Лариса Ишбулатова. Слоновидение (сборник рассказов и стихов) (закрытый доступ)

СЛОНОВИДЕНИЕ

 

 

Знакомство поневоле

 

Иногда распланируешь день, с виду вполне удачно, а тут случается какой-нибудь ляп, из-за которого бережно выстроенное рассыпается. Таким ляпом была наша встреча с автором этой книги. Сейчас объясню.

По первому образованию я филолог, учитель русского языка и литературы. Когда поступала, была девушкой романтической, и обратила внимание в специальности своей только на первое слово «филолог», но обстоятельства сложились так, что прежнюю специальность пришлось «дополнить», и теперь я сею «разумное доброе вечное» как учитель-логопед вот уже в третьем детском учреждении.

Романтику бросила. Работу свою полюбила и делаю её от души и с рвением. День расписан по минутам.

Утром мне позвонила сокурсница и сообщила, что одна очень своеобразная женщина, тоже филолог и почти моя тёзка (что удивительно, тоже Лариса Леонардовна) хочет, чтобы с её ребёнком за незначительную плату позанимался логопед. Сокурснице я не могла отказать, и мы встретились с моей вероятной клиенткой у меня дома.

Лариса Леонардовна, – осторожно представилась она, так, словно бы сомневалась в том, правду ли она говорит. И мы было посмеялись странному совпадению имён, но потом мне стало совсем не смешно. Мало того, что я никогда не видела такой неухоженной и распустившей себя женщины (я имею ввиду заплывшую фигуру и полное отсутствие косметики), она всё ещё пыталась одеваться по-студенчески. В свои «за сорок» и при своей комплекции она всё ещё ходила в джинсах и с рюкзачком за плечами. Со мной, человеком почти незнакомым, она держалась запанибрата, хотя не имела на это никаких прав, учитывая мой возраст и педагогический стаж. Она втянула меня в непринуждённую беседу и, вспоминая всех наших однокашников, то и дело выказывала признаки детской непосредственности (видимо, всё ещё ощущала себя молоденькой). Без учёта того, что визит деловой, бесцеремонно пригласила меня на чай к себе в гости «в следующий раз» (как в деревне, честное слово!) и только после этого перешла к делу. Глядя на ребёнка, а это была девочка лет пяти с чёрными блестящими глазами, я поняла, что её воспитывают крайне эпизодически и возмутительно балуют. И, чтобы избежать проявления сердечнососудистой дистонии, я старалась об этом не думать и просто выполнила свои обязанности.

Со временем к ее странностям я привыкла, и даже прекратились те мелкие нервные тики, которые у меня начинались при её появлении.

Ребёнку речь я исправила. А характер её мамы исправлять, пожалуй, поздно, да и не моя специальность. Она пригласила меня в гости, как обещала. Поражало обилие сладких блюд и размеры порций. Уже провожая меня, она неловко, с какой-то подростковой застенчивостью подарила мне эту книгу.

«Чем бы дитя ни тешилось...» – мелькнуло у меня в голове. Я даже прониклась к ней симпатией, но уверена — в нашем дружном женском педагогическом коллективе она бы не прижилась!

А вот книгу до конца всё не могу прочитать — хочется, а времени не хватает...

Коршикова Лариса Леонардовна,

учитель-логопед

 

ВОДА

 

 

Нога слушается ритма. Движение гончарного круга, ладоней и пальцев. Под привычную монотонную музыку рождается у мастера кувшин.

Мокрый и неказистый, как все живое в момент рождения, поднимается он как цветок. Неказистость в момент рождения вмиг приглаживает мать, согревая собой, окружая заботой. У кувшина это мастер, гончар.

Юсуф давно занимался этим ремеслом. Был он совсем мальчишкой, когда в мастерской учителя в отчаянии воздел руки к небу: «Не выходит! Не могу!» Ровными и правильными выходили кувшины и прочая утварь, но не дышали, не жили. Засмеялся учитель: «Видел я, как ты работаешь. Когда после первого обжига ты вытаскивал кувшин из печи, ты забыл три раза сдуть с него пыль и протереть рукавицей».

Учитель был прав. С той поры много воды утекло. Теперь он и сам учитель. Вот только со вчерашнего дня нет покоя. Ночью во сне крутился, а утром два кувшина испортил. Все проклятый старик перед глазами. Постучал вчера в их ворота путник. Чалма серая от пыли, халат в дырах, кожа, как листья увядшего растения, шуршала под ветхой одеждой. Руки и губы его от старости мелко дрожали. Старик был слеп. Глянул он невидящими бельмами – Юсуфа как ожгло. Казалось, видит он лучше любого зрячего. В горле, сухом, как стебель верблюжьей колючки, дрогнул кадык – и заговорил путник скрипучим властным голосом:

– Знаю, что хороший ты гончар, Юсуф. А хороший ли хозяин?

Юсуф уважал старость. На почетное место усадил путника. Надия угощение принесла и детям на своей половине наказала не шуметь.

– Хорошие у тебя дети и жена красивая, – продребезжал гость, поблагодарив за угощение.

Юсуф удивился – ведь старик-то слепой, дети к нему не выходили, да и Надия при нем чадры не снимала.

– Не волнуйся, Юсуф, – ответил незнакомец на его мысли, – я всё про всех знаю. Знаю я, что мастер ты – лучше не сыскать. Потому и пришел к тебе. Глаза мои незрячие больше твоих видят. Тяжело это. Одно утешение – недолго мне осталось. Только прежде должен я весть недобрую в дом твой принести.

– Какую весть? – ледяные мурашки пробежали по спине радушного хозяина.

Старик бережно поднес дрожащими руками пиалу к дрожащим губам, осторожно выпил остатки чая, пиалу перевернул и прошептал себе в ладони молитву.

– Уходить тебе надо, Юсуф, с детьми и женой уходить. Будет в ваших краях засуха. Вода уйдет. Придет другая вода, что у людей разум отнимает. И только в твоих кувшинах будет лишаться она своего злого свойства.

– Так, значит, я людям и помогу! – обрадовался Юсуф.

Покачал гость головой грустно:

– Уходи, мастер!

Вошла Надия за светильником – она уже детей спать укладывала, и показалось Юсуфу, что глянул на нее похотливо слепой гость и нехорошо усмехнулся. «Отходить бы его палкой, да собак спустить», – подумал хозяин, да вовремя опомнился. Улыбнулся ему старик, как ребенку:

– Не сердись, Юсуф, умирать мне скоро. Хороший ты человек…

Любил жену свою Юсуф, да так, что больше ни разу не женился.

Светом озарялось все вокруг, когда лицо она открывала. Лепестками розы пахло тело ее, и дарила она радость и покой. И в ту ночь пьянил его запах розы, и радовался он жене своей. После приснилось ему злое беспощадное солнце и вода, издающая странное бормотание, похожее на слово «уходить».

Несколько раз представлял он себе, как уходит из родного селения, не говоря ни слова, оставляя добрых людей без помощи и предупреждения, – не получалось. Рано утром увидел он птичку. Свила она гнездо под самой крышей его дома и теперь вдохновенно пела. И подумал Юсуф, что непременно будет у него ваза, прекрасная, как эта песня. В мастерской он заметил, что некоторые из его учеников, потрудившись еще немного, смогут работать самостоятельно.

Весь день так и проработал он, то и дело забываясь своими мыслями, а вечером решил, что со следующего дня начнет рассказывать всем о таинственном путнике и будет всем раздавать свою посуду.

Так и сделал. Не раз обошел он селение и каждому жителю обо всем рассказал. И слушали его и мужчины, и женщины, и дети, и старики, знавшие его с малолетства. Говорили с ним и в богатых домах, и в бедных, и подарки его принимали.

Шли дни. Отцвели тюльпаны в степи. Увяло нарядное покрывало. Земля высохла и затихла. Только ветер и зной звенели в ковылях, золотых от жара, да перекати-поле шуршало на разъяренном солнце. Ушла влага, да только люди, предупрежденные гончаром, впрок водой запаслись и жили как ни в чем ни бывало: веселились, ходили друг к другу в гости. Юсуфа здесь знали с рождения, а он знал здесь каждую песчинку, каждый камешек. За радушие и беззаботность любил Юсуф это селение и окончательно передумал его покидать. Птичка под крышей петь перестала – у них в гнезде птенчики вылупились. Лишь иногда по очереди слетали их родители во двор – воды попить и подкормиться. Юсуф опекал их и все думал о вазе.

Однажды утром, подходя к мастерской, услышал он голоса:

– Где он?

– Сейчас придет, мастер-благодетель!

– Завидуешь?

– Да тут и завидовать нечему – зло берет. Из учеников меня отпустить не хочет, а все потому, что боится славу свою потерять. Как же он тогда указывать станет, кому из какой посуды пить?

А потом слух пошел, что неспроста Юсуф селенье обходил и неспроста расщедрился так, что посуду, сделанную на продажу, даром раздавал. Не тот, дескать, у мастера глаз теперь и руки теперь не те. Видели, дескать, как он сам ошибается и работу свою портит. Есть среди его учеников моложе и лучше. У них посуда и легче, и крепче, и красивее.

Стали меньше у Юсуфа посуду покупать, а дареную не берегли – побилась. Тем временем беда пришла. Засуху переждали – дело для этой земли привычное. Юсуфа слушать не стали – кто головой для вида покивал, кто улыбнулся лукаво, а кто и рассмеялся в голос. И пошла жизнь своим чередом, та, да не та.

С удивлением и страхом стал замечать Юсуф, что дети, играя, стремятся увечить друг друга: избивают до крови товарища, тычут палками в глаза. Если увернулся – выиграл, глаза лишился – не обижайся – проиграл. Заводилой у них сын мясника сделался, которого прежде за жестокий нрав не любили. Бегал он теперь с ватагой ребятишек, на щенках, котятах да на воробьях отцовское искусство показывал, да так, чтобы крови больше и больнее.

И запретил Юсуф своим детям на улицу выходить.

Взрослые меж тем в гости друг друга уже не звали – словно боялись чего-то. Случайного путника за приветствие едва камнями насмерть не забили.

Делом своим никто не занимался. В базарный день в город никто не ездил. Лица у всех были такие, будто спят и сон дурной видят. И пришло селение в упадок. Один Юсуф в мастерской работал, да в город на продажу посуду возил. Стали на него коситься, жадным и ненасытным называть. Жена заскучала – соседки с ней знаться перестали. Как увидят – шепчутся, как змеи шипят. А дети спрашивать стали: «Почему мы одни играем? Почему нам к ребятам нельзя?»

Стал думать Юсуф, как спасти селение и его жителей. Искал лекаря. Только лекари никакой болезни не видели – подумаешь, порядки изменились, и так люди живут. А безумие тем временем разные шутки шутило: забывали люди как жилища строить, как огонь добывать, как одеваться, как еду готовить. Стали они беспечны как младенцы, только младенцы злые. Стали они калечиться: кто топором себя поранит, кто обварится, кто отравится. Еду у Юсуфа воровали, а воду брали из колодца и пили из чего попало. Раз вернулся Юсуф из мастерской, а по двору черепки раскиданы, сидит посреди двора Надия, платье в навозе перемазано, и плачет. Стал обнимать и спрашивать.

– Не могу я больше, – зарыдала она, – то прочь от меня разбегаются, то проходу не дают. Камни и помет вслед бросают. Говорят, что ты со своей посудой во всем виноват!

Сказала она ему, что люди приходили, разбили посуду и дом грозились спалить, если они не станут как все. Задумался Юсуф. Закончил он сегодня вазу, прекрасную, как весенняя песня птицы, а гнездо той птицы гости непрошенные разорили. Огляделся он – а дети его у дальнего сарая в страшную игру с палками играют. Зазвучал в его голове знакомый голос, и возник образ старика перед глазами. Только увидел Юсуф его зрячим:

– Что же ты, гончар, не послушался? Жил бы у меня теперь безбедно. Что тебе эти люди? И жена твоя нынче убежит воду из колодца пить. Дети твои с Яхией, сыном мясника, подружились.

– Так это твоих рук дело, колдун! – вскричал Юсуф. – Я тебе за этим понадобился?

Закивал головой старик:

– Прозрел я, когда поговорил с тобой. А уйдешь – и вовсе помолодею.

Вышел Юсуф за ворота. Улица как вымерла. Калитки незапертые, как рты беззубые хлопают. Дома как ослепли. Сельчане из своих домов высыпали, окружили его, будто злые дети, стали бить и кричать, корча безумные рожи.

– Бегите, – сказал он, улыбаясь сквозь слезы, – на кладбище халву раздают…

Все разбежались, а он побрел к тому месту, где колодец. Вода была обычной на вкус. Он выпил и шепнул: «На, молодей!». И побежал вслед за всеми – на кладбище. Там хоронили безвестного старика. Говорят, при жизни он был слеп. Кто зашивал его в саван, рассказывали, что на нем была бедная одежда, и шея его, как стебель саксаула торчала.

Сельчане по доброте душевной всегда хоронили нищих у себя на кладбище, даря им последнюю свою заботу, даже если не знали их при жизни.

А поутру проснулся от птичьего щебета – это птичка хлопотала над гнездом. Он вспомнил, что вчера закончил вазу, – и стало легко на душе.

Когда он вернулся из мастерской, во дворе черепков уже не было…

 

Дивная восточная мелодия сплетала узоры в воздухе. Праздник…

Тьфу ты, праздники кончились. Будильник в комнате доцента Расимова показывал без двадцати пяти девять. Это счастье, что живет он в двух шагах от университета. Есть еще время собраться и добежать. Доцент Расимов был физиком и занимался структурированной водой. Первая пара сегодня у первокурсников. Это вводная лекция. Вчера весь вечер он думал, как сделать ее более занимательной, почти всю ночь рылся в книгах, искал легенды о воде и дополнял ими лекцию в нужных местах. «Приснится же такое!» – поражался он, взлетая по ступенькам. В аудитории 417 его уже ждали.

Вечером, расслабленный, снова он вспомнил про свой сон. Листая собранное, наткнулся на суфийскую легенду:

«Выпил он новой воды и стал безумен, как они, и подумали все, что обрёл он разум»...

«А у нас-то не так вышло», – почему-то обрадовался он, не переставая думать про сон. Старый кувшин из необожжённой глины, когда-то подаренный ему товарищем в Средней Азии, показался очень похожим на посуду Юсуфа...

 

ВОДОПРОВОД

 

Ленточка яркая, завязанная замысловатым бантиком.

– Вот! – Я протянула ослепительную коробочку. – На работе с Днём рождения поздравили!

– Ох, и молодцы ваши девочки – и внимание, и оформление, – мама протёрла упаковку от невидимой пыли.

«Так-таки...» – простучала откинутая картонная крышка.

– Покажи! Покажи! – заскакал от радости мой Петька – как все дети он любил сюрпризы и подарки.

Из-под своих хрустяще-бумажных пелёнок показались чайные чашки с беспечными летними цветами.

Я купила это в маленьком магазинчике на углу – самой себе. А День рождения у меня завтра...

Показалось, что мыши скребутся. Б-р-р! Была бы у меня шерсть на холке – встала бы дыбом. А это сыпалась штукатурка с потолка в коридоре. Потом закапала вода.

–Тряпку, тряпку возьми! Да уйди ты, простудишься! Я сама!

Я отошла по привычке – маме было бесполезно возражать.

– Что стоишь – звони им уже, а то это никогда не кончится!

Звоню новым соседям – длинные гудки. Над ухом слышу:

–Что за люди! Безобразие!

– Алло, – наконец ответил беспомощный сонный голос.

Я оттарабанила, что полагается в этих случаях, изо всех сил стараясь быть вежливой, бросила трубку и побежала в комнату к Пете. Сынишка раскинулся в своей кроватке, отбросив одеяло и крепко схватив за ухо странного синего зайца. В комнате всё подчинялось детскому сонному дыханию, Я поправила одеяло и поскорее вышла, чтобы не нагнать в мирное сопение ненужного беспокойства.

 

– Алло, Марат Васильевич! Авария! Протечка у нас! – хриплый натруженный женский голос с потугой на сексуальность. Это Алия, диспетчер – фильмов насмотрелась про героинь с таким голосом. Опять напортачили! Теперь в неурочный час нужно бежать на работу. Господи, вскакивать, как в кино про сыщиков, прямо с двуспального дивана, от сонной жены, на ходу надевая брюки, и бежать.

 

«Сработанный ещё рабами Рима». Кто это написал? Ну вот, это про тот самый дом и его сантехнику. Он на динозавра похож – большой, старый и страшный, и жильцы там друг друга не знают. Да ещё с сантехниками разбираться. Разбираться и, доходчиво матерясь, объяснять всем и каждому всё.

Если потоп вселенский, средство одно – ковчег. Во всех остальных случаях возможны варианты, особенно после ночного звонка в дверь.

У визитёрши, оказавшейся моей новой соседкой, на губах, несмотря на сонный вид, глубокую ночь и странные обстоятельства, была отличная защитная «офисная» улыбка. Эту улыбку можно было узнать отдельно от всего, как улыбку Чеширского кота.

– Ты? Привет! – Казалось, Инга совсем не удивилась. Только зелёные, как зелень тропических джунглей, глаза стали чуть шире, и пару раз взлетели ресницы.

– Я. А ты как здесь? – я спросила и почувствовала себя так же странно, как нелепые слоны на длинных и тонких ногах с картины Дали. Где-то совсем неподалёку от меня безвольным блином расплавилось время, и мы запросто по-девчоночьи обнялись.

– Вот тебе и День рождения...

– Помнишь? Неужели?

– Помню. Поздравляю!

Она чмокнула меня в щёку, а я её – в модно выстриженный височек. От её волос пахнуло горьковатым парфюмом, и я вспомнила, что когда-то между нами пробежала кошка. У этой кошки, как и у Инги, была грация играющего котёнка...

– Ты с ней дружишь? –         осторожно спросила как-то наша литераторша. Её светлые брови поползли вверх от моего утвердительного ответа. – Ничего. Хорошая девочка, – наконец взяла себя в руки тихая ленинградская старушка.

– Ну что же общего-то у вас? – отчаянно жестикулируя, вопрошала мама. Тихой она никогда не была, а рукоприкладство было у нас в доме не принято.

Может быть, Инга была слишком улыбчива, а, может быть, слишком подвижна и раскована. Она воспринимала мир, как лист бумаги, на котором ей предстоит нарисовать себя. Она шила из вчерашних лоскутков наряды по завтрашней моде и несла высоко взбитую чёлку, как флаг современного искусства. Лицо было главным объектом боди-арта. О, это был вызов общественности, испытание местных пенсионеров на толерантность. Тогда и слова-то такого не знали, поэтому, если даже высказывались по поводу терпимости, то только в сочетании со словом «дом».

