проституток заканчивают жизнь сифилитическими бомжихами...

Но «советская мифологема» заслуженного счастья к проституткам не адресована. Она обращалась к тем, кто сам, своими руками строит свой дом, возделывает своё поле, трудом возводит каркас своей судьбы, и с винтовкой в руке умеет этот каркас защитить от всякого рода охотников «попытать счастья на удачу». Для таких людей заслуженное счастье – не мифологема, а реальность. Да, оно приходит не сразу и с трудом, оно бывает «выстраданным».

Но если иначе, если не выстрадать своего счастья – значит, его придётся украсть у кого-то, отнять чей-то заслуженный и выстраданный «вексель», чтобы получить «всё и сразу». То, что при этом некто останется без счастья вообще, даже после долгих лет «заслуживания» – журналы типа «Знамени» не интересует.

Свою ущербно-извращённую идею «счастья-лотереи» Золотоносов почему-то приписывает Солженицыну (не знаю, обрадовался ли тот от такого истолкования своего творчества), и даже называет её «сверхидеей «Архипелага».

Конечно, русские патриоты должны дистанцировать Солженицына от латентных советских демо-педерастов 80-х годов. У Солженицына есть и заслуги перед Отечеством, и определённого рода мужество. Недаром для демо-педерастов он всегда казался «мужланом в антисоветском лагере».

Однако кокетствующее жеманство не обошло стороной и Солженицына, словно гниль, обгладывая русского вермонтца по краям. Полно, был ли ГУЛАГ так ужасен, как описывает его узник Солженицын, если сам Солженицын в крепкой, бодрой форме дожил до 80-летия и продолжает активную творческую и общественную деятельность? Разве ужасные застенки не должны были подорвать физиологию организма, пусть и крепкого?! Кто из Ельцинских туберкулёзных и чесоточных узников доживёт до 80-летия?!

Но дело не в этом.

Человек, устоявший в сталинском якобы «кошмаре», вдруг напуганно и кликушески, как худшего пошиба юродивый начал в 1990 году «пугаться» ситуации в СССР. «Мы на последнем докате» – что это, как не позорное кликушество женственной истерички? Какой Солженицыну «докат» в 1990 году, если после того страну грабят и терзают 15 лет, и никак «выграбить» до конца не могут? Каков же был запас прочности на солженицынском «последнем докате»? Бумага, как известно, всё стерпит. Но стерпев – обличит автора...

Прёт и прёт псевдо-древне-русское шизофреническое словотворчество – «выграбить», «неподымный», «запущь», «мирней и открытей», «поколеситься», «невдавне», «окаянщина», «устояние», «беспорядье», «в обокрад», «заманный», «захлебчивый», «подводье», «воскресительный», «увершаемый», «избранец», «разнотолковщина», «двутретный», «людожорский», «распропащать», «сочетанный»...

Еврей Л. Блаткин (Статья была впервые опубликована в журнале «Страна и мир», № 5, в Мюнхене, в 1990 г.), с усмешкой приводя этот список новословиц, издевательски замечает: «у меня нет сейчас под рукой словаря Даля – того компоста, на котором Александр Исаевич взрастил свой удивительный стиль...» (И эти люди ещё смеют говорить об «антисемитизме в России» – они, русофобы последней степени, походя именующие великий труд Даля «компостом»! Вот она, иудейская месть за «записку о ритуальных убийствах» – через столетия и в неожиданных обстоятельствах...).

Сейчас, когда «докат» страны десятикратно умножился и разросся, словесные эскапады Солженицына из брошюры 1990 года выглядят издевательством и над русским народом, и над русским языком.

Идея, положенная в солженицыновское «обустройство России», жалка и пустовата. «Зачем нам этот разнопёстрый сплав? – чтобы русским потерять своё неповторимое лицо?» «всё равно» «нет у нас сил на окраины» «нет у нас сил на Империю! – и не надо, и свались она с наших плеч...»

Это ведь всё равно что в бою начать стонать, что «доспехи жмут», что «оружие тяжеловато», надо всё бросить и бежать «до хаты» – «мы пскопские, до нас немец не дойдёт...»

