Ренарт Шарипов. От пустоты до капусты (18+)

Из цикла «Мезениада»

ОТ ПУСТОТЫ ДО КАПУСТЫ

(FROM PUSTOTA TILL KAPUSTA)

особый взлет свободной мысли

 

КАВЕРНА ПЕРВАЯ

ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ МЕНЯЕТ ПРОФЕССИЮ

 

«Ты – Чапаев, а я – Пустота,

Вариантов так много на свете,

Можем мы поменяться местами легко –

Я – Чапаев в саду расходящихся Петек.

Я Чапаев, и я ж – Пустота,

Прокричу это я спозаранку,

Только знаю одно: в Пустоте

Не смогу я быть только лишь с Анкой.

Мне бы Анку скорее найти,

Ей заполнить пустотные бреши,

Только знаю, – Чапай ухмыльнется в усы:

“Брешешь, Петька, опять только брешешь”.

Мне бы бубликом черным вновь стать,

Позабыть свое самосознанье,

Раствориться Чапаевым в Пустоте,

У безбрежного брега познанья.

Но я знаю – Котовский, зараза, придет,

С лысым черепом и с кокаином,

Он – Котовский, а я? Я – опять Пустота,

Что летит по просторам былинным…»

– …в своей обычной манере, то есть совершенно никак не интонируя, и лишь делая паузы между катренами, продекламировал я…

– Что ж, неплохо, неплохо! – главный редактор отложил рукопись в сторону, потянулся за трубкой.

Некоторое время мы провели в совершенном молчании – лишь в сгущающемся полумраке потрескивал воспламеняющийся табак в черной обугленной трубке.

– Иосиф Виссарионович! – начал было я, но главный редактор предупредительно поднял руку, – рукав кителя сполз к локтевому сгибу, обнажив высохшее, тонкое предплечье, поросшее кое-где коротким, но густым и могучим кавказским ворсом.

Я снова замолчал – непонятно почему – то ли от волнения, то ли… Наконец, главный редактор докурил и окинул меня пронзительным, испытующим взором желто-зеленых, как у амурского тигра или Чингиз-хана, прищуренных глаз.

– Признаться, Петр, вы меня удивляете. И уже не в первый раз. Стихи ваши, как и всегда, пронизаны идеей вашей золотой удачи и настолько напоены, – тут главный редактор зажмурился и стал перебирать пальцами, мучительно подбирая нужные слова, – особой, полной удивительной неги и страсти, любовью к философу индийского Перерождения Нагарджуне, что… – тут он опять смолк. Затем отложил трубку в сторону, нацепил на нос пенсне и щелкнул пальцами. Кажется, на него снизошло озарение.

– Я бы, Петр, посоветовал бы вам вот что! Рукопись годится – как и всегда, вот только… – он немного смутился, но, откашлявшись в усы, продолжил развивать свою мысль: – Вот только мне не нравится постоянно повторяющееся в ваших работах слово «катрена». Вы хоть сами знаете – что это?

– Никогда не задумывался, – честно признался я. – Здесь я полностью полагаюсь на метод Василия Ивановича Чапаева…

– Метод так называемой заруки? – перебил меня главный редактор. Поразительно, как он схватывал все на лету. Это было очень свежо и необычно для литературоведа и человека с большим стажем партийной подпольной работы.

– Что ж, вы применяете его блестяще, просто блестяще! Это тем более видно по той небрежности, с какой вы обращаетесь с этим термином. В одном месте вы прямо так и пишете – катерна, вместо катрена.

– А какая разница? – ухмыльнулся я. Напряжение, наконец, отпустило меня.

– Именно поэтому я настоятельно советую вам изменить его – во всех случаях, – то есть и там, где следует катерна вместо катрена, и катрена вместо катерна, – на каверна. Поверьте мне, друг мой, так будет гораздо лучше, свежее и, – да, да, этого нечего стыдиться, – актуальнее! Если вы согласны на эту единственную редакторскую ремарку, то не будем откладывать дело во всевозможные секретные ящики и подпишем наш контракт прямо сейчас.