Вечерами она рассказывала, как ей удалось удрать от навязчивых ухажёров. Обе мы громко смеялись. Она при этом выглядела, как человек, побывавший в джунглях.

Мы тогда ещё читали про джунгли и играли в куклы, правда, бумажные куклы были забавой девочек после лет десяти и ценились на манер теперешних барби. Её красавицы были в смелых нарядах, мои – почти в монашеских.

«Ты проживёшь долго и умрёшь своей смертью в своей постели», – говорила она мне с нежностью. Идеальная фраза для психологического триллера. Тогда мы об этом не думали — просто не смотрели триллеров. Сама она собиралась умереть красиво — не иначе, как разбившись на красивом мотоцикле или самолёте, ну, или в джунглях, в пасти у льва, за секунду до спасения...

«Она ненормальная, – пилили меня, – она испорченная», – и я удивлённо представляла себе Ингу в виде испорченного яблока с червяком. Когда мы читали одни и те же книги, она выбирала в любимчики отчаянных героев, а я правильных, слегка занудных. Мы вместе слушали «Аквариум». Мы слушали его и сейчас, вытерев насухо пол в ожидании «специалиста». На столе стояли мои «летние» чашки. Мама удивлённо сидела рядом.

Не стоило вспоминать того, кто нарушил когда-то нашу идиллию. Он наяривал на гитаре длинными пальцами и выдавал чужие песни за свои. В качестве моего мужа он не прижился...

 

–Ну что, Игорёк, долго Васильич орал? – нет, изнеженная с спа-салонах и соляриях спинка в сочетании с эротической хрипотцой в голосе действует, как фруктово-алкогольный коктейль. Правда, до любимого Игорем «Нью-Йоркского яблока» Алия не дотягивала. Не хватало чего-то: то ли крепости кальвадоса, то ли изысканности.

– Ох, орал. Я могу даже смысл передать.

– ….Ой, не надо, – устало попросила она, и её маленький пальчик задумчиво обвёл его губы и спустился к подбородку.

Игорь промолчал. Да и Васильич не догадается, что при установке смесителя он нарочно перетянул гайку. Студент заочного отделения психологического факультета, он писал дипломную работу «Влияние стрессовой ситуации на коммуникативные способности человека» и принципиально ни у кого не списывал. Вскоре он защитил её на «отлично».

 

Какая рыба в океане

Плавает быстрее всех?

Какая рыба в океане

Плавает быстрее всех?

 

– вопрошал динамик магнитолы голосом Гребенщикова. За окном был солнечный декабрьский день. Мы пили чай из «летних» чашек. Между нами бегал Петька. Он был толерантен...

 

ГРИБЫ

(фантазия)

 

– А смешно... – проговорил Он задумчиво из своего угла. И Его философское настроение прямо-таки взбесило его супругу:

– Тебе смешно? Ты даже не хочешь подумать о будущем?

– Что о нем думать? – спросил он почти с детским удивлением, едва разлепляя пухлые губы.

– А ведь когда-то именно эта детскость, – вспомнила Она, – привлекла Ее и заставила изменить жизнь. А жизнь изменила Ее. Стройная и элегантная, Она стала тяжелой и одутловатой.

Он изменился мало, только слегка располнел, этакий толстый престарелый мальчик.

– Милая, ведь наши дети выросли, а мы почти прожили жизнь. Видели мало? Что же, редко кому из наших удается увидеть больше. Нужно быть другой породы и родиться в другом месте, чтобы получилось иначе...

– Но бывают же еще внуки и правнуки, бывают чудесные места, интересные события... Давай собаку заведем, в конце концов! А наши дети? Ведь пока мы живы, мы нужны...

– Собаку? Но какую собаку? Почему не кошку? – лениво шлепая губами, спросил Он.

Дети. Они были рядом и одновременно очень далеко. Общались редко. Раньше, любознательные и забавные, они задавали много вопросов. Казалось, они гениальны, или почти гениальны. А теперь они как все, или почти как все, или даже немножко хуже...

Вообще-то все шло как обычно. Только поступающие сверху прогнозы не радовали. Он понимал, почему Она нервничает, и старался быть терпеливым – ведь они долго и хорошо жили вместе. Стало известно, что солнце совершило свой годовой оборот и опять пошли дожди. Несчастье грозило повториться. Правда, ученые сумели сделать так, что приходящие снова и снова страшные паразиты болели и гибли, употребляя в пищу это. Многие теперь и правда пасутся в других местах и питаются по-другому. Только все равно из года в год разносится от жилища к жилищу крик боли...

 

Кто не знает, что лучше всего делать это утром? Роса. Свежо и немного зябко. Летняя приветливость сменилась осенней церемонностью. Воздух позвякивает красными и ярко-желтыми листьями. Лес как нарядная могила. Все постепенно замирает. Жизнь течет, чтобы постепенно замерзнуть в белом сне. Вот тогда и появляются грибники.

– Ой, вот он, беленький! – Маша низко нагнулась и сорвала гриб.

– Везучая, Машка! – щелкнул языком Артур. Ему и правда меньше везло. То ли потому что Маша внимательнее, то ли потому что на глаза ему попадались все больше ее лодыжки.

– Прелесть какая! – пропела Маша, любуясь добычей на вытянутой руке.

– Прелесть, – буркнул Артур, – я тут читал одну статеечку. Интересно получается. Так вот, то что мы собираем, у грибов это...

– Что?

Молодой человек явно смутился.

– Ну, что?

Он зашептал в хорошенькое ушко.

По тихому осеннему лесу звонко прокатился звук пощечины...

 

ЗВУК

 

Звук летел прямо и рисовал в воздухе неровности, как рисует неровности кисточка, вздрагивая на шершавой стене. Низкий и хрипловатый, он просочился в полоску между штор, с которой начинался день. День нанизался на него, как бусы на нитку. Так бывает с теми, кто любит вспоминать. Так было и с Марком. Все шло обычным порядком. Но звук оставил следы в каждом уютном углу – в глубоком кресле, на кожаном старом диване, в бесподобно теплой шали и даже на кухне, где и без того много острых и приятных запахов – всюду чувствовалось его присутствие, несмотря на то, что сам звук давно уже испарился.

Проходя мимо уже привычного шкафа в гостиной, он вдруг явственно почувствовал и вспомнил, что там было пианино. У инструмента чудесный грудной голос. Вкруг него собирались хозяева и гости. Марк, совсем еще маленький, сидел возле матери слушал и молчал. Он вспомнил тепло и запах молока, и еще то, что все звуки казались ему тогда безопасными. В этот дом часто приходили дети и устраивали оглушительно веселые игры. Марку хотелось быть с ними, но мать уводила его и братьев в другую половину дома. Странно, но раньше в доме удобнее было прятаться и больше всего умещалось – и людей, и запахов, и предметов. Марк тогда любил прятаться, искать и делать тайники. Бегать и шуметь с детьми подросшему Марку уже позволялось. Тогда же он полюбил занятия спортом и стал следить за порядком в доме. Его братья устроились в других местах, а он остался здесь.

Закончив обычные дела, он отправился на прогулку. В ближайшем парке Марк знал каждую тропинку и всех, кто в нем гуляет. Сегодня у него особенное настроение, и обычный маршрут оживает и становится волнующим. Сегодня она опять вышла из машины, скользнула по нему быстрым беличьим взглядом и ушла в непременном сопровождении. Когда-то она жила рядом, и они гуляли вместе. Наверное, это была детская дружба. Они радостно ловили весенний воздух и солнце, иногда прячась в заветных, только им известных уголках. Потом она выросла и стала жить в другом доме. Поговаривают, дела ее наладились, и она не единожды имела успех на различных выставках. У нее замечательные дети. Всем удалось удачно устроиться. Сама она была еще не старой и по-своему красивой.

Марк вернулся, ощущая утренний звук и музыку проданного неизвестно куда пианино. Нет, все хорошо. Заслуг не так много, но ведь главное – дом, любовь и человеческое тепло. В доме есть хозяйка – чудесная женщина. Марк подошел к ней, внезапно ощутив нежность. Она засмеялась и озорно почесала за ухом:

– Маркуша, пришел, милый! Сейчас накормлю и музыку послушаем!

Марк лизнул ей руку и лег рядом, положив голову на лапы.

– Ой, что ж ты грустный такой?

К сожалению, пес не мог рассказать, как взволновал его душу звук пролетевшего «кукурузника». Раньше они летали часто. Тогда Марк был еще щенком.

 

КОШАЧЬЕ

 

Тот, кто придумал, что кошки избегают человека, если ему скоро умирать, не знал, что у нас тоже есть сердце. Я живу в большом тёплом доме с множеством укромных мест. В нём есть хозяин и хозяйка. Они уже немолоды. Тела их пахнут осенними листьями.

Я люблю подходить к хозяину. Он гладит меня и позволяет спать на мягком. Хозяйка любит чистоту, и рядом с ней всегда есть еда. Она хорошая, но у нас разные представления о чистоте и порядке, поэтому под горячую руку ей лучше не попадаться.

Когда я родилась, люди назвали меня Марусей, хотя у меня уже было своё имя, не помню какое. Наверное, это не важно, потому что хозяйка вообще зовёт меня Муркой, чтобы не напрягать память, а хозяин чешет за ухом и молчит.

Ночью воздух колюч. Хозяин мнёт пальцами горло, кашляет и задыхается. Тогда хозяйка бегает, и в доме пахнет лекарствами. Она смотрит прямо перед собой, как слепая, и даёт ему скляночки. Она, наверное, и правда не видит ничего сквозь мокрые глаза и упавшие на лицо волосы.

Когда ему становится легче, он снова гладит и чешет меня за ухом. Пальцы его, в тот момент холодные и чужие, как зубья расчески, коробят моё тело. Но я ухожу, только когда он уснёт – ведь он же хозяин моего дома.

Ночью воздух будоражит. У меня ещё много дел. Люди не любят, когда их беспокоят ночью. Они спят и пропускают самое красивое время суток. Я ухожу одной мне известными лазами, чтобы вернуться утром. Ночь душиста и полна звуков во все времена. День полон звуками, как мусором, ночь – полна звуками, словно письменами. Где-то пробуют голос неокрепшие отпрыски нашего народа, где-то дерут глотку настоящие мачо.

Я всегда выбирала самых сильных, но их всё меньше. А теперь во мне шевелятся мои маленькие живые комочки, я говорю с ними и не ищу никаких встреч.

Нужно многим объяснить, что этот дом только наш. В отличие от котов, мы, кошки, делаем это молча, оставляя следы и запахи, убивая мелких тварей с голыми хвостами. Сначала они похожи на маленькие игрушки, которыми я забавлялась в детстве. Мне весело их догонять. Потом они мерзко пищат, и это меня раздражает. Затем они оскорбляют меня своим запахом так, что хвост мой дрожит от возмущения. Когда же дело кончено, и они лежат, как маленькие тёплые тряпочки, я сама решаю, что с ними делать – съесть или поделиться с кем-нибудь теплым и сочным мясом маленьких врагов. Люди не любят моей добычи. Детёнышей ещё нет, и я ем вражескую плоть, не оставляя никаких следов. Я присматриваю новое место для рождения детей. Оно должно быть тёплым, безопасным и тайным. Старое место нашла хозяйка, и дети мои исчезли. Я могла бы запомнить обиду и уйти, но это наш дом, и однажды заведённый порядок не может быть нарушен.

Утром я снова прихожу в дом и дышу вместе с хозяином, даже если грудь его попискивает, словно в ней поселилась мышь. Сегодня он увидел меня и не улыбнулся.

Люди до конца остаются в своей постели, доходя до беспомощного состояния. Когда я стану бессильной, то уйду далеко, в секретное место, известное мне одной, чтобы не нарушать заведённого порядка. Там я увижу ночь, полную запахами и звуками, словно письменами...

 

КУРТКА

 

Слышали вы когда-нибудь, как заводится «Рено Пегас»? Это музыка... Я работаю таксистом в компании «Чайкоффский». Через две «эф». Это не орфографическая ошибка. Чайкоффский – наш любимый ресторан. Там очень вкусный чай и кофе. Всё остальное – тоже здорово. От него в городе есть кафе, бистро и служба такси. А композитор... Впрочем, ему бы понравилась моя машина. Он бы написал чего-нибудь. Когда меня спрашивают: «Азамат, зачем ты её так обхаживаешь?», я отвечаю: «Машина – это первая жена!». Хорошо, что Юлька не слышит – она бы обиделась.

Вот я просыпаюсь, глаза не открыл ещё, а слышу – Юлька уже по комнате порхает. Тихо – боится меня разбудить. В воздухе слабый запах весенних цветов. Я знаю, что это не духи. Это её, Юлькин запах. Открываю глаза и становлюсь нежным до неприличия. У нас с ней на всё времени хватит...

Не помню, сколько было у нас этого сладкого времени – задремали оба. А потом зазвонил мобильный и нужно было ехать, потому что клиент всегда прав... Стал свою куртку надевать, а Юлька моя и говорит:

– Хватит тебе её носить, я уже в трёх местах зашивала, она всё равно рвётся...

– Ладно, только я сам себе её куплю, – на ходу пообещал я.

Клиенты у меня – все люди нормальные. Может богатые не все, но скупердяев, дураков и алкоголиков уже нет. Сам исключил. Скромность, стабильность, деловитость.

Каждое утро, выходя к своему «Пегасу», я встречаю чудака дядю Колю. Возраста у него будто бы нет, как нет и многого другого. Он давно застрял годах на сорока, сохранив на сорокалетнем лице детское выражение, а в сорокалетнем теле душу ребенка. Глаза его всегда удивлены, рот полуоткрыт. Говорят, у него ни кола, ни двора, одна прописка и та чудом сохранилась, как и маленькая комната на первом этаже, которую убирала какая-то старая женщина. Говорят, это какой-то диагноз, но это не моё дело. У нас с ним ритуал:

– Азамат, у тебя машина хорошая. Я в соседнем дворе такую видел. Красивая. Но у тебя лучше, – смущенно улыбается дядя Коля. У него немного отвисает нижняя губа, как у собаки. Я вкладываю в его руку звенящей мелочи из моего кармана.

– Сам знаю. Не машина – чистая музыка...

– Спасибо, – он аккуратно кладёт мелочь в карман, задумчиво катается на раскрашенных качелях. Потом, тихо напевая себе под нос, помогает дворничихе Даше, громоподобной барышне, убирать двор. Потом, так же тихо напевая, идёт покупать на заработанные деньги леденцы и маленькую булочку. Леденцы – себе. Маленькую булочку – на крошки дворовым птахам. Он держит крошки в вытянутых руках, замирая, как дерево, и жмурится от счастья, когда к нему на руки, плечи и голову слетаются голуби, воробьи и синицы.

А меня ждут клиенты мои стабильные и шопинг, ну, то есть, куртку надо купить...

...Устал от шопинга (ну и словечко!) как от самой нуднейшей работы. Казалось, что эту шуршащую шмотную массу шил один и тот же косорукий мастер, шил, зараза, гнилыми нитками, экономя силы, время и свою бедную фантазию. Всё на мне топорщилось, хотя кособоким никогда не был. Всё было не по мне, хотя придирки к одежде – это больше по Юлькиной части. И тут блеснуло в глаза мне чем-то, я даже не понял чем. То ли молния на ней, на куртке, то ли пряжка или заклёпочка какая... Посмеялся, помню, что меня, как сороку, или как бабу, на блестящие пряжки и заклёпочки тянет. Посмеялся и купил – очень удобная оказалась вещь.

Я проснулся от внутреннего холода. В комнате было уж очень тихо. Пахло почему-то пылью. Сумерки уже распадались. Я различил пару тёмных длинных волос из Юлькиного локона на подушке, её короткий шёлковый халатик на полу. Она зачем-то называла его «туникой». В брошенном виде он был похож на крылья бабочки. Юлечка ушла. Я не понял почему. Я смутно помнил, что накануне вечером она надувала губы, не отвечала мне, или отвечала невпопад. Я был уставший и решил всё отложить на потом, пообещав себе, что куплю большущий букет завтра же, и во всём разберусь. Юлин мобильный был недоступен. Домашний её родителей тоже не откликался. Из компании «Чайкоффский» позвонили в срок. Я вышел к своему «Пегасу». Во дворе не было дяди Коли...

Весь день я ездил по каким-то медвежьим углам из одного конца города в другой. Напрасно пытаясь попасть на «зелёную волну», весь день торчал на светофорах, пропадал в пробках. Звонил Юле, сатанея от бесконечного ожидания. Заработал за это штраф. Объяснять постовому с оловянными глазами, что звонки в пробках не создают аварийной ситуации, было бесполезно. Выехав на улицу Мира, аккуратно выполнил поворот и едва не попал под «Нефаз», который как из-под земли вынырнул. Старушка, божий одуванчик, спешившая к своей внучке, побелела, перекрестилась и сказала, что больше со мной не поедет. Я высадил её на ближайшей остановке.

Под самый конец смены на корпоративной вечеринке надрался мой клиент-трезвенник. У него был беспомощный вид. Я помог ему сесть на сиденье. Он говорил о каком-то неразделённом чувстве, о неудачном служебном романе и в конце пути неожиданно расплакался. А потом и вовсе заблевал салон.

Про случай с «Нефазом» откуда-то узнали в конторе. Наверное, пенсионерка постаралась. А может и нет, потому что узнали и про штраф. Юля не приходила, не отвечала. Блевотиной в салоне пахло ещё три дня после помывки. Никакая химия не помогала. Мой «Пегас» будто сглазили. Клиенты к нам не шли.

Компания «Чайкоффский» не стала заниматься разбором полётов и тратить время на психоанализ. Вскоре я получил белый конвертик, где прочёл: «...Компания «Чайкоффский» благодарит за добросовестную работу и больше в ваших услугах не нуждается...». Надо отдать должное кампании, выходное пособие было приличным, но его хватило ненадолго... Какое-то время я и мой «Пегас» искали новую работу, «бомбили» по ночам. Юля, вероятно, жива и здорова. Она не значилась ни в больницах, ни в моргах. В милиции сказали, что семейных ссор не разбирают. В адресном столе – что она, наверняка, уехала из города. Вскоре «Пегас» стал чихать и кашлять. Для починки нужны были деньги, а их не было...

