Лев Тресков. Магия слова у Леонидова

МАГИЯ СЛОВА У ЛЕОНИДОВА

Давно уже и не мной отмечено, что никто не передаёт так тонко и точно особенности уральской и оренбуржской, степной, сельской и городской речи, как уфимский писатель Александр Леонидов. Впитав эти говоры с молоком матери, истинный сын этой земли – он блестяще владеет её диалектарным инструментарием, который применяет всегда к месту и с «чувством, с толком, с расстановкой». Новейшие же работы А. Леонидова заставляют уже говорить о настоящем волшебстве, магии слова, складывающейся из вторичных смыслов звуков и значков, ударений и комбинаций…

Повесть «Скифский угол» отсылает нас одновременно к самой глубине, живому роднику традиции – и в то же время трунит, иронизирует над замшелостью традиционализма. Здесь архитектоника (разметка изобразительных средств) настолько герметична и геометрична, что казалось бы, сюжет, легший на такое колючее ложе, должен показаться белибердой. Но с сюжетом всё прошло гладко, а как этого добился Леонидов – нужно спрашивать у него. Наверное, это волшебство…

Под сюжетом – языковой строй. Он вымерен по миллиметру – так, что нет ничего случайного, ни слова, ни звука, ни знака препинания. Уже имена персонажей содержат в себе глубокие смыслы звучаний. Альтаир – имя, которое советский романтик дал сыну на заре космической эры, что было весьма модно в гагаринскую эпоху. Жизненно, правдиво? Безусловно. Даже в сериале «Бригада» про бандитов сын академика носит имя Космос – в честь романтики юного отца. Но там из этого ничего не вытекает – просто примета времени.

Альтаир – не просто Космос. Магия Леонидова заключается в том, что персонаж совершенно естественным путём из звезды превращается в Альта, т. е. музыкальный инструмент типа скрипки. И это не просто игра слов – за этим скрыт огромный смысл характеров и сюжетность: была космическая мечта – стала скрипичной аллюзией…

Но и это не всё. Бесконечно растворяясь в возлюбленной, Альтаир-Альт становится её «Альтер Эго» (упомянуто лишь однажды) – то есть «вторым я» Екатерины Креповой. То есть и это лыко в строку! Ну, и конечно, «Альфа», символ первенства и исключительности… Леонидов в одном имени одного персонажа составил целый философский трактат о психологии…

Совершенно очевидны паллиативы с фамилией семьи – «Креповы». Естественно, они и обыгрываются – крепкий дом, крепкое хозяйство… Но, если присмотреться, то выглядывает и второй план – «крепостное» состояние, о котором проговаривается женщина, попавшая в семью со стороны…

Неслучайно и имя главной героини. Имя Екатерина (разг. Катерина) происходит от греческого слова «катариос» – чистый, непорочный. Того же корня слово «катарсис» – очищение. Имя Екатерина означает «чистая, непорочная, истинная». П. Флоренский писал, что это имя описывает натуру, нацеленную на яркое самопроявление, победоносную, ориентированную на страстные отношения. В русском языке от имени Катя существуют много выражений: задать катю – выпороть, катеринить – богатеть, наживаться. Интересно отметить, что имя это вдвое чаще употребляется в городах, чем на селе, а ведь героиня рвётся из чужого для неё села в манящий город…

Леонидов играет словами в бисер, и далеко не только именами. Почти в каждой фразе «Скифского угла» – игра слов, или игра их смысловыми оттенками, омонимичностью.

Например, вот здесь:

«Им не понять сестру… – думала Милана, наполняясь непонятной злобой к собственным старшим. – Никогда им этого не понять, плотоядному волчьему отродью, рождённому в волчьем логове, и вскормленному молоком сбежавшей к степному волку городской суки…»

«Собственные старшие» – это имеются в виду старшие дети, сыновья героини повествования. Но в то же время это казачья традиция, восходящая к индоевропейским пракорням, когда вырастая, сыновья становятся собственной матери «начальством», в силу патриархальности общества. Мужчина, вырастая, становится из подчинённого старшим для матери – и это, по своему, тоже драма преображения, типичная для патриархальных устоев. Грубое словечко «сука» – как его понимать? Сука – это самка семейства псовых, собака, и вышеописанной аналогии вполне уместно понимать, что к волку сбежала собака. Но по отношению к женщине это резкое, хлёсткое ругательство, выражающее крайнее недовольство собой, если оно от первого лица… Можно ли сказать, что здесь этот смысл отсутствует? Нет…

В том-то и штука леонидовская, что тут, в одной фразе – и то, и другое, и аллегория, и раскалённое самонедовольство героини.

Или вот малозаметный оборотец: «в манке «акман-токмана». Тут и смысл – сильный буран действительно похож на манную кашу, и в то же время фонемическая игра: перетекающие звуки «ам-ма».

Или особо выделенное словцо «ребя́тышками» в тексте: это ведь не просто искажённое диалектом привычное слово «ребятишки», за ним стоит образ «ребятушек-воробушков», очень живая аллюзия такой маленькой стайки, налетающей на деда-пасечника…

Это всё Леонидов делает не смысловым рядом, а игрой полутеней, заложенной в звуке и виде слова-знака.