– Как вам будет угодно, сударь! – я слегка поклонился. Подняв голову, я заметил, что покрытые оспинами впалые щеки редактора слегка порозовели от удовольствия.

– С вами легко и приятно работать, Петр! Я нисколько не жалею о том дне, когда предложил вам быть вашим единственным и главным цензором.

Здесь он немного переврал. На самом деле это предложение сделал мне не он, а Николай Павлович, но я не стал спорить. Главное – дело было сделано, и теперь мои новые откровения, наконец, увидят свет в «Искре».

Мы только покончили со всеми формальностями и ожидали за стаканом грога, когда подсохнут чернила на документе, как в дверь несильно, но требовательно постучали.

– Merde! – воскликнули мы с редактором в один голос.

На пороге стоял Жербунов. Под ослепительно белым медицинским халатом, небрежно накинутым на плечи, чернел его патрульный матросский бушлат.

– Нам пора! – главный редактор встал. Накинув на себя шинель генералиссимуса и продев босые, подагрические ноги во вьетнамки, лежавшие у тумбочки, он пошел к двери.

– Пора на расстрел, – меланхолично повторил он, проходя мимо Жербунова. Тот совершенно никак не отреагировал на его уход. Он пришел именно за мной, и это было не удивительно. Потому что тот расстрел, который ждал меня, не имел никакого отношения к тому, на который торопился мой недавний посетитель…

Уже когда я – бережно спеленатый в смирительную рубашку, лежал на каталке, влекомой Жербуновым, будто неким Хароном, по мерцающему тусклым светом лампочек, забранных стальной решеткой, длинному больничному коридору, до меня дошел истинный смысл редакторских ремарок. И пусть они не имели ничего общего с Эрихом Марией Ремарком – что с того?

 

*  *  *

 

«Действительно, – думал я, совершенно не обращая внимания на то, как игла вонзается в мою плоть прямо через больничный халат, – каверна! Как тонко и верно подмечено! Именно и только каверна! Только так и следует писать. Каверна – пустотное образование, термин, безусловно, медицинский, – но ведь и мир вокруг меня болен, особенно, если учесть, что самого мира, собственно, и нет. И не было никогда. Так же как и меня. Есть лишь одна Пустота – засасывающая, пульсирующая, принимающая разнообразные формы, но от того не меняющая свою суть. Каверна… Это могло бы стать для меня неплохим псевдонимом. Действительно, чем хуже, чем Петр Пустота – просто Петр Каверный?»

На память невольно пришел незабвенный Гриша фон Эрнен и его трогательная революционная фамилия…

– Каверный – Фанерный… – повторял я в меланхолии, чувствуя, как пустота сжимается в моем теле, заставляя деревенеть все члены, – а особенно тот, в котором наибольшее число каверн.

– Какой глубокий смысл, – бормотал я, лежа в смотровой и позволяя санитарам вонзать в мое совершенно не ощущаемое тело все новые и новые порции расстрельного яда, – половой орган мужчины состоит из пустоты, из так называемых кавернозных телец, – и именно он призван вырывать из черного бублика женского естества новую жизнь… Получается, что пустота совокупляется с пустотой. А стало быть… Стало быть, жизнь – есть результат взаимодействия пустоты с пустотой, бесконечное совокупление нолей. Но что случается, когда ноль множат на ноль? В результате получается тот же самый ноль…

На душе, как ни странно, от этой тяжелой, по существу, мысли, стало на удивление легко и свободно. Впрочем, это могло быть результатом начинающегося действия сульфазинового креста – того самого расстрела, но мне не было до этого никакого дела.

– Предположим, если мы примем женский орган за ноль, а мужской – за единицу, то, что же получаем в итоге? – шептал я, все глубже и глубже проваливаясь в недра черного бублика пустоты. – Мы получаем тот самый результат, к которому пришел Владимир Маяковский. А ведь он давеча читал мне свои новые стихи: «единица – ноль, и так далее…». Вот оно! Выходит, что единица всегда равна нолю, так же, впрочем, как и все прочие числительные. И как результат – справедливость моего неизменного гимназического кола по арифметике, который являлся прямым следствием моего осознания, – уже тогда! – полной бессмысленности всех математических действий.