– Ну, и что ты встал? Совсем мозги сдурели? Про железяку свою думаешь? Про жену? А тару мне кто собирать будет? Кто мне прошлый раз одни винтовые бутылки принёс? – тембр её голоса почему-то напоминал дрель. Наверное, старушка-процентщица была вот такой же маленькой, сухонькой, с наглыми васильковыми глазами. Мне не хотелось бытовухи и прочей достоевщины, и я, поправив сумку на плече, отправился к ближайшему контейнеру. Там были ещё двое. Они тоже «собирали тару». Хоть это и неприглядное дело, говорят, можно так даже на дачу насобирать. А мне – не на дачу, мне только на себя и «Пегасика». А Юлька... Раз уехала...

– Слышь, ты, чистоплюй, это наше место, а ты иди через двор. Там ещё один такой контейнер стоит, пока ещё мусор не увезли.

Я, конечно, чистоплюй, потому что мыться не бросил. От запаха мочи, пота и перегара в одном флаконе меня всё ещё мутит. Попытки найти нормальную работу я уже прекратил, а пить ещё не научился. Странно, что и мужики у контейнера, которых до сих пор качало «после вчерашнего», и благообразные дамы из «Бюро занятости» смотрели на меня одинаково брезгливо. Синеглазая старуха часто махала на меня руками и отчитывала. Мне очень хотелось ответить, но потом я решал, что ни к чему. Я думал о своём «Рено Пегасе» и всё ещё о Юльке. Вот починю, тогда...

Я глубоко вдохнул и выдохнул – это помогало от тошноты – и, шевеля вонючее содержимое контейнера, стал выуживать разные бутылки.

– А что этот чистоплюй у нас делает?

Вопрос, вероятно, ответа не требовал, потому что я получил по голове чем-то тяжелым. Осев на землю, я получил удар в бок. Кажется, зазвенело стекло и ещё зазвенело в ушах.

Кто-то шумно дышал мне в лицо и водил мокрым по лбу. Я открыл глаза и увидел напряженно-любопытный взгляд дяди Коли. Он по-собачьи склонил голову набок и улыбнулся. Нижняя губа снова отвисла.

– Я в кармане смотрел – у тебя денег нету. Ладно. Ты всё равно человек хороший. Я им сказал, что тебя бить нельзя. Ты иди. Они больше не будут. Машина у тебя хорошая. Ты починишь – она поедет.

Я поднялся, к моему удивлению, с кровати в маленькой чистой комнатке. Оказалось, чудак дядя Коля умудрился втащить меня к себе домой и привести в чувство. Куртка моя тоже оказалась чищенной. В кармане лежал леденец и свежая булочка, завёрнутая в платок.

Я не знаю, отчего я пошёл по улице, ноги побрели. Бок болел, голова гудела, как колокол. Я сунул руку в карман куртки, развернул булочку. Она была ещё тёплой и удивительно быстро растаяла во рту. Я подумал про леденец, потому что сосало под ложечкой, но звук незнакомого мотора, звучного, как полёт шмеля, заставил меня обернуться.

Грузный изумрудный «Ниссан Нирвана» затормозил у самого бордюра, из него кто-то вышел. Когда он подошёл поближе, я сумел его разглядеть. Пассажир «Нирваны» был пьян, и его слегка качало, но это не нарушало его устойчивости. Рот его смеялся добрым смехом и не перестал бы смеяться, если бы даже он вдруг оказался трезв.

– Инцидент исперчен до лукизны? – спросил странный незнакомец. Губы его остались улыбаться. Глаза, какие-то особенно живые и выпуклые, остановились на моём лице. По ним я понял, что он пьян, но адекватен и вряд ли издевается. Он был седоват, но ещё не стар. В уголках губ блуждала восточная хитреца.

– Мухтабарыч, поехали, – высунулся из «Ниссана» тип помоложе.

– Поезжай один, – махнул рукой Мухтабарыч, – потом заедешь за мной часа через два.

Тип сморщился, будто у него схватило желудок, одними губами коротко выругался, будто сплюнул, и пожилой, но крепкий «Нирвана», мечта путешественников, скрылся за поворотом. Скоро мы вошли в «Корыто Плюс», бывший кинотеатр «Космос». В отличие от кинотеатра, это заведение было не для всех. Над входом красовалась золотая рыбка, очень похожая на настоящую. Золотистый отсвет через равные промежутки времени пробегал по ней от головы до хвоста. Нас встретил швейцар в стилизованном русском костюме. Вероятно, по мысли хозяина заведения, он должен был изображать из себя старика, вытянувшего из моря чудесный улов. Окладистая борода пришлась здесь кстати – она скрывала более молодой возраст и сглаживала следы военной выправки. Он почтительно поздоровался и посмотрел на меня.

– Это со мной, – коротко сказал Мухтабарыч и протянул клубную карту. Следуя за ним, я оказался в зале, похожем на глухой уголок парка.

Ступая по длинному ворсу ковра, шуршащему как газонная трава, я прошёл мимо небольшого фонтана, в котором сидела испуганная русалка, до того похожая на живую, что я смущённо отвернулся. Искусственные деревья, ели и дубы, украшенные мигающими гирляндами, освещали каждый столик. Вдоль одной из стен стоял высокий аквариум от пола до потолка, где летали причудливые золотистые рыбы. Казалось, они летали по небу этого парка. То ли от этого перевертыша, а скорее от тонкого запаха разнообразной еды, у меня закружилась голова, и я едва удержался на ногах. Тут Мухтабарыч решительно взял меня за руку, и мы оказались за столом в парковой беседке, приберегаемой, очевидно, для дорогих гостей.

– Не будем суши, будем проще, – почти ласково обратился он ко мне.

После чего на стол нанесли много простого, но удивительно по-домашнему вкусного. Я изо всех сил старался есть не спеша, боясь быть похожим на несчастную собаку, подобранную на помойке, и мысленно клал ровную стену из теплых кусочков у себя в желудке.

– Кушайте, не стесняйтесь, – опять улыбнулся Мухтабарыч, закурил кальян и самоустранился.

Я укрепил свою ровную стену умопомрачительным вином и немного успокоился. Лицо Мухтабарыча, задумчиво курившего кальян, то мрачнело, то прояснялось. Наблюдая такую переменную облачность, я пытался угадать, чем я обязан буду платить за эту заботу. Кто ему нужен? Водитель? Киллер? Компаньон? На дружка сердечного я не тяну, да и он на такого не похож, и слава богу... Я не произнёс вслух ни слова, а он добродушно рассмеялся и откинулся на спинку маленького мягкого диванчика:

– Не мучайтесь. Киллер мне не нужен, водитель у меня есть. Остальное меня не интересует, – говорил он с расстановкой, глядя на меня, как художник на будущую картину. – Пригласил я вас, потому что самого меня трепало в жизни как следует, и я знаю, каково это – удержаться и в петлю не влезть. Только, – тут он ласково тронул меня за плечо, словно заранее извиняясь, перешёл на «ты», – тряхнуло тебя не по твоей вине. Ничего не буду объяснять, – он прикрыл блестящие глаза и затянулся кальяном, – только ты меня послушайся. Куртку сними. Сними и выкинь.

– Зачем? – остолбенело спросил я. Для моей теперешней нищей жизни это был безумный поступок.

– Не торопись, – Мухтабарыч предупредительно поднял палец и обратился к подскочившему официанту:

– Милый Саша, мне бы рюмочку абсента, а?

– Альберт Мухтабарович, вряд ли после спиртного стоит. Это своеобразный напиток...

– Саш, ты меня знаешь, – нетерпеливо перебил он, – я и рассердиться могу. А молодому человеку – тепла и внимания. Дайте ему спокойно доужинать и доставьте домой. Я за всё заплачу, потом проверю.

Маслянистая изумрудная жидкость постепенно исчезала из рюмки, медленно перетекая в рот этого странного человека. Глаза его менялись, утрачивали блеск, как бы стекленея. Он медленно поставил рюмку на стол, лениво откинулся на спинку диванчика. Вскоре у меня возникло впечатление, что напротив меня сидит чучело или труп.

– Не пугайтесь, абсент всегда так действует после спиртного, – предупредил любезный Саша и вздохнул: – Вот уж не знаю, что в этом хорошего!

Я был обслужен по высшему классу почти насильно. Мухтабарыч был бережно поднят из-за стола и, почтительно погруженный, плавно исчез в недрах подъехавшего изумрудного «Ниссана Нирваны». Этот автомобиль я в городе больше не видел, и, как потом не силился, не мог вспомнить его номеров.

Меня, захмелевшего от еды больше, чем от спиртного, аккуратно проводили до выхода и вежливо доставили на такси кампании «Волшебная буква». Входя в подъезд, я вынул из кармана ключи, снял куртку и, аккуратно свернув её, сунул в мусоропровод. Чёрная тень метнулась из-под моих ног, и я увидел, как большими прыжками, шлёпая жирным задом, под лестницу в панике умчалась большая крыса.

Спотыкаясь, я добрался до своей двери, вошёл в квартиру и почти без памяти рухнул на диван.

Я проснулся от запаха весенних цветов, открыл глаза и увидел Юльку. Я закрыл глаза и посмотрел сквозь ресницы. Точёная фигурка скользила на фоне окна. Чудесные руки округло и ритмично гладили предметы со всех сторон. «Пыль вытирает», – догадался я. Я осознал и почувствовал её появление всем своим побитым и полегчавшим телом и вдруг не обрадовался. Снова открыл глаза. На Юльке был шелковый короткий халат, который она называла «туникой». Она смотрела на меня и не знала, что сказать.

– Почему ты так плохо выглядишь? – наконец спросила она.

– Я чуть не умер, – коротко ответил я, и меня затошнило от запаха весенних цветов.

От изумления Юлечка приоткрыла рот и напомнила мне курицу, которая, освободив кишечник, задумалась над тем, что произошло...

Я был в душе, и, намыливая тело мочалкой, старательно обходил здоровенный синяк на боку, когда вдруг зазвонил телефон. Звонили из компании «Чайкоффский». Приглашали на работу и обещали помочь с ремонтом машины. Я не мог слышать их бодрых и любезных голосов. Я потуже завернулся в махровое одеяло, несмотря на боль в боку. Медленно позавтракав фирменной Юлькиной картошкой, я пошёл в компанию, по дороге отдав дяде Коле чудом найденный пятак. Когда я уходил, то слышал тихие Юлины всхлипы...

–Мы приветствуем вас в компании «Чайкоффский» и рады, что вы снова с нами! – услышал я по рации, когда снова заводил свой «Пегас», и меня тихо затошнило...

 

Когда я коряво выводил карандашом фигурку человека на листе бумаги, горло всё ещё сдавливало. Позже оказалось, что каждая чёрточка что-то означала. Массивную броскую женщину звали Арина Асхатовна. Это она сунула мне карандаш и бумагу после неудачной попытки меня разговорить. Потом я неумело входил в транс, избавлялся от неприятных ощущений, разбивая воображаемые оковы на шее, лодыжках и запястьях, скидывая тяжелые серые камни с груди и живота.

«У Вас сексуальные проблемы»,– неожиданно изрекла она, глянув на меня искусно подведенными шемаханскими глазами, и убедительно добавила: «Вы никак не можете привыкнуть, что Вы не такой, как все».

«Дура! – тут же ответил ей мой внутренний голос вместе со всем организмом. – Точно больше не приду!» В конце сеанса она покачала головой и заговорила про психиатра. Она так и не поверила мне, что всё началось с куртки...

 

МЕЖДУ СТРОК НЕЖНЫХ ПИСЕМ

 

 

С той самой войны очень много прошло лет, событий, других войн, искусственно-страшных фильмов с «кровищей». Во всём этом может потеряться след Великой Отечественной и память о её героях, если не делать ничего...

Как говорить об этом с детьми?

Странно выглядят ксерокопии фронтовых писем — встреча прошлого и настоящего. Современная техника бесстрастно копирует неровности старой бумаги. Вот по складкам видно, что это был треугольник, вот штамп того времени: «Проверено военной цензурой». Сохранился не только он. Письмо осталось тёплым. В нём жив каллиграфический, округлый и очень знакомый почерк любимого мной человека, моего деда Гайнуллы. Бережно сложенные в чемоданчик оригиналы, исписанные идеальным «учительским» почерком, лучше лишний раз не тревожить: они хрупки, как растения в гербарии, — они много пережили.

 

«5.11.42.

Дорогой Карам и Фатыма!

Привет вам всем моим родным. Я уже на фронте. Прибыл ещё 23-го октября, но писать никому не смог, ибо за истекший период мне пришлось находиться в пути приближения к фронту и не иметь постоянного адреса. Теперь адрес известен. Я добрался до своей прежней части. До сих пор погода стояла тёплая. Сегодня наступило довольно резкое похолодание. Вероятно наступает зима. Уже пора. Нынче с некоторым опозданием.

По пути из Боровичей я отправлял письма, в том числе и вам, вероятно получили. Где и как живёт Зайтуна, в деревне или в городе? Я не знаю, куда ей писать.

Как здравствует мой сын и как он учится? Когда он научится грамоте? Пусть когда научится грамоте, напишет мне письмо. Скучаю я о нём. Хочется видеть, посмотреть, каков он, крепко-крепко любить и поцеловать его. Ну, нет, мы далеки.

Привет Зайтуне, деду и бабусе.

Передайте привет знающим меня.

Как не думал, всё же придётся зимовать на фронте вторую зиму. Пока до свидания.

Будьте живы и здоровы.

С приветом, Геррев.»

 

Ишбулатов Гайнулла Губайдуллович родился 19 ноября 1903 года в деревне Удрякбаш Сафаровской волости Уфимского уезда, ныне Благоварского района Республики Башкортостан. Отец его был муэдзином, а, значит, и человеком грамотным, и Гайнулла учился в начальной школе и мектебе и жил в родительском доме.

В 1919 году юноша уезжает в Уфу. Учится в учительской семинарии, впоследствии реорганизованной в Башпедтехникум. Охваченный революционным романтизмом, он придумывает себе новое имя — Геррев (Германская революция). Это имя останется с ним до конца жизни. Так называют его близкие и друзья. Знает арабский, русский, татарский и башкирский одинаково хорошо. Живо интересуется происходящим. Конечно, комсомолец и, конечно, работает учителем после окончания техникума на Петровских рудниках в сталинском округе на Донбассе. Потом в школах Башкирии. Параллельно сотрудничает в журнале «Культурная революция». В 1936 становится заместителем редактора. Человек прямой, открытый и принципиальный, он не боится спорить, но в страшные тридцатые остаётся невредим. Каким чудом — неизвестно. 1936–1940 — годы учёбы в пединституте в Башкирии на физико-математическом. После окончания работает в Мукомольном техникуме, в 9-й средней школе города Уфы. Преподавать приходится не только физику и математику, но и обществоведение, русский язык, литературу.

В марте 1941-го призван слушателем на курсы усовершенствования комсостава МВО в городе Владимире. В потрёпанной записной книжке до сих пор можно разобрать чёткие карандашные записи о нормах огня и правилах ведения боя. Уже тогда он узнал, что будет война.

Моё знакомство с правилами боя прерывает телефонный звонок: «Слушай, я придумал, как тебе лучше говорить с детьми: прочитай письма, адресованные детям, это будет всем интересно!» – это мой дядя, старший брат отца Радик. Бесценный чемодан — его сокровище. Ему спасибо.

 

«18 декабря 1943.

Дорогой и любимый мой сын Радик!

Шлю тебе горячий отцовский привет. Твоё письмо, которое ты написал, я получил и многократно его перечитывал, радовался, что мой сын вырастает большим и в моё отсутствие сделался грамотным учеником. Читая письмо, написанное детски старательным почерком неокрепшей детской ручки, я как будто видел тебя перед собой, но только не таким большим, каким ты стал теперь, а таким, каким ты был до моего отъезда...»

 

С июля 1941-го по октябрь он служит на Северо-Западном фронте старшим адъютантом батальона. По окончании курсов перед войной так и не удалось заехать домой. 23 августа 1941 он ранен под Чудово и находится в госпитале в городе Вологда.

С октября того же года служит на Волховском фронте.

 

«...пиши мне письма часто, пиши много, что делаешь, в какие игры играешь, есть ли у тебя игрушки, катаешься ли на коньках, лыжах, салазках, есть ли они у тебя. Есть ли у тебя одежда, обувь ничего ли у тебя не болит?

Учись хорошо, но не утомляй себя, вовремя отдыхай и вовремя готовься к урокам. Слушайся тёти, дяди, у которых ты живёшь.

Я всё на фронте, как победим немцев, тогда я к тебе вернусь, я тебе тогда помогу учиться, играть хорошие игры.

Где учится Энгельс? Будь дружным с ним всегда. Он твой брат, друг и товарищ».

 

Написавший эти строки капитан Ишбулатов командует стрелковым батальоном сначала на Волховском, потом на Ленинградском фронте. Освобождает город Ленинград. В январе 1943 года тяжело ранен в голову близ селения Липки.

На этом же письме детский карандашный набросок — фашисты со злыми лицами и пробитыми шлемами. Нарисовано под впечатлением отцовского письма.

 

«1-е февраля 1944 года.

Дорогой мой сын Радик! Прими от твоего папаши ласковый и тёплый привет. Сыночек мой, желаю тебе крепкого здоровья, физического и умственного развития, чтобы ты рос большим, здоровым, крепким и умным. Ещё тебе желаю счастливого детства, радостных весёлых дней, спокойных ночей, забавных игр, успехов в твоей учёбе... Передай привет любящей тебя матери, твоему дяде Караму, тёте Фатиме, твоим дедушке и бабушке и так же передай. Они все твои близкие, родня, любящие и воспитывающие тебя, уважай и люби их, люби их и за меня. Я тоже их люблю. Я получил твоё письмо и твою фотографию. Видно ты уже изменился. Я с первого взгляда даже не смог сообразить, что это ты... Долго и внимательно смотрел на снимок твой. Но в нём не нашёл ничего похожего на моего Радика, которого знал до 41-го года. В этом ничего удивительного нет: человек растёт и изменяется с каждым часом, с каждым днём. Когда закончится война, и я вернусь к вам, тогда «познакомлюсь» и с большим Радиком. Я для тебя буду не только папой, я буду твоим другом, товарищем, помощником в твоей учёбе, «советником» подспорьем в твоей жизни и работе...»

 

Слушатель курсов командиров батальонов в Ленинграде, командир стрелкового батальона, капитан, он к этому моменту уже награждён Орденом «Красной звезды» и медалью «За оборону Ленинграда».

 

«...Ты уже пишешь хорошо и красиво, научись писать ещё лучше и безошибочно. Не торопись, пиши только чернилом, карандаш портит руку. Пиши ровно, с одинаковым наклоном, свободно двигая рукой. Научись правильно сидеть при письме. Пиши и читай только при хорошем освещении. Научись правильной речи, произноси и пиши слова правильно, чётко.