Понимал ли Солженицын, что в 1990 году он был «Лениным сегодня» – с идеей фронтового братания, одностороннего замирения и массового дезертирства. Защищать «русское неповторимое лицо» подставляя его под удары противника, не знающего ни жалости, ни совести, ни самого Бога, – сомнительная затея. Это уже не лицо, а, скорее, гематома получится.

Солженицын просто повторил педерастическую (и по извращённости своей, и по женственной кокетливости) мысль М. С. Горбачёва, который парой лет ранее задумал «остановить войну в Афганистане».

А ведь любой – даже туповатый – мужчина (если он мужчина) скажет, что «остановить» войну нельзя – её можно только выиграть или проиграть. Одной нашей ненависти к войне мало – нужна аналогичная у противника. А если у противника ничего такого не прослеживается – наш «высокодуховный» пацифизм оборачивается простой, заурядной и преступной коллаборацией с оккупантами.

«Не держать» «окраины», «отпустить», «исполать им». В издевательском допетровском слоге Солженицына – явные рецидивы большевизма и ленинизма. Что значит – «не держать?» Они что, в Космос улетят? Мы «отпустим» – другие подберут, и тут же направят к нам же обратно, но уже не в качестве союзников, а в качестве ударной колонны. Бросили русские рубеж на Одере – получили военный рубеж на Балтике. Бросили на Балтике – получили всё того же до зубов вооружённого врага, но уже под Ленинградом (пардон – Санкт-Петербургом!). Бросили Львов («исполать галитчине») – получили НАТО под Курском...

У нас, видите ли, «нет сил». Мы, видите ли, «не можем»...

В моей школе, в те самые советские годы, мальчишки говаривали в таком случае: «Не можешь, нет сил – так сходи в сортир!». Грубо, но по существу. Педерастическое выламывание демо-интеллигенции натыкалось на холодный, зверский, жестокий расчёт наших геополитических противников, не знающих ни нюней, ни соплей.

Мы «не можем»...

Почему турки «могут» – у них 80% не имеют даже среднего образования?

Почему американцы «могут» – они живут в асбестовых домиках, падающих от ветра, и все в долгах, как в шелках, всё в кредит на десятилетия – и всё-таки «могут»?

«Слабость» Советского общества была не экономической (куда там!), вообще не воплощённой в мире материи. Это была экзистенциальная слабость расплодившихся извращенцев, выработавших систему мировидения, в корне несовместимую с жизнью. Заострю внимание читателя – не просто «с советской» или «российской» или «капиталистической» – с жизнью вообще, с жизнью, как философией бытия. Небытие было конечным пунктом тех рельсов, по которым стремительно катилось под откос мышление вздорных кликуш, торопившихся забросать землёй всякую форму ненавистного им существования.

«Теперь же тексты типа: “Когда подходит её срок, девушку «срезают» выстрелом в затылок... и помещают... в специальный сусальный хрустальный прозрачный сосуд-гробик, голую, и используют для украшения стола при сервировке... Надо только, чтобы девушки были действительно очень юны. Больше всего ценятся молоденькие, лет по пятнадцать”, – публикуются в массовых газетах... на месте прежних образцов соцреализма...» – пишет в своей монографии М. Золотоносов. И в сноске указывает: «Шарапов И., Мёртвые девушки. – Вечерний Ленинград, 1990 г., 22 сент. В 1988 году такое было возможно прочесть лишь в «Роднике» (№ 9). Дело не в «прогрессе», но в «омассовлении» андеграунда».

«Родник» (подобного рода экскрементов) «бил из-под земли» в «славном» городе Риге, с чем я и «поздравляю» прибалтов, авангардников перестройки. Это ещё одно доказательство тесной связи позднесоветской «демократии» с половыми извращениями самых тяжких, уголовных и клинических форм, всегда шедших в «одном флаконе» на лопоушистый, расслабленный процветанием, отвыкший от вечной житейской борьбы и грызни Советский Союз.

 

© Григорий Садовников-Федотов, текст, 2007

© Книжный ларёк, публикация, 2016