– Пойдем далее, – развивал я свою мысль, не обращая внимания на Жербунова и Барболина, которые укладывали меня обратно на каталку, дабы препроводить в мою палату, – следовательно, если пустота совокупляется с пустотой, то мне совершенно незачем мечтать об Анне! Анна – часть меня! Она такой же, в сущности, ноль, что и я. И нет никакой, в сущности, разницы, – пересплю я с Анной, или же, – хм! – с самим собой? Будет на ее месте сама Анна, или же какая-то другая женщина, или – даже если учитывать опыт Марии, – мужчина, – все равно в результате выйдет, что моим половым партнером окажусь снова таки я… Пустота и Пустота…

Я неожиданно осознал причину моей трагической неспособности обладать Анной. В этом не было ничего удивительного – я подсознательно боялся алхимического брака с самим собой. Именно так. Ведь Анна была ничем иным, чем одним из бесчисленных и зыбких отражений Пустоты, то есть меня самого…

 

*  *  *

 

– Ты с кем это давеча пи*дел? – со свойственным ему неприкрытым и естественным, как и все в народе, цинизмом, спросил меня Жербунов, когда я уже лежал на своей кровати.

Я нисколько не обиделся на его слова – в сущности, он был прав. Ведь, в сущности, и любой разговор является лишь одной из форм совокупления. И, заметьте, – совокупления с самим собой! Именно потому я ответил честно, насколько мог:

– С Пустотой!

– Ага! – удовлетворенно кивнул Жербунов, переглядываясь с Барболиным. – Болезнь, что называется, прогрессирует.

– Совсем крышу сорвало, – буркнул Барболин.

– Кстати о крыше! – Жербунов принял торжественный и заговорщицкий вид. – В нашей дурке крышу-то поменяли.

– То есть как это? – напрягся Барболин, который был, очевидно, не в курсе.

Я хмыкнул – ведь я-то точно слышал прошлой ночью, как грохотали железные листы над потолком. Крышу, действительно, давно следовало поменять, – старая безбожно текла.

– Вовчика Малого завалили – не слыхал, чать? – снисходительно сообщил Барболину хорошо информированный Жербунов.

– Иди ты! – свистнул Барболин.

– Ага! – охотно осклабился Жербунов. – Он с чеченами забился, а как на стрелку приехал, – они его из огнеметов-то и завалили!

– Стоило ли тратить боевой запас? – вмешался я в их разговор. – Можно было просто дождаться очередного курсирующего поезда. И вообще – откуда взялись огнеметы у Дикой дивизии? Какой-то нонсенс, ей-богу…

– И кто теперь наша крыша? – поинтересовался Барболин, совершенно игнорируя мою реплику. Я не обиделся, но надолго замолчал.

– Да чуваш один, – хмыкнул Жербунов. – Вася Чебоксарский. Вовчик-то на мерсе рассекал, а у этого джип. Крутой джип – Форд-Бронко!

– Мощная тачанка! – мечтательно протянул Барболин.

Я мысленно прикидывал, каким количеством пулеметов измеряется мощь тачанки новой крыши, и лишь недоумевал, – неужели теперь такую первобытную технику строят на заводах старика Генри? Стоила ли овчинка выделки? Ведь в любой брошенной барской усадьбе можно было найти пару-тройку отличных рессорных экипажей. Мысль о том, что новые люди заказывают свои тачанки прямиком в Америке, позабавила меня. Что называется – за семь верст киселя хлебать…

– А вон глянь-ка, – кивнул Жербунов на зарешеченное окно. – Он там и стоит прямо.

Совершенно забыв про меня, матросы-санитары подошли к окну. Оттуда раздались восхищенно-завистливые вздохи. Признаюсь, их сладострастные причмокивания разожгли любопытство даже во мне. Действительно, почему бы и не взглянуть на тачанку, собранную на конвейере Форда?