Какие ты делаешь ошибки в письме, я покажу тебе в виде таблицы. Ты найди эти ошибки и в дальнейшем старайся их не делать...»

 

Летом 1944-го снова ранен на Карельском перешейке. Слепое осколочное ранение в левую кисть. Оно считается лёгким.

Наша армия движется к Победе. В феврале 1945 года он командир батальона в резерве третьего Белорусского фронта.

 

«15 мая 45 года. Чехословакия.

Дорогой Карам! Привет Вам всем из далёкой солнечной, освобождённой нами Чехословакии, где я оказался в конце войны, закончившейся полной нашей победой над фашистской Германией. Поздравляю вас с нашей победой, добытой вместе с вами нашим потом и кровью на протяжении четырёх лет. Окончание войны застало меня в Чехословакии, где противник продолжал свое сопротивление после капитуляции Германских вооружённых сил, поэтому, когда в стране уже праздновали победу, мы шли с боем сквозь горы и леса Чехословакии, громя и уничтожая противника. Неудивительно, что мы о конце войны узнали позже вас. В последние полгода я побывал во многих странах и краях, продвигаясь с боями. В Восточной Пруссии участвовал в боях по уничтожению группировки немцев юго-западнее Кенигсберга. В самом Кенигсберге не приходилось побывать. После этих боёв через Польшу прибыл и участвовал в боях под Берлином. По окончании этих боёв через некоторое время оказался в Судетско-немецкой области, где продвигались с боями вглубь страны, и конец войны меня застал недалеко от Праги. Теперь уже боёв нет. Всё затихло: снаряды, мины не рвутся, орудия не грохочут, пули не свистят и пулемёты не трещат. Вся земля объята миром, радостно сияет солнце, спокойно на душе. В голове начинают блуждать мирные, но неопределённые мысли, зарождаются необыкновенные для фронтовика желания и стремления. Сейчас я не работаю, отсюда на днях уезжаю. Но куда и зачем, сам не знаю. Скажут — будет известно. Пока по этому адресу мне ничего не пишите — всё равно не сумею получить.

Пока на этом кончаю. До скорого свидания. Привет бабаям.

С приветом, Геррев.»

 

Его наградили медалями «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина», «За победу над Германией».

Он вернулся и ещё очень много успел в мирное время. Трудился в сфере просвещения, работал над учебниками для башкирских и татарских школ. Работал редактором газеты «Башкортостан укытыусыhы». Дождался и растил внуков. Смерть настигла его после войны. Я, тогда ещё маленькая девочка, ничего не знала ни о кислородных подушках, ни о смерти и продолжала передавать ему в больницу свои письма, написанные печатными буквами. Мы не успели попрощаться.

Несу письма. Иду к детям. И только бы голос не задрожал...

 

ПАРА НОРМАЛЬНЫХ ЯВЛЕНИЙ

 

Когда-нибудь я умру от раздражения. Вот так и хлопнусь посреди комнаты. Интересно, какое лицо будет у врача? Доброе и сосредоточенное, как у мужа моего перед телевизором. Что я ему, тумбочка с авоськой, когда по телевизору то детектив, то футбол, то баталии исторические.

– Помог бы, а? – в голосе моём надежды нет.

– А? – муж глянул на меня по-детски незамутнённым взглядом и беспечно почесал пятку. Так, наверное, пахнет пармезан. А мне гауда больше по вкусу.

Но возмутиться я не успела. Из кухни вовремя выглянул Дениска, перемазанный шоколадом, и с азартом четырёхлетнего, только начинающего жить человека, стал потихонечку перетаскивать продукты в холодильник. Я побежала помогать, потому что была уже не тумбочкой, а просто мамой, и, выгрузив последний пакет молока, поцеловала сынишку в тёплую шоколадную щёчку.

– День ты мой ясный, что ж ты так нашоколадился?

– Папа разрешил.

– Законно. Пошли лицо умывать.

Гибель от странных причин больше мне не грозила.

 

– Осторожно, туча! – предупредил меня Денька, но, разогнавшись, я не успела её облететь и с треском врезалась – подпрыгнула, но не упала.

– Ничего-ничего, – снова подал голос сынишка, – ты стрелочки сейчас лови, стрелочки и фрукты.

Я стремительно летела на нежно-зелёном листочке неизвестного растения, то взмывая высоко, то подскакивая на кончиках травинок. Стрекоз, пчёл и тучи требовалось облетать. Вместе со свежим ветром навстречу мне летели спелые ягоды и золотисто-переливчатые стрелочки, которые нужно было ловить. Они мудрёным образом собирались в невидимую корзину и составляли мой выигрыш. Звенели травы, крылья жуков и бабочек.

Наконец-то я за компьютером рядом с Денькой. Он учит меня играть в свою игру, ёрзает то от радости, то от досады – болеет за меня. Её нам подарили в «макдональдсе» в нагрузку к их быстрой еде.

– Да вот же стрелочка, ну, что же ты!

– Где? Не вижу!

–Вон, лови!

Поймала. Ощутила аромат травяных зарослей, жужжанье пчёл. Денька ахнул. А я улетела. На другой уровень…

Не успела я оглядеться в новой обстановке, как шлёпнулась в мокрую траву. Единственное, что я увидела, прежде чем игра прервалась, – рыжий фантик с верблюдом от конфеты «Каракум».

«Откуда могла взяться эта бумажка в компьютерной игре? » – недоумевала я, помешивая в кастрюле мирно дышащую овсянку. Японский метод «думай всё время» помог только частично. Я вспомнила «откуда».

Он был похож на странный летательный аппарат, когда его выносили, глупо хлопал плохо привязанными дверцами, бабушкин буфет. Да и вообще, вряд ли бы он смог взлететь, такой большой и дубовый.

Я тогда лежала на бабушкиной тахте, ощущая своей спиной всю её дощатость. Слёзы тихо лились от глаз к ушам, а мне приходилось время от времени судорожно хватать воздух, чтобы дышать дальше. Остывшие слёзы щекотали мне за ухом. А мне было не смешно.

Буфет был очень похож на бабушку – сказывалось многолетнее соседство. Обширный, смуглый, без острых углов и упрёков, он тоже пах тестом и корицей. Он был исключительно доброжелателен и, наверное, тоже очень меня любил. На верхних полках его красовалась улыбчивая чайная посуда, а в нижнем шкафчике лежали душистые простыни.

Сначала не стало бабушки, а теперь и буфет выносили. Его неловко повернули, и он стукнулся об косяк. Из полуоткрытой дверцы вылетел фантик от конфеты «Каракум», будто на прощание.

Вторая часть вопроса осталась на потом. По счастливой случайности на кабельном внезапно начались профилактические работы, и мы вышли гулять втроём. Мы шли, загребая ногами ярко-жёлтые осенние листья, ещё не собранные в кучу.

–Эх, не досмотрел про паранормальные явления.

– Ничего, папа! Я про пару нормальных явлений и так знаю. Вот мы, например, сегодня не ссорились и на улицу вместе вышли.

Я прищурилась и посмотрела вдаль. Листья слились в жёлтую пустыню Каракум. А вот верблюда – ни одного. Странно...

 

ПРЫЖОК НА МЕСТЕ — ПОПЫТКА ВЗЛЕТЕТЬ

 

 

«Буль-буль-буль» – как в детстве в стакан воды. Мама тогда еще обязательно сердилась и говорила: «Пей, не балуйся!». А тут, будто сам в таком стакане оказался, где кроме бульканья никаких звуков. С удивлением заметил он, что лежит, а голова болит, как отдавленная. Кто-то тревожно бегал по квартире, булькал и, наконец, вызвал «Скорую». «Жена, наверное, вызвала…» – окруженный белыми халатами вяло подумал он. Уезжая в белой «Газели» с красным крестом, он почти не видел ее, горько сидящую рядом…

 

…«Больной Халилов Рустем Вахитович, писатель, поступил в неврологическое отделение 18.11.04 г. Дата рождения 10.05.48 г. Клинический диагноз: атеро-кардио-склероз. Гипертоническая болезнь III стадии. Острое нарушение мозгового кровообращения в бассейне задних ветвей правой средней мозговой артерии. Легкий левосторонний гемипарез. Сенсорная афазия.

Речевой статус: больной ориентирован в месте и времени. Растерян, расторможен, активен»… – тайком прочла Гульнас в «Истории» мужа.

– Ну что же, милочка, Гульнас… – обратился к ней маленький круглый доктор и щелкнул в воздухе пальцами, вспоминая ее отчество.

– Альбертовна, – машинально подсказала она.

– Так вот, Гульнас Альбертовна, бывает. Жил себе на свете замечательный писатель, и все у него было хорошо. Жена-красавица, взрослая дочь, много талантливых произведений, столько же талантливых друзей, и вдруг такие неприятности. Не надо унывать. – Тут он понизил голос и перешел в доверительный тон. – Ему повезло, что он родился левшой. Не буду вдаваться в медицинские подробности, но это дает ему дополнительные шансы восстановиться. Надо только старательно лечиться, трудиться и ждать, Гульнас Альфредовна.

Альбертовна или Альфредовна – какая теперь разница. Большую часть времени она отлично обходилась без отчества. Дома она была мамой, Гульнас и Гулечкой. На кафедре старшим лаборантом она работала сразу после окончания филфака университета среди своих же преподавателей. Звали ее по имени. Потом она и вовсе бросила работу, а заодно свое соискательство, стала секретарем и помощником своего мужа-писателя.

Когда нужные знакомства найдены, по аптекам набегано и необходимое добыто, остается только ждать. Ничего нет хуже, чем ждать. Гульнас появлялась в больнице каждый день – с одиннадцати до часу или с пяти до семи. Иногда он был на процедурах или на занятиях с логопедом. Тогда он присылал записки наподобие этой:

«Дорогая моя! Я тут живут хорошо. Гуляем на парке. Меня логопед хвалили, что старалась. Спасибо от посылку». Гульнас ужасалась. Логопед утешала: «У него значительно расширился объем слухоречевой памяти. Возможно полное восстановление устной и письменной речи». Дома было пусто. Прибегавшая временами дочь занималась своими делами. Бережно перебрав все домашние вещи и мужнины бумаги, Гулечка ударилась в тяжелую физическую работу – начала ремонт. Ей, сдиравшей пыльные обои, казалось, что и она сражается с болезнью. Время пошло быстрее. Дом обретал рекомендованные медиками теплые спокойные тона. Гульнас уставала физически, но бессонницы и след простыл. Снились поля обойных цветов и он, Рустем, снова сильный, здоровый...

 

Когда он вернулся домой, то не мог точно вспомнить, сколько он провалялся в больнице. Дома – блеск, красота. Жена-красавица, как школьница в накрахмаленном фартуке, краснеет и не надышится на него никак. От болезни только и осталось, что легкая неловкость с левой стороны тела, да такой же легкий специфический «паралитический» акцент в речи. Самая малость, а ему противно. Носятся все с ним как с хрустальным. Ни поднять, ни принести самому ничего нельзя. Раздражала и собственная спотыкливость, и то, что слушали его теперь с преувеличенным вниманием, кивали и осторожно переспрашивали. В зеркале на него смотрел изрядно постаревший седой монголоид с замашками сердцееда и слегка над ним издевался.

 

От огорчений подальше пошел он в свой любимый угол к бумаге и компьютеру. Кабинет теперь по жизнерадостному тону стен больше напоминал детскую. Усмехнулся: «Ну-ка, Рустик, где твои игрушки?», оглядывая свой рабочий стол. Тут пришлось разочароваться еще раз: в голове было безнадежно пусто. Прежних своих замыслов он почти не помнил. Записанное на бумаге казалось до отвращения чужим и беспомощным. «Это не я, это дурак какой-то писал», – неожиданно подумал он и уставился на стену. Прежде на ней были замысловатые узоры. От пристального взгляда они приходили в движение, и он не единожды выуживал оттуда зацепку. Эту давнюю привычку он и сам перестал замечать. Гульнас и вовсе о ней не знала. Геометрические закорючки на розовом не вызывали никаких эмоций. Здоровая правая рука внезапно проявила активность. Отыскав на столе большую сувенирную чернильницу, Рустем неожиданно разбил ее о стену. Клякса услужливо расплылась в элегантную раскидистую пальму. На шум прибежала Гульнас. Увидев пальму на стене, она сползла к ее подножью и вдруг по-детски заплакала. Жену-школьницу стало жалко. Она седела и красилась в какой-то щадящий каштановый цвет, близкий к своему. Некоторые морщинки уже не желали маскироваться. Особенно «гусиные лапки» около синих глаз. Фигурка осталась прежней, девочка да и только. Нестерпимо смотреть, как плачет!

– Я… Я ста… ра… лась… для… тебя… – тихо захлебывалась Гульнас.

– Гуля, Гулечка! Это пальма! Это пальмочка! Я буду на нее ме-ди-ти-ро-вать! Мне доктор велел! – внезапно сморозил Рустем и поцеловал ее в лоб. Отчего в лоб, он и сам не понял, будто не жена, а сестра родная или сиделка…

Противнее всего гулять в сопровождении родных и близких. Сочувственные взгляды. Озабоченные кивки. Мозоль от них образуется, в душе, не твердая – защитная, а волдырь… Хочется заорать: «Да не кривляйтесь вы! Видно! Все равно видно!» Если бы вдруг спросили: «Что видно?», он вряд ли смог объяснить. Наверное видно, что он уже не тот. Видно, что не нужен теперь никому, и вся эта забота – дань дурацким приличиям цивилизации.

Он слушал какую-то экзотическую музыку и смотрел на свою «пальму», когда в голову пришла безумная по теперешним временам мысль – удрать из дома на прогулку одному. Главное – спокойствие. Вот и Гулечка ушла за хлебом. Сегодня, так и быть, он возьмет свою красивую трость, друзья подарили, и мобильник – жене позвонить. Ведь он не законченный эгоист. В конце концов, почему его должна сопровождать жена, которой не мешало бы отдохнуть? А дочь с зятем?

Детям давно пора внука сообразить, а они с ним, старым козлом, возятся.

Следить за левой стороной, следить без особого напряжения, а то от усердия подведет. Соседям улыбаться – с лицом, слава богу, все нормально. А то от любви и заботы чрезмерной шум подымут и домой вернут, как нашалившего ребенка. Вот тогда позору не оберешься. Дом-то старый, маленький – все друг друга знают, а он тут всю жизнь прожил.

Апрель. Вот она, весна! Тополь пахнет. Воробьи расчирикались. Вот она стайка, на крошки слетелась. И тут что-то его остановило. Белый воробей! Нет, не померещилось. Потряхивая желтоватыми крылышками, он чирикал и лез со всеми в общую кучу, и, главное, его не трогали. «Не поверит никто», – подумал Рустем. Стая улетела. Он сел на скамейку. Снега почти не было. Он увлекся, дошел до самого сквера и немного устал. Звонить опасно, можно нарваться на бурное непонимание. Отправил сообщение: «Жив, скоро буду, не плачь», сделал дозвон и мобильник выключил.

Посидеть минуты три в безмыслии – и домой. На первый раз хватит.

–Хватит, а то горло заболит!

– Не хватит! Еще хочу!

Это бабушка оттаскивает малыша от лотка с мороженым. Он упирается. Она что-то шепчет ему на ухо, и он моментально перестает канючить. В сквере почти жарко. Празднуя исход снега, ребятня катается кто на чем и гомонит не хуже птичьей стаи. Мимо едут детские коляски, велосипеды, самокаты, скейты и ролики. Пара таких роликов затормозила у скамейки, и кто-то, с наслаждением выдохнув: «Ух!», шумно плюхнулся рядом. Безмыслия не получалось.

Она была совершенно рыжая, да еще с веснушками, девочка лет десяти. На голове – четыре косички и множество заколок. Глаза большие, то ли серые, то ли зеленые. Щеки красные – запыхалась.

Она, конечно, помешала, но после долгого затворничества в обществе медиков и болезненных стариков, а потом перепуганных родственников, занудой быть не хотелось.

– Здравствуйте. Сами теперь гуляете? – Нет, не хотела она его ни задеть, ни оскорбить – просто спросила. Она же ребенок.

– Сам. А ты откуда знаешь? – невольно подстраиваясь, спросил Рустем.

– Я в соседнем дворе живу.

– Что-то раньше я тебя не видел.

– А я недавно живу. Мы переехали… Ой, а какая палочка красивая! Как у волшебника! Можно посмотреть?

Рустем разрешил: трость и правда – настоящее чудо, а девчонка и впрямь недавно живет и верит в волшебников.

– Косички сама заплетаешь?

– Ага, – ответила она, увлеченно рассматривая трость.

– Красиво.

– Меня Айгуль зовут. А вы – писатель Рустем Вахитович Халилов. Вы к нам в школу приходили, я запомнила.

«Вот она, слава!» – усмехнулся он, вспоминая, что действительно приходил в одну из школ к малышам. Однокурсница бывшая, учительница, его попросила: «Совсем нынешние дети читать перестали. То за компьютером, то за телевизором, то носятся вовсю. А ты книжки пишешь. Увидят тебя – заинтересуются. Вдруг читать начнут?». Он читал тогда «Вредные советы» Остера, стихи Даниила Хармса и некоторые свои сказки. Выбрал самое смешное. Рассказывал, как это у него сочинилось. Не думал, что кому-то запомнится, а вот поди ж ты…

– Рустем Вахитович, можно спросить? – ее явно что-то смущало. Трость она аккуратно вернула хозяину.

– Давай, спрашивай.

– Вы же тогда лучше говорили… ну выговаривали слова…

– Я болел… Теперь говорю хуже.

–А я знаю, что делать надо! – Она оживилась и полезла в свой рюкзачок, достала из него маленькое круглое зеркальце и торопливо потерла его о штанину вышитых по теперешней моде джинсов.

– Вот послушайте: «Жил да был на свете веселый язычок и решил он поиграть…». И тут она стала показывать упражнения, которые медики включали в мероприятия по «преодолению апраксии артикуляционного аппарата».

– Откуда ты это знаешь? – поразился Рустем.

– У меня мама логопедом в школе работает, – ответила она как человек, отвлеченный от очень важного дела, – а вы повторяйте – я же о вас забочусь.

Так, едва сдерживая гомерический хохот, он подчинился. Проходящие в это время по скверу люди не обращали на них никакого внимания. Только дородная тетка, плачущим голосом укорила своего очень пьяного мелковатого мужа, который виновато плелся сзади: «Люди с внуками играют, а ты…».

– Ну, хватит на сегодня, – сказала она, пряча зеркальце обратно.

–Пора домой, – встал Рустем, опираясь на трость, – до свиданья!