Вот ещё одна цитата, показывающая эту сторону Леонидова, как матёрого стилиста: «Они отрывались от этой, до мельчайшей подроби изученной предками земли, и были вдвоём, там, среди созвездий, пульсирующе-мерцающих укрупнёнными гроздями белых светлячков…».

«До мельчайшей подроби» – в конструкции слова чувствуешь почти физическое растолчение, дробление предмета, его рассыпание на дольки. «Пульсирующе-мерцающих» – по сути, рефрен, поскольку мерцать и значит пульсировать, мерцание именно тактом и выражается. Но такое удвоение синонимов (типа «огромный-громадный») даёт эффект увеличивающей линзы. А речь ведь идёт именно о восторге горожанина сельским небом, на котором звёзды ближе, как бы увеличено-притянуты…

Или вот отражение игры диалектизмами во фразе «Чиже вы, мамо, меня перед гостьми позорите?!». На первый взгляд, просто деревенское искажение литературных слов, но если вчитаться-всмотреться в текст, то именно искажающий эффект придаёт слову новые смыслы-тени.

«Чиже» – некий «чижик-пыжик», который дополнительно, намёком передаёт читателю, как напыжился, распушил перья, важничающий, «вчера повзрослевший» мальчишка. «Гостьми» – это не просто «гостями» в сокращении, это степень важности, сплетающаяся с «костьми лечь»…

Одно из самых сильных стилистически мест книги Леонидова – эпизод, в котором «Страницы книг в руках этой девочки пахли пригаром масла, густым бульонным туком, неостывающей, как домна, кухней – на которой всё время что-то варили, жарили, парили – то для людей, то для скотины, то для домашней птицы…»

С одной стороны – это буквальная, конкретная реальность, несомненно, схваченная из станичного быта: книжный шкаф в коридоре возле кухни, кухонные пары постоянно туда попадают… С другой стороны – это притча о духовном и материальном, которые пропитывают друг друга, а слиться не могут, и вопиюще противоречат. Леонидов опять играет: он эту притчу рассказывает между строк, между делом. Он вообще ничего не говорит про материю и дух, он лишь намекает ароматом!

Что читает девочка? Русскую классику. А книги пахнут бульоном – и для людей, и для живности богатого хозяйства… Книги-то пахнут, а тексты – нет! Понимаете, какие тут открываются пласты смыслов под будничной бытовой зарисовкой?

Я давно уже понял, что Леонидов никогда просто так ничего не пишет. На его сцене никогда не висит ружей, которые не выстрелили бы по ходу действия. Ни одной случайной или лишней детали, которая торчала бы или выпирала из плетения авторской концепции.

Иногда автор «обменивает глаголы», чтобы показать нам слитность пары влюблённых, например:

«Катя пела со старательной детской, чуть дёрганой, артикуляцией, нажимая на ударения… Альтаир сидел за фортепьяно, подыгрывая романсу, легко порхая белыми птицами ладоней над более желтоватыми, старыми клавишами…»

На самом деле, в строго техническом смысле, это Альт нажимает – на клавиши. А порхает – Катя – подчёркнутой артикуляцией. Но поскольку они в этой сцене незаменимы, то Леонидов заменяет глаголы, отчего, кстати, получается абсолютный зрительный эффект и красоты, и голоса, и музыки, и детской неопытности…

Лишь иногда Леонидов чуть приоткрывает свою игру, когда словно бы в шутку объясняет значение звуков в понимании: пускается вдруг в рассуждения, что слово «Девка» – ругательное и грубое. «Девица» – игривое и фривольное. «Деваха» – близкое и фамильярное. «Девчонка» – снисходительно-покровительственное. «Девушка» – уважительно-официальное, даже немного казённое. «Дева» – мистическое и священное, даже пугающее: «Дева-девица, Диво-дивиться»… Но среди множества, великого калейдоскопа разных приставок и окончаний есть волшебное слово «девочка»… Его не услышать надо – прослушать. Какое оно нежное, доброе, с ягодным сладким вкусом – и в то же время встревоженное, даже напуганное слово».

Но такие откровения – вообще-то у Леонидова редки, исключительны, он лукав и редко когда выглядывает из-за персонажей собственным, авторским обликом и мнением. У него всюду «видимость случайности», но под ней – железная концептуальная закономерность и диалектизмов, и жаргонизмов, и анахронизмов, и вообще любой формы всегда не зря применённого слова.

Он не словами жизнь описывает, а жизнью слова пишет. Поэтому почти за каждой фразой – оптическое преломление нашего взгляда, смыслы, то ли вложенные, то ли почудившиеся, такая «играющая картинка» – когда под изображение проступает вдруг иное изображение, но только под определённым углом, на миг – и снова прячется в бытовой сцене…

И потому я говорю о магии слова у Леонидова – не образов и сюжетов, которые у этого автора тоже часто мистические, а именно самой ткани изложения. Тут столько скрытой поэтики в загрублённой на вид прозе, что остаётся только восхищаться.

Слово лечит и чинит человеческую душу – если оно с большой буквы. Это в полной мере применимо к произведениям Леонидова…

© Лев Тресков, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016