– До свиданья! – Айгуль поднялась с усилием, неуклюже отчалила от скамейки и рыжим воробьем закружила по дорожкам сквера. Своим полетом она напоминала птичку, которая дурит хищника, отвлекая его от гнезда, притворяется раненой. Только ни хищников, ни гнезда поблизости не было. Значит, и она не притворялась. Он вспомнил, что видел ее в начале осени и успел нечаянно пожалеть. Дворник Ахтям, впавший в старческое слабоумие, видя ее, всякий раз говорил: «Итот дивощка балной!». Странно, тогда он был с ним согласен.

В дверях своей квартиры он столкнулся с Айшой. Пожилая соседка обладала необъятной фигурой и звучным голосом. Обширный фартук покоился у нее на животе. От него всегда пахло пирогами. Увидев его, она обрадовано пропела: «Гульнас, иди сюда! Вернулся твой жених, зря переживала!» и заторопилась домой. С грациозностью, на которую только способен человек ее габаритов, она вышла и затворила за собой дверь.

Гульнас выглянула из кухни, окинула его «нейтральным» взглядом, убедилась в сохранности мужа, вернулась на кухню греметь посудой. Рустем решил переждать. Прошел к себе в кабинет, лег на диван рядом с «пальмой», прикрыл глаза. Вот так, хорошо.

Когда Гулечка сердилась, все вещи громко сердились вместе с ней: гневно звякали тарелки, вода с каким-то бормотанием лилась, стулья нервно скрипели. А это не стена рухнула – это дверь закрылась. Ходила она в такие моменты как некрупный комнатный слон. Рустем представил себе маленького серого слоника с розовым бантом, который весело бегает по дому, и улыбнулся. Топот постепенно утих. За дверью послышался легкий шорох.

– Есть будем? – это была Гульнас.

– Будем, золотая моя, конечно! – с готовностью отозвался Рустем.

– Ну, и зачем ты это сделал? – уже за столом спросила она.

– Мне не пишется, Гуля. Я развалюсь как старый пень, если буду всех вас слушать!

– А если с тобой случится что-нибудь? – жена старалась говорить спокойно, даже встала и к мойке отвернулась, будто чашку моет. Правда, золотая.

– Ну и пусть случится что-нибудь эдакое… – Рустем подошел и крепко обнял ее сзади. – Мужчина я или нет?

 

Солнечный зайчик теребил улыбчивых львят, равномерно рассаженных на желтой стене, гладил щеки Айгуль, заглядывал в книгу.

Книга была мамина, логопедическая. А выскакивал зайчик из маленького зеркальца – Айгуль все премудрости сразу на практике пробовала, а заодно и за лицом следила – чтобы задорно, красиво и уверенно, как у мамы.

Не умеют взрослые болеть. Сразу портятся. Вот и писатель испортился. Был веселый такой, рассказывал интересно, даже мальчишки его тогда слушали. Говорили: «Прикольные сказки! Классный мужик, хоть и писатель». А теперь он будто сдулся – старик стариком.

«Что теперь делать, ума не приложу!» – проговорила Айгуль, соблюдая мамину интонацию, и, глядя в зеркало, подперла щеку ладошкой.

Переехали они сюда недавно, а дразнить ее перестали уже давно. И рыжей не дразнили, и никак по-другому. Она выучила, что, если дразнят, надо молчать и так загадочно-снисходительно улыбаться, чтобы продолжать было уже неинтересно. А еще она так каталась на роликах, как не всякий здоровый мальчишка сумеет, и мама у нее в школе работала. А еще все знали, что она может научить говорить букву «р» без всякого логопеда. Друзей у нее было немного, столько сколько ей надо. Те, кого она желала видеть, случайно встречали ее на улице, звали ее в гости или приходили сами. Вот такая она была. Счастливая, наверно.

Сегодня она обязательно его развеселит. Что делать – придумает обязательно. Что-то старательно подсказывал ей солнечный зайчик, заглядывая в глаза. Айгуль пожала плечами и спрятала зеркальце в рюкзачок.

 

Раскидистая пальма на стене все больше хорошела и время от времени еле заметно шевелилась. Рустема это радовало и успокаивало.

Легкий шорох отвлек его. Вдруг он хохотнул от неожиданности: шевеля полупрозрачные ранние листочки, в окне плясал ярко-желтый воздушный шар. На нем смешная рожица и надпись: «На прогулку не пора?». И, правда, не мешало бы. Кажется, он знает, чье это послание.

Мобильник, трость. Левую сторону под контроль. Он и не знал, что когда-нибудь будет водить ее по городу. Хотя, если рядом ребенок, еще неизвестно, кто кого водит и кто кого воспитывает. Вот легендарный кинотеатр. Когда-то перестроенный из церкви, он был местом романтических свиданий, а теперь он снова божий храм. Вот такие метаморфозы. Стройная старушка, бывшая тургеневская девушка, долго на них смотрела. Рустем заметил, что теперь незнакомые люди часто смотрят на него, словно хотят что-то спросить. Спросила: « Это внучка ваша? Это у вас наследственное?». Рустем не сразу понял, о чем она, а, когда понял, растерялся. Видно, старушка была с остатками плохого медицинского образования.

– Мы, конечно, очень похожи! – съязвила Айгуль и сделала воздушный жест у виска. – Не обращай внимания, – добавила она и как маленького взяла его за руку. Как-то само собой выяснилось, что обращение на «ты» проще и удобнее обоим. Так постепенно они побывали во всех местах, дорогих его сердцу: на Набережной, где он, городской житель, вдруг начинал ощущать плавность и неспешность существования; возле старой мечети, где останавливалось время; возле университета, где он учился и откуда после третьего курса уехал в литинститут, в Москву. Бывшая студенческая забегаловка, куда они когда-то любили ходить с Гульнас, называлась теперь «Бистро». Антураж сменился, но главное осталось: сюда приходили студенты, преподаватели, здесь умели смеяться и говорили не только о еде и деньгах.

Ему было приятно что-нибудь рассказывать Айгуль. Она не кивала на японский манер после каждого его слова и была любопытна как когда-то его дочь Гульсу. Теперь упрямой и любознательной Гульсу уже за тридцать. Она работает креативным директором в одном из рекламных агентств. Чем занимаются креативные директора, Рустем понятия не имел. Да и вообще они с ней давно не говорили по душам – от стремления быть независимой она держалась холодно. Детей они с мужем любили, но собирались заводить только при достаточно подготовленной материальной базе. Видимо, она была еще недостаточно подготовлена.

 

Пальма начала приносить плоды. Долгое молчание Рустема кончилось. Он написал сказку «Белый воробей» и рассказ «Рыжая». За работой он и не заметил, как наступил его день рождения. По привычке стали собирать целый сабантуй, но у всех нашлись дела и уважительные причины. Пришли только дети и двоюродный брат. Когда убрали лишние тарелки и стулья, перестало скрести на душе. Когда разговорились, оказалось, что и так неплохо.

Наутро он нашел в своем почтовом ящике поникший букетик желтых одуванчиков и поздравление, написанное на маленькой открытке знакомым детским почерком. «Надо было и ее пригласить», – подумалось ему.

Однажды он увидел ее очень похожей на один из своих одуванчиков. Она уезжала в детский санаторий.

– Терпеть не могу строем ходить! – проворчала Айгуль и нахохлилась.

– А вдруг там весело?

Она безнадежно махнула рукой и спросила:

– А ты приедешь ко мне?

Это было достаточно просто, и он пообещал.

– Ты знаешь, у меня это тоже бывает… – после паузы ни к селу ни к городу сказала Айгуль.

– Что? – испугался Рустем.

– Стихи.

Теперь он рассмеялся:

– Ты об этом как о припадках говоришь. Так оно, наверное, и есть.

Она оставила их почитать.

 

*  *  *

 

Все окрасилось в утренний розовый цвет:

Все деревья, дома и серебряный снег.

Вот проснулся туман, потянулся и встал,

Встал Мороз, взял мешок, снег на землю послал.

 

Тут проснулись дома, стали трубки курить,

И пришел новый день, начал всех нас будить.

 

*  *  *

 

Лучи расчесало солнце

И смотрит ко мне в окно.

Я такие стихи сочиняю,

Что самой мне читать смешно.

 

*  *  *

 

Всю ночь у дома ветер выл,

Просился в дом,

Пустить просил.

Мне надоело слушать вой,

И я укрылась с головой,

А он ругался и бранился,

И весь наш дом снести грозился.

Я просыпаюсь в шесть часов –

Он наломал немало дров

И поутру гулял опять –

Грозился яблоню сломать.

Вот забияка-ветер стих,

И написала я свой стих.

 

*  *  *

 

Я стою, мы с тишиной вдвоем.

Тихо я пою, мы с тишиной поем,

Хорошо вдвоем!

Я стою, тишиной оглушена.

Синий свет льется из окна.

Я стою, синевой ослеплена,

Я пою, так, что слышу я одна.

Подожду – вдруг выглянет луна?

И тогда я точно не одна:

Синева, луна и тишина!

 

*  *  *

 

Я с нетерпеньем жду волшебный день,

Тот день, когда весна проснется,

Весенний луч, весенний перезвон

И щебетанье птиц по свету разнесется.

Когда растает снег и потекут ручьи,

Когда все сбудутся желания мои.

 

В тот день, когда он наконец собрался, все складывалось удачно: Гульсу была у них на днях, а Гульнас ушла заботиться о судьбе его недавно написанных вещей. Значит, никто не должен был беспокоиться по поводу его отъезда. А еще погода была замечательная. Весна постепенно отцвела, плавно перейдя в лето. Солнце не зверствовало, осторожно поджаривая лишь до румяной корочки. Деревья давали надежную тень. Прилетели стрижи и своей суетой лишний раз напоминали, что лето кончается быстрее остальных времен года. В сумке помимо гостинцев уместились ролики. Айгуль не взяла их – вдруг нельзя – и просила привезти потом.

Возле белого здания больничного типа его встретили радушно – его узнали.

– Неужели Таушева Айгуль ваша внучка? Замечательная девочка! – и вежливая медсестра по-деревенски зычно стала выкликать ее из глубины коридора. Айгуль вышла. Ролики было и правда нельзя, но с ним, «таким дедушкой», конечно, можно. Его тут же стали просить о литературном вечере для детей и сотрудников. Он чувствовал себя неуверенно: говорить стало легче – игры Айгуль помогли, да и сам организм восстанавливался, – но о публичных выступлениях думать было еще страшновато. Рустем сказал, что будет лучше инсценировать с ребятами его сказку и потом показать спектакль.

– Вы сами будете репетировать? – заведующая была чем-то смущена.

Рустем кивнул.

– Но у нас тяжелые дети, с ними очень трудно работать. Может лучше поручить работу нашим воспитателям? Они точно знают, как с ними надо.

– Мне доставит удовольствие общаться с ребятами, и как писатель я извлеку из этого пользу, кроме того, мне все равно нужно навещать Айгуль.

Заведующая с преувеличенным уважением закивала, и он понял, что говорит плохо. «Сейчас спросит», – внутренне съежился он, но она ни о чем не спросила.

Родители Айгуль могли приехать только к концу смены: папа был в командировке, а мама репетиторствовала. Рустем остался дедом Айгуль, так было удобнее.

С ребятами быстро удалось подружиться. Вскоре он перестал замечать костыли, трости и прочие мелочи. Кроме того, дети к этим предметам относились проще, чем он к своей «волшебной палочке». У высокой кареглазой Маши был чудесный голос – ей поручили песню. Кудрявому Кириллу, непобедимому оптимисту, – главную роль. Работа мало-помалу двигалась.

Однажды, дойдя до актового зала, где они репетировали, он наткнулся на закрытую дверь.

– Ой, Рустем Вахитович, подождите в кресле, педсовет скоро кончится, а у детей еще тихий час, – встретила его все та же медсестра.

Рустем сел в коридоре и от нечего делать стал прислушиваться. Доносились только отрывки: «На поведение Тани стоит обратить внимание – в нее все влюбляются. Надо постараться не оставлять ее на следующую смену…», – говорил пожилой голос. Потом произошло обсуждение, и, кажется, мысль поддержали. После доклада «О подвижных играх и развитии общей моторики» заговорили о возможностях и способностях вообще: «Наши дети думают, что они все могут. Надо беседовать, чтобы они понимали, что они могут не все, а то некоторые ведь космонавтами быть мечтают!».

Педсовет кончился. Началась репетиция.

Смена, как и затея со спектаклем, закончились благополучно премьерой и прощальным чаепитием.

– Хорошо, что мы сказкой занялись, а то была бы скучища, – призналась Айгуль, – шаг влево, шаг вправо – попытка побега, прыжок на месте – попытка взлететь…

 

Теперь он уже не нуждался в том, чтобы его веселили. Он работал. Жизнь Айгуль шла обычным чередом. Иногда на ее огонек заходили подружки – поговорить по душам. Время от времени она гуляла по городу одна, любуясь деревьями, фонтанами, старыми и новыми домами. Она стала задумчивой. В ее глазах появилась грустинка, а в рюкзачке – помада. Рустем взялся за роман. Он затягивал, отнимал много сил. Названия у него не было.

Гульнас ходила на цыпочках. Все, что было непонятного, разъяснилось само собой. Ее интересовало, зачем он так часто ездит в какой-то детский санаторий – на столе лежал готовый сборник сказок и детских пьес. Смущало, что какая-то маленькая девчонка обращается к нему на «ты», а он с ней возится – стихи ее лежали тут же.

В них что-то было. Это что-то могло пропасть без пользы, если оставить без внимания, и развиться во что-то оригинальное, если дать воздуха и тепла. А дальнейшее зависит от хозяйки сокровища. Главная Гулечкина радость была Гульсу. Типичный интеллектуал нарождающегося капитализма, работающий по принципу «за так и прыщ не вскочит», принципиально сухая и независимая в отношениях даже с самыми близкими, она вдруг изменилась: стала чаще заходить, сидеть у них в гостях, делиться своими маленькими новостями. Движения ее стали плавнее, лицо улыбчивей, а взгляд все чаще выражал самосозерцание. И, о ужас, иногда она смотрела сериалы. Вскоре, самые радостные подозрения родителей подтвердились...

 

«“Буль-буль-буль”, – как в детстве стакан воды... “Это уже было! Это несправедливо”, – успел он подумать. Дальше он не думал, спасался, или думал, что спасается. Мобильник, трость и, чёрт бы побрал ее, эту левую сторону! Он пойдет туда, где снова весна, он встретит ее. И все будет хорошо! Ноябрьский мокрый ветер раздувал полы незастегнутого пальто. Обжигал открытую шею. А там, в сквере, конечно, солнце, и листья, и воробьи, и детвора... Сейчас кончится дождь со снегом и это глупое бульканье. Он пошел в другую сторону и сам того не понял. Перед ним стоял божий храм. Стройная старушка, бывшая тургеневская девушка, долго смотрела на него. Теперь на него часто смотрели так. Будто хотели что-то спросить. Спросила: “Вам плохо?”. Вместо ответа он упал в холодную ноябрьскую грязь. Сил не было. Все вокруг булькало, остальные звуки исчезли. Из церкви высыпали, булькая, черные старушки. Кто-то вызвал “Скорую”. Через две недели он скончался в больнице».

– Не надо так! Не надо! – Айгуль стояла у него за левым плечом и, прочитав, собиралась плакать.

«И, правда, муть какая-то», – подумал он и удалил написанное.

– Не будем так. Будем по-другому, – для убедительности он улыбнулся.

Вошла Гульнас:

– Наигрались мы, спит Айбулатик. Скоро Гульсу придет с работы. Домой заберет.

– Ой, – хлопнула в ладоши Айгуль, – чуть не забыла, мама всех на пирог приглашает, и тетю Гульсу!

– Придем, придем! – Весело отозвался Рустем.

– Приходите, мама у тети Айши рецепт списала, – заговорщицким тоном сказала девочка уже в дверях…

 

НОРМАЛЬНЫЙ

 

 

«Ненормальный! Точно ненормальный!» – подумала она.

А на нем была широкополая соломенная шляпа и одежда, модная лет пять назад. Летом это не особенно заметно – но Ирочка тонко чувствовала все, и это тоже. А, главное, – настораживал мечтательный не ко времени (какие сейчас мечты!), нездешний взгляд. «Либо псих, либо из деревни», – заключила Ирочка и огляделась. Как назло, пересесть в автобусе было некуда, встать тоже. Ни рыцарей, готовых заступиться за нее, ни добропорядочных женщин девушка не обнаружила. Ирочка поправила красивые волосы и поняла, что может надеяться только на себя.

Незнакомец сел рядом с ней, как она и опасалась. Куда деваться? Ирочка применила прием психологической защиты – представила себя под колпаком, недоступным для противника, и для верности наглухо застегнула на себе замечательную, модную блузку. Противник достал из кармана легких вышедших из моды брюк горсть душистых леденцов и предложил даме. Ну, конечно, вот оно, начинается! Ирочка просто в панику ударилась, но себя не выдала. Отказалась. Подумать только! Если бы Ирочка не владела собой так хорошо, все могло бы кончиться по-другому. Она представила на языке вкус леденцов и рядом, тут же под колпаком, этого подозрительно улыбчивого субъекта. Нет, это возмутительно! Запахло ветром и травой. Ветер обдувал их обоих. С его головы слетела соломенная шляпа. «Упала шляпа, упала на пол, и ветром шляпу, шляпу унесло», – пришло ей на память. Муть какая-то, в общем. И красавица досадливо отмахнулась. Сначала улыбки, потом слова, а потом…

– Не скажете, который час? – это наверняка очередная попытка. Совершенно не оригинально! Делать вид, будто спешишь, а часы встали, и мобильник дома оставил.

Запахло ветром и травой, и никого не было вокруг. А глаза-то какие синие! Есть в этой старомодности что-то забытое, ковбойское. А руки эти…

– Ваш билетик!

Неужели поинтереснее нельзя? Но это был кондуктор, и по-другому он просто не мог.

У Ирочки билетик был. У ковбоя, конечно, не было.

– Я покупал, а куда сунул…

Ну, что ж, ход избитый, весьма популярный, но играет натурально. Как будто правда забыл и ужасно растерялся. Он шарил по карманам, ерзал и беспомощно озирался. Талантливо, но бесполезно. Все равно пришлось купить билет. Стоило так долго мелочиться? Все-таки ненормальный – первое впечатление всегда вернее.

Незнакомец отвернулся к окну и стал что-то насвистывать. Ирочка поняла, что обороняться больше не придется, и успокоилась. Руки у него все-таки красивые, что-то в них есть.

– Ой! – улыбнулся незнакомец. В руках у него было два автобусных билета.

Ирочка вышла на своей остановке. Запахло ветром и травой. Ирочка оглянулась. Из автобуса, кряхтя, выходил дед с корзиной рассады. Он всю дорогу сидел у них за спиной. Поравнявшись с ней, он бережно поправил растения. Снова запахло ветром и травой.

 

ПУШКИН – ЭТО КЛЁВО

 

«Отец А. С. Пушкина Сергей Львович,

как-то выходя утром из спальни матери

А. С. Пушкина, радостно потирая руки, сказал:

“До дня рождения Александра Сергеевича

Пушкина осталось девять месяцев”».

(Дурацкий анекдот)

 

Мяч влетел в окно – и трещины мгновенно разбежались изящной паутиной, которая со звоном осыпалась на асфальт. Красивая, в прошлом стройная женщина Земфира Гарибальдовна вздрогнула у себя в кабинете, в результате чего пролила чай на белые льняные брюки, добавив на них ещё одно трудновыводимое пятно. Как женщина, Земфира Гарибальдовна тут же подумала о пятновыводителе. Как директор подросткового клуба – о том, что давно пора сменить старые рамы на пластиковые. Как человек ответственный, она выскочила из дверей старенького неуютного здания, чтобы узнать, с кого причитается за выбитое стекло.

Как всегда, было непонятно, как всё случилось, поэтому пятачок перед клубом быстро опустел.

«Чёрт бы тебя побрал, спортсмен эдакий! Остальных, как ветром сдуло. Нет, брат, смываться не умеешь – и в футбол тоже играть нечего! Сиди себе за монитором, кукуй! Готовься, виртуальный хохмач “Сверкающий фиолетово”! Щас тебе сверканут...», – Ден грыз ногти с досады.

Земфира Гарибальдовна распахнула свои синие очи – единственное, что осталось от стройной фигуры, и набрала воздух в лёгкие для обвинительной речи и остановилась. Она уже где-то видела это лицо. Юный шутник часто бывал в молодёжных форумах в сети. Земфира Гарибальдовна заходила туда по долгу службы, узнать, чем дышит подрастающее поколение. Его ник... Кажется, что-то такое фиолетовое, ну, или светящееся... памяти нет совсем...

 

Тихим и не очень ранним утром шестого июня было уже достаточно жарко. Стрижи чертили в синем небе замысловатые геометрические фигуры, обещая дикую жару с запахом расплавленного асфальта, когда на улице нашего города вдруг появился Пушкин.

– Буря мглою небо кроет... – совершенно не по погоде бормоталось ему, а солнце нещадно нагревало накрахмаленный воротник.

– Пушкин? – деловито осведомился короткий лысоватый дядька. У него на красном лбу, поближе к начинающейся лысине, выпукло блестело две капельки пота.

–Ага, – почему-то виновато ответил персонаж и поёжился. Апоплексический тип что-то чиркнул у себя в блокноте и бережно вытер капельки со лба.

 

Дену снова вспомнился противный звук бьющегося стекла, увеличенные до размеров чайных блюдец глаза Земфиры Гарибальдовны, смутный запах поддельных французских духов и обиженный всплеск её округлых ручек. «Красивая была, наверно, в молодости», – мелькнуло у него в голове.

Потом он согласился участвовать в городском проекте «Живой Пушкин» от клуба с диким названием «Отважный скутер» вместо заболевшего активиста – за это обещали замять скандал. Так началось празднование двухсот десятой годовщины со дня рождения поэта.

– Вот так-то, милая Жанна, – задумчиво-грустно произнёс он, постукивая изящным длинным ногтем на мизинце, похоже, накладным.

Мы стояли у барной стойки в кафе «Онегин» и пили замысловатый коктейль. От коктейля пахло карамелью и становилось сладко в голове. Трудно было себе представить, что невысокого франта в костюме позапрошлого века зовут Женя, и он просто мальчишка. Глупая кликуха «Ден» была ни к селу ни к городу и отклеивалась на ходу. Несколько случайных веснушек напрочь портили благородство профиля и придавали серьёзной миссии юморной оттенок. Захотелось его поддеть.

– Ну и как оно, Пушкиным подрабатывать?

–Ч то?

Я, как всегда, переборщила со своим дурацким юмором, и он обиделся. Тряхнул головой, как скрипач перед игрой, и залился соловьём, точнее, стихами Пушкина.

Он читал одно за другим, намешав из разных времён, то про «шестикрылого серафима», то «Я Вас люблю, хоть я бешусь», то вдруг: «Прощай письмо любви», то из «Онегина», то из «Маленьких трагедий» кусок. Так в деревенских плясках в кругу парни отплясывают отчаянного трепака, а в городских – нижний брейк...

Глотнул карамельного коктейля.

– Знаешь анекдот?

– Давай!

– Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, пришёл к Пушкину, позвонил. Пушкин открыл ему и кричит: «Смотри-ка, Арина Родионовна, я пришёл!».

– Ну и что?

–Ну, вот я и пришёл!

Тут он, наконец, коснулся меня. Он то ли приобнял меня за плечи, то ли отряхнул с меня пыль. Выглядело это ребячливо и, почему-то, очень смешно... Я, конечно, люблю интеллектуальные тусовки, и Пушкина, и поэзию вообще – не зря же я принеслась к этому хилому памятнику – у них камня хватило только по грудь поэта изобразить, и называется он странно – «бюст Пушкина». А тут Женя. Молчит, не хвастается, откуда взялся. Не актёр на заработках. Абсолютно непонятно, двинутый он, или просто очень сильно выпендривается. Стихи читали все – и свои, и Пушкина. Но Женя читал его стихи так, будто сам их сочинил. В этом была какая-то странная несправедливость, и я просто не удержалась:

– Ты мне чем-то Пушкина напоминаешь...

–Чем?

–Застрелить хочется...

 

Очнулся он в ослепительно-белом коридоре, на стремительно несущейся каталке.

 

Долго ль мне гулять на свете

То коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком...

 

Это промчалось в голове примерно со скоростью, равной скорости движения. Сказать не получилось. Что-то неразборчивое вышло, после чего рот открылся и закрылся, как у задохнувшейся рыбины.

– Что он говорит?

– Да бредит.

– У нас городок-то тихий. Откуда отморозки взялись – стрелять?

– Скинхеды.

– Он-то им что сделал?

– А Пушкин, говорят, нигер, и нечего тут у нас в России его изображать...

– Стреляли из обреза дробью. Хорошо, что стрелять не умеют...

Тут Ден почувствовал прибывающую волнами боль. Бедро. Живот. И застонал.

– Потерпи. Сейчас наркоз. Не уйдёшь от нас, – у хирурга было доброе, широкое лицо, глаза спокойные, даже веселые. – Поспи чуток, Пушкин.

 

– Вот так-то, милая Жанна, – сказала она неровным голосом, судорожно комкая пухлыми барскими пальчиками яркую лёгкую летнюю юбку.

Меня вообще-то бесит, что со мной часто говорят в таком тоне, непременно добавляя «милая Жанна». Но раненый Женя лежал в палате после операции, и к нему никого не пускали. Он лежал и дышал размеренно: «Вдох – выдох, вдох – выдох», а умные аппараты следили за тем, чтобы он делал это правильно. «Назови хоть горшком, только в печку не ставь», – подумала я.

Взволнованная, расплывшаяся дама, Земфира Гарибальдовна (что за имя, блин!), сидела на больничном табурете, похожая на живую обширную садовую клумбу, которая к тому же постоянно вздыхает, всхлипывает и сморкается.

– Понимаете, – снова начала она, – в этой истории целиком и полностью виновата я. Я пишу диссертацию, в которой доказываю необходимость ненавязчивой работы с подсознанием для углублённого изучения литературы. – Слово «литература» она произнесла с особым придыханием, и на букве «у» губы её сложились в красивый красный бутон.

Как-то не вязалась у меня эта пышная барышня со словом «диссертация». И потом, во всём, что случилось с Женей, я считала виноватой себя и свою глупую шутку со словами «застрелить хочется». Именно эти слова притянули несчастье. Было странно, что кто-то в этом ещё сомневался и претендовал на роль виновника, точнее, виновницы.

Однако она продолжала говорить про костюм, про дюполь, вмонтированный в пушкинский парик. При слове «дюполь» её лицо приобрело особенно виноватое выражение, а губы плаксиво скривились. При попытке объяснить механизм действия костюма она окончательно запуталась, и я так ничего и не поняла.

Во-первых, совершенно непонятно, зачем же дюполь, когда есть всякие там микрочипы. Во-вторых, не собирался Женя предъявлять претензии, поскольку влез в эту историю добровольно.

В-третьих, виновата, всё-таки, моя шутка, а не их дурацкий дюполь. Ведь Женю ранили в тот же вечер, когда он возвращался домой, проводив меня.

 

Вышел Пушкин в Летний Сад.

Там скинхеды. Он назад.

Неуютно смуглолицым

Нынче в северной столице.

 

– Что, заговорил? – хирург с добрым весёлым лицом был доволен.

– Да вспомнил тут белиберду из интернета, – улыбнулся Ден.

Раненого в числе прочих навещали две разные женщины – одна хрупкая и мечтательная, другая – пёстрая картина Гогена, такая же обширная, как его полотно. Её огромные глаза часто были на мокром месте.

На дворе была уже почти осень, когда всё, наконец, улеглось. Местные отморозки приходили с извинениями и кучей денег в больницу. На суде категорически отказались признавать себя скинхедами и отделались условным наказанием.

Электронная почта. Кафе «Онегин»... Поцелуй в зону роста волос возле уха – от него мурашки по всему затылку. Здесь уже точно не стоит об этом.

В «Отважном скутере» установили пластиковые окна.

Земфира Гарибальдовна избавилась от чайного пятна на белых льняных брюках с помощью чудесного пятновыводителя...

 

РЕЗЕРФОРД

 

…Раздавил, точно раздавил, кожица треснула, как у жука. Она и была жуком, несмотря на нежность и шорохи всех своих платьев. Пошел, досадуя на себя, что вообще там оказался. Пошел нарочито нетвердой походкой, представляя себе, как это выглядело бы, если бы он и вправду был вдребезги пьян. А она покачает головой, легкой, словно цветок спелого одуванчика и такой же безмозглой, и все ему припомнит: и походку фермера, и дурной характер, за который некоторые прозвали его Крокодилом. После этого его никто не хватится в этом почтенном доме, и можно будет безнаказанно бежать в лабораторию. Правда, разнесут, что он снова в приличном обществе перебрал спиртного, но это уже неважно. Скоро утро. Темза покроется туманом и начнет вонять. Величественная неспешность не спасет ее от этого. Поэтому – скорее в Кавендиш! Хватит глупостей. Сегодня наконец получит он долгожданное отклонение в своем приборе.

«Бздынь!» – и проснулся, и, слава богу, в постели. Это кошка, брезгливо перепрыгивая через стакан, что-то задела на столе. Он усмехнулся вслед уходящему сну. В голове гудел Биг Бен. Кошка, взглянув на него с укоризной, пошла завтракать. Ей, к счастью, было чем. Он осторожно сел и переждал гудение во всем теле. Голова вдруг бодро подумала: «Надо укреплять свой организм!» То есть не подумала, а повторила, как попугай, фразу из рекламы. Но сначала к зеркалу – себя узнать. Лицо, проступившее на туманной поверхности, довольно терпимо относилось ко вчерашнему безобразию, хотя, конечно, за все надо платить, и с этим лицом даже на фоне благородных фолиантов в книжном шкафу все было ясно. За свинство на столе извинялись осколки, стыдливо сложенные в чашечку. Выплыло из вчерашнего – Светка ушла. Вчера это не тронуло юбиляра, а сегодня вспомнил – и свербит. Набил себе рот сочным ошметком апельсина – сразу полегчало. Исполнилось ему вчера двадцать девять. Дата не круглая, но если вдуматься, каждый наш день – юбилей. Дурнота сонным зверем ворочалась где-то глубоко внутри. Чтобы не тревожить ее, нужно двигаться плавно, без рывков. Наверное это похоже на дайвинг, только и дайвер, и дельфины, и водоросли – все это у тебя внутри. И еще этот сонный зверь. Тяжело. Требует умения и опыта. Опыт был. А дискуссия по поводу умения была вчера:

– А может все-таки хватит? Вон уже и глазки разъехались… – ласково так, как с больным ребенком. Это только Светка умеет. Ничего не говорит особенного, а давит на свою любимую, одной только ей известную кнопку. Да что она понимает? Да с чего она взяла, что он болен сейчас? Может быть, только сейчас он как раз и здоров!

– Ну, знаешь что! Однажды на светском приеме Резерфорд перебрал спиртного. Дама, оказавшаяся с ним рядом, сделала ему замечание, намекнув ему, что он пьяница. Он ответил: «Да, пожалуй, так. Но только завтра поутру я снова стану Резерфордом, а вы останетесь такой же пустоголовой ханжой».

После этого Светка ушла. Не прощаясь. По-английски.

Продолжая заниматься внутренним дайвингом, он ликвидировал свинский натюрморт на столе. Осколки и объедки полетели в ведро. На цветастой тарелке с краями «в оборочку», как говорила Светка, лежали останки апельсина и дольки лимона. Рядом стояла бутылка минералки.

Пожалуй, сегодня больше ничего и не пригодится. Кошка отошла от миски и, довольная, принялась точить когти об табуретку. Она понимала толк в вещах и выбирала только натуральное. На табуретке стоял столь же натуральный «КВН-49» – дедушка современных телевизоров. Он был похож на крупную спящую кошку, и она любила спать поблизости, видимо, чувствуя себя под защитой.

Когда у этого аппарата отряда кошачьих последний раз светился зеленый глаз, никто уже не помнил. Просто однажды в гости пришел сосед с этим чудом и бутылкой «Русского стандарта». Добравшись совместно с хозяином до деления «На посошок», он глубокомысленно спросил: «А слабо починить?». Сосед уж давно переехал, а чудо стоит и не светится. Все руки не доходят – значит слабо.

Тут пришлось на секунду застыть, а потом глотнуть минералки – от недовольства собой опять внутри что-то взбаламутилось. Меж когда-то презентабельных бежевых штор – полоска ослепительно яркого голубого света. Он раздвинул шторы и невольно зажмурился. Потом открыл форточку и вдохнул. Звуки за окном раздавались с особенным звоном, как всегда в мороз. Все, словно кем-то до блеска начищенное, сверкало, добавляя сияния. «Пусть сегодня!» – легко подумалось ему.

Заднюю панель снял бережно, не дыша удалил пыль и паутину.

 

Мы не умнеем вырастая…

 

Оказалось, все не так страшно. То есть похоже на длинную извилистую тропинку в лесу, но когда карта в кармане. Он съел еще кусок апельсина и достал свой заветный обшарпанный чемоданчик.

 

Мы не умнеем, вырастая…

Не мы такие, жизнь такая…

 

Похоже, он выздоравливал. В дверь постучали – звонок давно не работал.

 

Мы не умнеем, вырастая…

 

В дверях стоял потерянный Реныч. Вчера они вместе отмечали юбилей. Судя по всему, его дела обстояли хуже. Но еще хуже был запах, от него исходивший.

– Здорово, Реныч, – он протянул руку и куснул кончик языка, чтобы тошнота, подкатившая к самому горлу, подождала еще немного. Господи, да неужели не ясно, что как раз сегодня нужно сделать перерыв! Но, видно, Реныч был недогадлив или по-другому устроен.

– О-оп! – Он с видом фокусника достал «мерзавчик» и расцвел, продолжая немилосердно дышать перегаром: – А?

– Реныч, извини. Не могу сегодня… Мутит…

– Мутит его! А ты не мутируй! Тоже мне вирус гриппа!

– Правда, не могу. Апельсин хочешь?

– Из-за Светки, да? – спросил он тоном психоаналитика и подмигнул: – Лечиться надо!

– Реныч, ну, уйди, будь человеком! Дело у меня стоит! – взмолился юбиляр.

Реныч неожиданно просиял:

– Не один что ли? Так бы сразу и сказал. Ну, ты даешь!

– Не один, не один! Вот это друг! Ушел вовремя. Спас. А, главное, врать не пришлось.

– Мяу? – спросила кошка из-под табуретки.

Ничего не ответил. Схватил дольку лимона. Засунул за щеку. Долго ходил по комнате, морщась. Кажется, улеглось.

Ну, все. Вот задняя панель «КВНа», вот лес. Карта в голове. Тропинка известна.

 

Мы не умнеем, вырастая,

Мы обрастаем скорлупой…

 

Правильно он вторую строчку заменил – она из «Бумера» сюда затесалась. Тропинка не прерывалась, но иногда приходилось продираться сквозь заросли, идти через бурелом.

 

Мы не умнеем, вырастая,

Мы обрастаем скорлупой,

Тот счастлив, чья душа босая…

 

Он не заметил, как прошел день, зато он почти закончил, и оставались только мелочи. Последние шаги по этой тропинке.

 

Мы не умнеем, вырастая.

Мы обрастаем скорлупой.

Тот счастлив, чья душа босая

Путь ощущает всей стопой.

 

Стихи, конечно, так себе. А вот глазик зелененький засветился. Настроить как следует – и смотреть можно будет.

В дверь постучали. На этот раз он бы не открыл, если бы не знакомый голос:

– Ризирфурт! Ризирфурт! – старенькая Бибинур апай давно жила в городе и хорошо говорила по-русски, только это имя диковинное ей никак не давалось. Она пришла по делу, привезя с собой на санках старый граммофон и пару дырявых валенок. Резерфорд – мастер на все руки. Родители его уважали знаменитого физика и, не задумываясь, назвали своего сына его фамилией. Многие считали, что это прозвище за любовь к анекдотам о Резерфорде.

Поздно вечером в маленькой комнате бубнил «КВН-49». Пушистая кошка, пестрая, как лоскутное одеяло, терлась о колени хозяина. Хозяин сидел за столом и под яркой лампой рассматривал нутро старого граммофона. Он шевелил губами. Наверное, что-то бормотал.

 

СОБОЛЕЗНОВАНИЯ ПО СЛУЧАЮ СМЕРТИ БЛИЗКОГО ЧЕЛОВЕКА

 

Тихо. Только бабочка крыльями о стекло – звук совершенно особенный. Выпустите её кто-нибудь, она, наверное, красивая. Такую, яркую и огромную, видел я когда-то в альбоме у Славки, моего школьного приятеля. Это была его первая картина и, как выяснилось, не последняя. Сначала мы отменили в обращении к нему обидное: «Эй, ты, тормоз!» Потом перестали удивляться тому, что после минутной нервной задумчивости, во время которой Славка грыз ногти, он вытаскивал из-за уха замусоленный карандаш и, слегка прищурив зелёные глаза, начинал им вдохновенно шуршать в своём блокноте. Потом, когда стали интересоваться, чего он шуршит, выяснилось, что в том блокноте много забавных вещей из жизни нашего городка: корова, жующая газонную траву возле главной площади, наглый петух на роге у старой флегматичной козы и другие смешные картинки. Это была не выдумка – городок наш – любопытный образец слияния города и деревни. Деревянные дома соседствовали с пятиэтажками. Из-под рекламы мобильных телефонов то и дело прогоняли телят. Подростки вкалывали на огороде и на сенокосе, потом шли в интернет-кафе на почту. Неприметный и щуплый Славка стал народным любимцем и заправским рисователем школьных газет. Он охотно приходил к нам в гости. Мне нравилась его молчаливая задумчивость. Мы часто глядели на звёзды, на закат над рекой. После он шуршал карандашиком в сумерках, а я шёл спать. Когда Славка собирался домой, моя бабушка, вздыхая, давала ему гостинца, плюшку или кусок пирога. Его родителям было не до пирогов – трезвые они пили, а пьяные пели или спали. Славка не горевал: ведь не дерутся же!

К выпускному он всем подарил портреты на память. Когда я уходил в армию, он учился в училище искусств. У него обнаружили то ли плоскостопие, то ли дистрофию. Я ему тогда немного позавидовал.

Какое счастье отключить телефон! Не ждать звонков, когда их всё равно нет. Не нащупывать мелких кнопок на скользкой панели мобильника. Ничего не искать вслепую... Вслепую? Впрочем, сегодня появился свет, которого мне уже и не обещали.

–А тебе не показалось, парень? – спросил зав отделением, для вящей доверительности тронув меня за плечо.

–Нет, – ответил я.

–Срочно разрабатывать глаз!

Я уже умел двигаться в темноте, заново научился есть, пить, шутить, узнавать. Я даже знал, какое у него было лицо, когда он отчеканил эту фразу. Человеку с таким лицом невозможно было возражать. А я и думать об этом не смел. Ведь я мечтал. День и ночь молился я, дурак атеистический, чтобы как-то пробить эту темень, чёрную, жутко бархатно-пушистую, словно шкурка убитого чёрного кота. Она длилась вечность.

– Ничего, сынок, ничего, – мама гладила меня по стриженой голове. Мне было больно каждый волосок. Может быть, это потому, что я себя жалел, а может быть, просто мама осталась тем единственным человеком, которого я способен любить.

Я мечтаю, молюсь, работаю с глазами, делаю то, что мне говорят, с неутомимым занудством. Я надеюсь увидеть когда-нибудь хоть чёрточку, хоть тень. А пока у меня есть только сны и воспоминания. И приходит мама...

...На белёсом от солнца, раскалённом берегу – Алик, Элька и я. Нам лет по десять. В пяти шагах умиротворённо журчит речка Таналык. В окрестностях нашего небольшого городка есть еще пара таких тихих мест. Но это место для ухарей. Хитрая речка, с виду небыстрая и неглубокая, текла по мягкому и неровному дну. Отчаянных пловцов то здесь, то там поджидали глубокие ямы. Где они появятся следующим летом, трудно было угадать. Получалось как в анекдоте: «Утонешь – домой не приходи!» Бывало, что и не приходили... Но мы тогда мало о чем таком думали. Пекло нещадно и хотелось купаться. Алик прыгнул. Он недавно научился плавать красиво, кажется, кролем. Загорелый и крепкий, он картину писал, а не плыл, иногда поглядывая в сторону Эльки. Мы сидели, как зрители в амфитеатре. Элька рот открыла, а он вдруг исчез под водой.

– Ныряет, выпендривается, – улыбнулся я, заёрзав. Мне вдруг сделалось неуютно.

Элька подождала немного, привстала и побледнела:

– А если не...

Чёрная голова Алика мелькнула и исчезла, как поплавок. «Клюёт», – глупо усмехнулся я про себя, видно, от страха, и нырнул. Алик был крупнее меня, и мы бы утонули оба, если бы не Хамит, взрослый парень с соседней улицы. Мне он, не разбираясь, влепил крепкий подзатыльник, и я ушел блевать в прибрежные кусты.

– Алик, не умирай! – полоснула Элька пронзительным криком по безмятежному летнему воздуху. Холод пробежал по спине и больно зазвенело в ушах.

– Заткнись, не мешай! – Хамит делал классическое «рот в рот» правильно, как в учебнике по ОБЖ. Алик закашлял и перестал походить на утопленника. У Эльки началась очередная истерика.

– Марш домой! Ещё раз увижу здесь – сам утоплю! – тяжело дыша сказал Хамит. Слова были лишними. Мы остолбенели до конца дня.

Мы ещё долго ходили стайкой, не разлей вода. Потом, когда все начали играть в любовь, наша Элечка ( вообще-то Эльвира) выбрала не спасителя Хамита, не красавца Алика, а почему-то меня. И я её, кажется, полюбил. Она до самой армии собиралась за меня замуж.

Вспоминать нам особо было нечего: здесь обнял, там прижались, дискотека, кино, места для поцелуев... Я запомнил её певуньей. То, что она хорошо поёт, знали все. Но знал я один, как певуч каждый её шаг, каждый её пальчик, любое движение. Я бы и теперь её мог узнать на любой шумной улице. Скажете, бред? Узнал бы.

Одиночество гуляло вдоль горла, как незатянутая петля на шее, вверх-вниз. Телефон молчит. Ах, да, это я его выключил...

Мама снова погладила меня по голове...

Сегодня ночью мне приснился черный кот. Гладкий, как та темнота. Кажется, я закричал во сне. Я его убил. Помню его острые когти, располосовавшие мне руки и лицо, удушающий запах крови, отвратительный визг незваного гостя и карамельный хруст позвонков, ломающейся кошачьей шеи.

Я проснулся в холодном поту... Судя по всему, было утро. Не хотелось бы останавливаться на таких подробностях, но я умею убивать... Когда долго бьёшь руками по лицу, потом уже кажется, что колотишь по липкой, противной, тёплой луже. Тело падает всегда со странным звуком чего-то сочного и упругого: спелого арбуза или большой капусты. Господи, к чему это я? До чего же душно!

Все мои воспоминания скукожились и покоричневели, как прошлогодние листья. Я встал и вышел. Здание больницы я выучил назубок не только на макете и прибольничную местность протопал своими ногами так, что уже знал, где как шаги раздаются. Прямо, прямо, прямо, даже знаю сколько шагов – четырнадцать, в сторону ворот. Потом влево шагов десять – в сторону забора. Всё правильно: слышу, дребезжит тележка с горячим завтраком, от пищеблока до нашего корпуса, и мелко бренькает алюминиевая крышка на котле с горячей гречневой кашей, и каша сама себя хвалит добрым домашним запахом. Только сейчас мне всё равно ложка в горло не полезет.

А вот здесь не хватает прутьев в заборе – р-раз! – и, кажется, небольшой лоскут моей рубашки остался на металлическом пруте. Отсюда я ещё не выходил ни разу. Ну, ничего, будет тренировка...

Отсюда я не выходил ни разу, с тех пор, как комиссовали из армии, с тех пор, как с почётом сшили моё лицо заново аж в столичном госпитале, с тех пор, как вернули в родной город. Я шёл прямо без страха куда-то врезаться, провалиться или под что-то угодить. Сегодня мне было всё равно. По барабану. До лампочки. Но я соображал. С того времени, как я гулял по этому городу, многое изменилось, и только хитрая речушка Таналык не изменила своего русла. Я дошёл до реки, в целом, благополучно. Ветер, обдувавший лицо, запах воды и знакомое умиротворённое бормотание не могли меня обмануть. Я пошёл по берегу.

Эльвира писала мне аккуратно. Я читал письма, старомодно берёг их и прятал от любопытных. Вдруг я заметил, что письма стали сбивчивые, беспокойные и натужно-приветливые, как лицо человека, у которого болит зуб. Потом я узнал, что Эльвира выходит замуж. Из её честного письма.

От берега влево нужно было пройти совсем немного. Шагов двадцать. Я начал считать. Потом поднялся по улице (только бы ничего не изменилось!), прошёл мимо запаха молока и хлеба и услышал знакомый чистый мотив – Эльвиру. Во дворе было всё знакомо. Рявкнувший поначалу пёс замолк и стал дружелюбно поскуливать. Крыльцо. Дверь. За дверью кто-то разговаривал, басовито, по-хозяйски. Его голос нагло растекался по родному мне пространству. Под ним поскрипывали половицы. В сенях звякнул ковш. Некто шумно пил воду. Давешняя духота подступила снова. Я толкнул дверь с ощущением безумного сна наяву. Она подалась, открылась. Удара по голове ковшом не последовало. И вообще это был Славка. Как я умудрился раньше этого не сообразить?

– Ты?

– Я, – ответил я и ощутил себя глупым подростком и усталым путником одновременно. С появлением Эльвиры короткий диалог повторился слово в слово. Она стала настоящей красавицей. Как я это понял? Какая разница! Она не положила мне прохладной ладони на лоб, не уронила слезы, не сказала: «Прости меня». Эту бредятину мы оставили создателям сериалов. Мы сидели втроём за маленьким круглым столиком на кухне и не чувствовали ни малейшей неловкости. Славка рассказал, что Хамит подался в МЧС, Алик пошёл по спорту, всерьёз занялся плаваньем, и сейчас на сборах в Москве. Мы проговорили до позднего вечера и, слегка подогретые домашним вином, отправились к моему дому. Он был заколочен, нуждался в хозяине и в ремонте.

Не волнуйтесь, всё закончилось благополучно. Я вернулся в палату целым и невредимым. Зав отделением для порядка устроил мне взбучку:

– Где ты был, Исламов? Тебя что, собаки драли? Что счастливый такой? Выпишу тебя за нарушение режима!

Тон у него был несерьёзный, и выписали меня когда положено. Собаки были абсолютно не причём – это я упал пару раз на колдобинах родного города и, пролезая в дырку забора, оставил на нём ещё один кусочек материи. Вскоре я смог различать тени и очертания предметов. И трость, о которой мне так не хотелось думать, оказалась мне не нужна. Сразу после выписки я стал заниматься домом. Всё это время ни разу не был один. Эльвира родила чудесного парнишку, как положено, от мужа, от Славки. Что в этой истории грустного? Мама больше не приходила ко мне. Она умерла, когда я был совсем маленьким, и я не помню её лица...

 

САША

 

Сашка вертел головой, пока не получил линейкой по вихрастой макушке. Это не больно, просто несправедливо.

– Не вертись! – взвизгнула Ануза Мухаметовна, и раздался щелчок.

Сашку словно муха укусила:

– Не имеете права такого линейкой драться! Вы мне не мама!

У Анузы даже коленки под умеренной мини-юбкой насупились. Здорово он ее довел, хотя и не нарочно. Да разве теперь объяснишь! Главное, чтобы ей сейчас сказать было нечего. Голосом не забыл пустить петуха. Губы его тут же надулись, задрожали. Глаза вовремя зачесались. Сейчас привычно подкатит к горлу ком и выступят слезы. Он, Сашка, не станет их утирать, а возьмет сумку и выскочит в коридор, предварительно изо всех сил хлопнув дверью. В этом кабинете после такого удара обязательно отвалится кусок штукатурки, и впечатление от сцены усилится. Потом он пойдет по коридору свободный, –       удалось, – утирая слезы и снимая напряжение, подобно актеру, добросовестно сыгравшему свою роль.

Сегодня среда. Надо, чтобы до субботы все улеглось. Значит, завтра сидеть ему тише воды, ниже травы, иначе в выходные вместо поездки в сад с бабушкой будет ему большой привет от отца. Сашка явственно представил, как драит он полы, точно матрос палубу, потирая ушибленные места, и зябко поежился.

– Саша, у вас же самоподготовка! – это Раиса Алексеевна. Ее можно совсем не бояться – ругать не будет и завучу не скажет.

– Выгнали меня, – соврал Сашка на всякий случай и на сей раз обошелся без слез. Можно было и без вранья обойтись, но с ним как-то надежнее, тем более, его и правда часто выставляли.

– Ладно, герой, ясно все. Давай на массаж.

Сашке полагался массаж. Вещь малополезная, но без лишних неприятностей, а потому он послушно потрусил в кабинет, ведь, по правде говоря, лучшего убежища теперь ему не сыскать, а потом, глядишь, Ануза поостынет, и все образуется. Раиса Алексеевна – медик. Она отвечала за все терапевтические процедуры и часто поступала непедагогично.

От белого халата Раисы исходил слабый запах духов и чего-то еще очень приятного. Руки были теплые и мягкие. Сашке стоило большого труда расслабиться. Он почему-то все время ерзал и вздрагивал, но Раиса умудрялась на него не раздражаться.

– Ну, давай, теперь, грызи гранит науки. И, чур, воспитателей до истерики не доводить! – она подмигнула и то ли погладила, то ли похлопала его по плечу.

Сашка поморщился, вспомнив щелчок линейкой и сердитые коленки Анузы.

– Что такое? – спросила Раиса серьезно.

А случилось – всего ничего. Саша, сидя в классе на своем месте у окна, старательно корпел над тетрадкой. Терпеть он этого не мог: ошибки все равно откуда-то все время берутся, и, если напишешь сам, тебе противным голосом мораль прочтут, пальцем в тетрадку потычут и переписывать заставят. Да только вот бабушке пообещал быть хорошим и честным. А отец сказал: «Не будешь учиться – ох, и огребешь ты у меня!». За то и старался. Вот уже и шея заболела, и пальцы свело.

«Тяф!» – а это друг его старый, Батошка. Конечно, маленький мохнатый щенок старым быть не может, и зовут его на самом деле Батон, просто он еще не такой большой и гладкий, как Батону положено.

Есть у него еще один талант – всем, кто с ним дружит, кажется, будто всю жизнь его знают. Живет он в подвале соседнего дома за счет доброты окружающих. А сейчас он прибежал в гости, удивился, что нет во дворе никого, и разрезвился среди осенних листьев, бегая за собственным хвостом, тявкая и повизгивая. Весело смотреть, как кружится белый комочек среди красивых разноцветных лоскутков на солнышке. И тут Саша вспомнил, что ничего ему не припас, и заерзал от смущения.

– Са-а-ня-а-а! Са-ань! – это Динька, Динислам. Глаза большие, круглые, чуть не плачет. У него, у чудака, опять ручка сломалась от усердия. Теперь вот орет шепотом. Сейчас ручку попросит. Славный парень. И списать бы дал, только у него лучше не списывать. Он делает все сам, зато по четыре раза переписывает. За долготерпение это его ботаником дразнят, но не трогают, потому что гостинцев его на весь класс всегда хватает. Саша достал ручку и потянулся через парту, чтобы передать, но по дороге задел пенал, и тот со страшным грохотом свалился на пол.

Тут Ануза со своей линейкой и подоспела.

Он не знал, как это объяснить. Вышло, конечно, по-дурацки, но от одних только шагов Анузы ему давно уже становилось противно и холодно где-то в животе.

– Есть хочу, – неожиданно для себя сказал Сашка, обалдев от собственной наглости. И это была правда.

– А я как раз перекусить собиралась, – легко ответила Раиса Алексеевна, словно Саша пожаловался на головную боль, и достала пару бутербродов и печенья, как достают таблетки из аптечки.

Из кабинета в класс Саша шел, совершая сложную работу. Он репетировал мину раскаяния – она была просто необходима – иначе Ануза не впустит; попутно срочно придумывал, у кого списать. Благо, оба кармана куртки загадочно шуршали. От жевательного мармелада и печенья никто не откажется – это точно.

Тут его как отбросило, и лихой комбинатор сам не заметил, как оказался в вонючем кабинете, на двери которого крупно написано: «М». В коридоре стояла возмущенная Ануза Мухаметовна и о чем-то горячо беседовала с завучем. В этом и была причина Сашиной прыгучести.

– Ой, Санек, не узнал! Богатый будешь! – услышал он, когда дверь скрипуче захлопнулась. По мальчишеской спине снова пробежал холодок: на подоконнике, развалясь, сидел десятиклассник Арслан и многозначительно улыбался. Рядом с ним мельтешил Костик, его вечный приятель. Они всегда ходили вместе – черноволосый смуглый Арслан, косая сажень в плечах, и щуплый, белобрысый, веснушчатый Костик. Их боялись те, кто помладше, а они понимали друг друга с полуслова, никогда не ссорились и молча делили добычу.

– А он и так богатый, гляди, как его распирает! – Костик похлопал по Сашиным оттопыренным карманам.

– Шуршат! – еще шире улыбнулся Арслан.

– Не трогай! – попытался крикнуть Саша, но голос оказался тоненьким и противным.

– Да не трогает тебя никто, не пищи, – ласково потрепал по плечу Арслан. – Скажи лучше, брат, старшему товарищу, где тебе так повезло.

– У Раисы ему повезло, что ты спрашиваешь. Она из себя его мамку строит, – усмехнулся Костик.

– Что ты смеешься, Костя? Нехорошо! Если своя мамка сбежала, то и такая за счастье. Правда, Сань?

Саша покраснел, как свекла. Стало жарко и зашумело в ушах. Его кулак, не спросясь, вдруг полетел в лицо Арслана. Арслан уклонился. Кулак промахнулся.

Что потом было сказано, как его швыряло и куда, Саша не помнил и помнить не хотел. Он видел себя со стороны, как во сне или в кино. «Проснулся», когда дверь снова скрипуче захлопнулась. Он сидел на полу у раковины, обхватив колени руками. Тело глухо ныло. Лицо горело. Карманы были пусты.

Ребята гуськом отправлялись на полдник. Сначала маленькие, потом постарше. В череде массажей, уколов и прочих процедур наступил перерыв. Наконец-то можно заняться и бумагами. Это противная мелочная возня требует тишины. Работу проверяют тоже по ней.

– Извините, вы Сашу не видели? – спросила возникшая на пороге кабинета Ануза Мухаметовна.

–Был на массаже. Ушел, – спокойно ответила Раиса Алексеевна, а сама заволновалась: обычно после массажа он сразу шел в класс. В бега ударяться ему незачем – дома влетит за милую душу. Стряслось что-то?

– Он опять приходил во время самоподготовки? – Воспитательница входила в роль следователя. Говорят, раньше она работала в детской комнате милиции. – Знаю я ваши массажи с пирогами и печеньями, мы все про всех знаем. Он только за печеньем к вам ходит, точно медведь дрессированный, а наша цель – людей воспитывать! – Слова у нее кончились, а желание обличать осталось. Она развернулась и ушла, оглушительно хлопнув дверью.

Раиса передернула плечами, точно желая стряхнуть впечатление от разговора. Что ей можно ответить? – ничего. Все равно кроме себя никого не слышит. Она ей все время кого-то напоминала – кого Раиса Алексеевна никак не могла понять. Но где же все-таки Саша? Неприятно закололо под левой лопаткой. Что случилось?

Саша вернулся в класс. Добросовестно отстоял под градом упреков. Расквашенный нос и распухшая губа делали мину раскаяния ненужной.

Кто-то принес ему полдник, пока его не было. К порции прибавился слоеный пирожок и кусок шоколада – это от Диньки. Кружок по настольному теннису и прогулка сегодня для него отменялись. Он бы и сам не пошел – нога разболелась. Угрюмо доделывая домашнее задание, Сашка понял, что настоящая выволочка откладывается. Всё закончив, он умудрился прошмыгнуть мимо вахтерши и осторожно вышел на крыльцо. Батошка был еще во дворе. Мальчик подозвал его. Батошка, безмерно радуясь, подбежал и стал лизаться. Соблюдая негласный договор, Саша сунул ему слоеный пирожок: «Расти большой – не будь лапшой!». Щенок улыбнулся. Кто говорит, что они не улыбаются, у того никогда не было собаки.

– Сашка! Сашка! Вот зараза! Мало тебе приключений на твою задницу? Так сейчас я уши надеру! Иди, к медикам тебя, тоже мне Штирлиц! – это вахтерша. Вообще-то не злая, но любит, чтобы слова ее звучали внушительно. Хуже нее сменщица, которая молча берет на карандаш, а после тихо докладывает директору.

В кабинете сидел ортопед из городской больницы. Раиса удалилась в смежную комнатку и была занята. Чья-то бледная детская попа готовилась принять укол, а Саша нечаянно увидел ее через приоткрытую дверь.

– Вырос ты, мил человек, вытянулся и похудел. Протез надо менять, – сказал врач, осматривая культю, – только что ж молчал так долго? Сказать некому что ли, что трет? И за ногой плохо ухаживал, это ж безобразие!

Во время перевязки пришлось потерпеть.

– На процедуры ходить регулярно! Это будешь мазать сам, после того, как повязку снимут, – он протянул какую-то баночку. – И больше так не шути! Из-за девушки дрался? – спросил доктор, бодро улыбаясь.

– Упал я, играли мы, – заученно произнес Саша.

– Ну-ну, знаю я, как вы играете… – пробормотал он и протер очки.

Одевая брюки, Сашка обнаружил в кармане вафлю и, недолго думая, съел ее.

Раиса открывала дверь ключом. С кухни пахло пригоревшими котлетами, звон посуды раздавался. С ужином воюют, надо помочь.

Вот они, ее мужчины, один большой, другой совсем маленький, оба в фартуках и с засученными рукавами, муж и сын.

– Ну, дождались, наконец, хозяйку. Проходи, ужинать будем, – сказал Юра и помог снять пальто. Значит, правда заждались и соскучились, раз так встречают. Миша слушается папу и как следует моет руки в ванной. Ужин победили вместе, весело сидя за столом. Легко и хорошо с ними. Тяжело только из-за компьютера вытаскивать.

– Ну, теперь ты дежурная, – рассмеялся муж, – иди ребенку сказку почитай!

Миша забрался к маме на колени. Сегодня он принес большую красивую книжку Андерсена и попросил:

– Про стойкого оловянного солдатика!

Читая сказку, Раиса вдруг поняла, кого ей напоминала Ануза – рыбу со студенистым холодным взглядом.

Потом вдруг вспомнила Сашу маленьким первоклассником. От него, шумного непоседы, живчика, ваньки-встаньки, застонали многие, как только он появился в интернате. Придя к ней впервые, он похвастался:

– А у нас в деревне, в детском доме, где я раньше жил, лошадь была настоящая!

– Правда? А у меня никогда не было лошади, – ответила она смущенная непобедимостью детского жизнелюбия.

 

СЛОНОВИДЕНИЕ

 

 

«Слон Слониха Слонёнок. Слоны должны жить в слоновнике», – прочитал он. Получилось неплохо. Он почти преодолел слоговое чтение. Он задумался и засунул пальцы в рот. За это его ругали. «Благовоспитанные слонята так не делают!» – говорили все. Наверное, это важно. Ведь когда он вырастет, то будет сдавать экзамен, и старшие решат, быть ему домашним слоном, диким слоном или учёным-слоноведом. У него была тайна. Он не хотел быть в слоновнике и мечтал стать орнитологом. Тайной это стало не сразу. Сначала Слонёнок вот так задумался и засунул пальцы в рот, а потом совсем нечаянно сказал про это маме. Так делают все нормальные дети, к какому бы виду они не относились. Мама почему-то очень расстроилась и всплеснула ушами:

–Ты же не можешь летать!

Замечание верное. Только люди позволяли себе быть нелетающими орнитологами – потому их знания о птицах так самоуверенны и далеки от истины.

– Я научусь, мама, – возразил Слонёнок.

– Подумай, кому ты нужен среди птиц, большой, серый, неуклюжий... Посмотри на колибри или на попугая – они маленькие и пёстрые.

– А фламинго?

– Да, конечно, он чуточку побольше, но он розовый...

– Я тоже буду розовый, – улыбнулся Слонёнок.

И тут папа как следует вздул его хоботом. Слонёнок зарыдал, а растерянные родители потащили его к доктору Айболиту. К тому самому. Он всё ещё сидел под деревом и принимал пациентов. Соображал он уже плохо, но работать вместо него было некому: учеников он после себя не оставил.

–Ну-с, молодой человек, – произнёс доктор, – вы родились слоном, и никуда от этого не деться. Учитесь, работайте и не надо фантазировать. Не расстраивайте папу и маму.

В тот вечер Слонёнок забрался в чащу и долго трубил. Получалось красиво. Пальмы качались от ветра и слегка постукивали листьями.

А что вы хотели? Это вам не осины-берёзы на ветру шелестеть...

В Лягушачьем болоте все повыскакивали, выпучив глаза, а потом долго квакали про его «неадекватность».

Айболит тоже говорил что-то про «адекватные притязания». Слова «притязания» Слонёнок не знал. Из истории он помнил, что браконьеры, охотники и дрессировщики «...подвергали слонов мучениям и истязаниям...». Вот и «притязания» – это навеняка что-то похожее. Только «адекватные» – это значит уместные и в меру, примерно как папа его хоботом...

На всякий случай, Слонёнок больше никому ничего не рассказывал. В свободное от уроков время он всё больше бродил по джунглям. Он понял, что если как следует натренировать свои большие уши и слегка похудеть, то взлететь можно. Только он пока не имел понятия, как стать розовым... Слонёнок стал есть поменьше и без устали махал ушами. Иногда под вечер уши просто отваливались от перегрузок, а голова трещала от напряжения. Он не сдавался, а родителям говорил, что просто много занимается.

Однажды всё получилось, и он воспарил над землёй. Увидел верхушки пальм и слоновье стадо, выбежавшее на него поглазеть. Все сгрудились в кучу, задрав головы, и то изумления засунули пальцы в рот. Слонёнок поднимался всё выше и выше.

– Не волнуйтесь! – крикнул он расплакавшимся родителям.

Он долго летел вольной птицей, пока не увидел на поляне стаю розовых слонов. Они были совсем как те, что в его старых детских книжках и на тайной древней скале, которую как-то раз показал ему дедушка.

– Ой, вон ещё один, – обрадовались они, – лети скорее, сейчас будет занятие по орнитологии!

...Солнце на закате всё окрасило в розовый цвет. Слонёнку было некогда отвлекаться, но скоро он заметил, что тоже стал розовым. Наверное, навсегда...

 

МОИ СТАРЫЕ СТИХИ

 

МАЛЬЧИКУ

(Подражание Лорке)

 

Камушек брошен.

Не камень, камушек,

В чистую воду.

 

Чистое озеро

Заволновалось –

Узоры кругами,

 

Но через миг

Не осталось

Прозрачных узоров.

Водная гладь воцарилась.

 

Но камушек этот

Ляжет на чистое дно.

 

*  *  *

 

В том мире, откуда

Исчезну когда-то,

Гудят прокуроры

И пьют адвокаты,

Поют кришнаиты,

Царят супостаты,

На голову сыпятся

Суперфосфаты.

 

Душевные раны

По праздникам лечим,

Любимый не любит,

Любимый далече.

Ах, карие очи…

Накинь мне на плечи…

Ах, дайте вина,

Только чтобы покрепче!

 

Пришли ниоткуда,

Исчезнем куда-то…

На всех смотрит Бог

С виду придурковатый.

 

Он, чтобы не слышать,

Заткнул уши ватой.

А как его звать,

Нам сказать трудновато.

 

– Прохожий, спасите!

Ведь осень – паскуда!

– Простите, гражданка,

У Вас не простуда?

 

– Ах, нет, не простуда.

Мне худо, мне худо,

Мне ху… – Тут же гордость

Бог знает откуда.

 

Сказала: «Нет, весело,

Очень прекрасно!

Прохожий, волнуетесь,

Милый, напрасно.

Оставьте меня и считайте,

Считайте, считайте шаги…»

 

*  *  *

 

Когда уже поздно,

Срываются двери с петель,

И ночь за окном

Существует задумчивой кошкой.

Когда уже поздно,

Корабль попадает на мель.

Когда уже поздно…

А если бы раньше немножко?

 

Когда уже поздно,

Я слышу отчаянный звон.

Мне кто-то сказал,

Что разбитое склеивать можно.

Когда уже поздно,

Осколки летят из окон,

И кто-то кричит,

Чтобы с окнами осторожней.

 

*  *  *

 

Откроется дверь. Заскрипит половица.

Мой внутренний голос: «Наглеешь, девица!».

Но вот твои волосы, вот твои плечи

И вот твои руки – и мне уже легче.

 

Но вот твои губы… Так быстро и страстно…

И мне уже страшно. А может напрасно?

Я цвета небесного не различаю,

Я в мыслях тебя на ладонях качаю,

Потом вдруг в твоих умещаюсь ладонях…

А что это было? А ты что, не понял?

 

*  *  *

 

Ночь. Не видно конца и начала.

Звук. Он остался без сна.

Так отчаянно белая скрипка кричала,

Как будто она – луна.

 

Ты. Я безумно люблю твои пальцы.

Бред нестерпимо горяч…

На тысячи мелких блестящих кристалльцев

Рассыпался мир, скрипач…

 

«Как много красивых блестящих игрушек!

Мне весело, словно встарь!

Из них я наделаю безделушек!», –

Воскликнул пьяный фонарь…

 

*  *  *

 

Послушайте!

Спасибо за беспокойство!

Тучам –

За то, что скрывали солнце,

Дождям –

За то, что так долго лили,

Ветру – за избавленье от штиля.

 

*  *  *

 

Распродаю детали

Того, что часто снится,

Музея экспонаты…

 

Распродаю детали –

Пусть мне покрепче спится,

Мне их уже не надо.

 

Счастливые ладони –

Не нужно им стучаться –

Пожалуйста, возьмите!

 

Сияющие лица.

Смотрите, как лучатся!

Ну, что же вы молчите?

 

Ненужные вопросы

С дымком от папиросы,

С налетом легкой лени.

 

Хотите, подарю вам

Совсем-совсем бесплатно,

Совсем-совсем без денег?

 

Вот мокрые ресницы.

Тогда им показалось,

Что небо накренится,

 

А было безмятежно,

И небо было легким,

Как перышко у птицы…

 

Наверно посмеялся

Трудящийся прилежно

Истории создатель.

 

И, вот, на горизонте

Как будто показался

Последний покупатель.

 

*  *  *

 

Вот обрастаешь ты броней,

Чтоб победить на поле брани.

Вот обрастаешь ты броней,

Как будто опереньем ранним.

 

Хоть ты бранись, хоть не бранись,

Но суждено тебе родиться.

И, сколько ты ни берегись,

Ты будешь раненая птица.

 

Как будто в омут головой

Ты головой в протуберанец…

Тебя там встретит ангел твой,

Такой крылатый оборванец…

 

*  *  *

 

Рассеянный добрый чудак

В поношенном пестром халате.

И птицы слетают с руки,

Улыбка и поступь легка.

 

Наверно он понял меня –

Ведь он танцевал на канате…

Но где мне его разыскать?

Дорога его далека…

 

Так листья слетают с ветвей,

Так солнце садится, сверкая,

Так то, что ушло не вернешь…

И все-таки это старо:

 

Хранится в моем узелке

Та нить из чалмы золотая,

Хранится в моем узелке

Той птицы слетевшей перо…

 

*  *  *

 

Если у вас разболелась душа,

В узел ее завяжите – и дальше.

Потом развяжите ее не спеша

И отряхните от фальши.

 

*  *  *

 

Когда-нибудь я научусь молчать,

И на лице у меня будет грим.

И то, что мне случится сказать,

Не будет глупым или смешным.

 

Тогда научусь я свечи жечь,

И правило будет заведено:

Если игра не стоит свеч,

Не буду свечу выставлять в окно.

 

*  *  *

 

Ой, звенят в голове моей зернышки!

Как созреют все до единого,

То придут не кто-нибудь, а мельники

И из головы моей их вытрясут.

 

Сделают муку, замесят тесто,

Печь начнут, добавят зелия.

Назовут меня то ли хлебом, то ли хлебушком,

То ли хлебобулочным изделием…

 

*  *  *

 

Мне пора себя казнить.

У меня готово платье,

То, в котором так беспечно

Я взойду на эшафот.

 

Вот она, моя помада,

Та, которой я накрашу

Улыбающийся рот.

 

У меня вино готово,

То, что прямо на ступеньках

С палачом я разопью.

 

Вот и чаша. Эта чаша,

Из которой пить я буду

И, конечно, разобью.

 

А тебе скажу, наверно…

Не скажу тебе ни слова:

Ты, наверное, святой.

 

Никого я не любила,

Я чертей к себе водила.

Да, вот так вот, милый мой!

 

Никого я не любила,

Я чертей к себе водила

И хочу я прямо в ад.

 

Там сгорит мое мученье,

Там сгорит мое веселье

И прекрасный мой наряд!

 

*  *  *

 

Ты думаешь, это кончится?

Когда же все это кончится?

Когда-нибудь это кончится –

Так умные говорят.

 

А мне ничего не хочется:

На землю глядеть не хочется,

На небо глядеть не хочется

Сто дней и ночей подряд.

 

Ты вспомни – тебе позволено,

С улыбкой – тебе позволено,

Лишь спрашивать не позволено,

Не спрашивай – я совру.

 

Не спрашивай только: «Больно?» –

Ведь я не скажу, что больно.

И, если мне даже больно,

Я все равно не умру…

 

*  *  *

 

Простите, я невольно заболталась.

Кто знает, сколько времени осталось?

Не знаю я, увы, но может статься,

Недолго мне болтать, или болтаться.

 

ДОМ

 

Ты думал, путник, я – приют?

Да ты, усталый, ищешь кров.

Ты брось, здесь люди не живут,

Здесь только пара мрачных сов.

 

Давным-давно я домом был

И, бел до труб до дымовых,

В себе преданья я хранил

И тайны старых домовых.

 

Там, где не сгнил, меня сожгли.

Мне больше нечего терять.

А домовые в лес ушли

И стали лешими опять.

 

ЧУЖИЕ МОНОЛОГИ

 

1

 

Эту песню я не спел.

Извините, не успел,

Потому что было много,

Даже очень много дел.

 

Что же горло так хрипит?

Кто повинен? Общепит?

Или пил я много слишком,

Или это ларингит?

 

Что на сердце? Пустота.

Это просто красота!

Нету шума, нету драки –

Сплошь свободные места!

 

Не грусти, я просто шут.

Не спасай – напрасный труд.

Я отвык, я не умею,

И подъемчик слишком крут.

 

2

 

Я не гений, прохожий.

Давно все не так.

Почему я тебе интересен?

Только в этой прихожей

Сойду как чудак,

Для которого мир еще тесен.

 

Признаваться не буду –

Теперь ни к чему –

Что, любитель хорошего сыра,

Я спокоен как Будда,

И мне, как ему,

Безразличны все черные дыры.

 

Я в нирване, разутый,

Я ровно дышу.

Я не маленький, мне все понятно.

Но во сне почему-то кого-то прошу

Не закрашивать белые пятна…

 

3

 

Так устроен человек,

Так проектом предусмотрен:

У него музейный зал

Есть (где точно неизвестно).

 

А войти туда нельзя.

И под каждым экспонатом

Нет ни слова. Он и сам

Помнит, человек, прекрасно,

Что случилось и когда.

 

Почему вчерашним летом,

Умирая от жары,

Он на солнце был похожий…

 

Почему в такой мороз,

В день, когда зима случилась,

Он похож был на жару,

Что была вчерашним летом…

 

4

 

Ну, вот, треугольник…

Опять треугольник.

Я угол. Не самый тупой.

Не самый, однако,

Колючий и острый.

 

Но вот что меня угнетает:

Бедняга Дантес!

И он был уверен,

Что любит его Натали,

И счастье возможно…

 

СТРЕКОЗА И МУРАВЕЙ

 

Попрыгунья-стрекоза

Завязала мне глаза.

Показалось мне,

Что я могу летать.

 

У меня душа вверх дном!

Заходи скорее в дом,

Та, что ангелу прозрачному под стать!

 

Здесь тепло, моя Жизель,

Почини свою свирель

И за прошлое, пожалуйста, прости:

 

Говорят, что прадед мой,

Парень, вроде бы, незлой,

Стрекозу к себе погреться не пустил…

 

*  *  *

 

Молодые мустанги –

Бегут и не знают, где дом.

Молодые мустанги –

Свобода дороже всего.

Молодые мустанги –

Бегут – и играют с огнем.

Молодые мустанги

Не видят хвоста своего.

 

Молодые мустанги –

И нам не нужны имена.

Наклоняться мы будем затем,

Чтобы есть или пить.

Подстегнуть нас посмеет

Лишь ветер и только весна.

Только старость уймет

Молодую бездомную прыть…

 

*  *  *

 

Я ищу себе имя.

Оно уже было не раз.

Я ищу котел,

В котором буду вариться.

 

А попытка понять тебя

В сотый раз сорвалась –

Я стою у стены,

Об которую буду биться…

 

© Лариса Ишбулатова, текст, 2010

© Наталья Якунина, иллюстрации, 2010

© Книжный ларёк, публикация, 2016