Я осторожно заглянул через плечистую спину Жербунова, близоруко вглядываюсь в полутьму, еле освещаемую зыбким светом фонаря, и… отпрянул. Во дворе больницы стоял броневик Чапаева…

 

*  *  *

 

Да, сомнений быть не могло. Я узнавал все очертания грозной машины – вперед выдавалось тупое рыло мотора, высокий стальной лоб, чуть скошенный назад… Броневик грозно смотрел на меня двумя косыми фарами, похожими на полузакрытые глаза Будды. Остальные детали почти не угадывались во тьме, сгущающейся за окном, но это уже было не важно. Тот самый броневик, который, казалось, совсем недавно увозил меня в милую моему сердцу Внутреннюю Монголию. Но одну деталь я не мог не отметить для себя – с броневика куда-то исчез пулемет…

– Какая же это тачанка? – усмехнулся я, наконец-то, придя в себя. – Здесь даже пулемета нет. Это же броневик! Вполне возможно, что фордовский.

Жербунов и Барболин посмотрели на меня с проснувшимся уважением.

– А ты разбираешься… – протянули оба. – Да, броневик классный…

– У Вовчика тоже Мерседес бронированный был, – неожиданно фыркнул Барболин. – Ну и что? Против лома нет приема…

– Но ведь совершенно понятно, что американская военная техника на порядок выше немецкой, – снисходительно улыбнулся я. – Именно за ней будущее…

– А ты волокешь, – загоготали матросы, хлопая меня по спине.

– Мои ноги в порядке, – обиделся я. – Никакой укол не заставит меня волочь ноги, как старого, разбитого подагрой помещика!

– И все же советуем тебе отдохнуть, братан! – искренне посоветовали мне матросы. Вероятно, до перехода на Балтфлот, оба служили на Черном море – их речь пестрела словечками из лексикона одесской шпаны.

– Друзья мои, вы говорите прямо как Мишка Япончик! – усмехнулся я, покорно укладываясь в свою постель.

– Да Япончик сам уже давно отдыхает! – расхохотались оба. – Завалили Япончика-то…

– Разве? – удивился я. – Жаль, жаль… Талантливый был, даром что урка…

– Слышь, Пустота, – а ты может, и Володьку Каменного знаешь, а? – заговорщицки подмигнул мне Жербунов.

– Не слышал про такого, – честно признался я. – Что-то вроде Ваньки Каина?

– Ага! – гыкнул матрос. – В самую точку попал!

– Да Ленин это! – прогудел Барболин.

– Ленин? – я задумался. – Очевидно, это одна из незнакомых мне партийных кличек. Скажу честно – лично я с ним не знаком, но видать приходилось.

– Спи, давай, псих! – неожиданно потерявший интерес к разговору Жербунов погасил свет в палате.

Захлопнулась дверь. Некоторое время я еще слышал доносящиеся из коридора гулкие шаги инфернальных моряков, прерываемые взрывами густого, басовитого смеха, а затем лекарство начало действовать сильнее и я окончательно провалился в черную, засасывающую бездну…

 

*  *  *

 

Первой картиной, вспыхнувшей в моем пробуждающемся сознании, была странная этикетка, украшавшая бутылку темно-зеленого стекла, стоявшую на столе прямо перед моим носом. Возвращающееся зрение вырвало из пустоты искрящийся фонтан, изображенный на ней с большой реалистичностью, и конную статую, изображавшую всадника в кавказской бурке и папахе, вздымающего обнаженную шашку. Поверх рисунка я обнаружил надпись: «Пиво Чебоксарское».

Я поднял глаза вверх и вздрогнул. Передо мной сидел Чапаев.

Мой боевой командир зачем-то сбрил усы, но я все равно узнал его. Он был, как и обычно, пьян и облачен в расхристанную жилетку и белую рубаху навыпуск, расстегнутую до пупа. Плечи Чапаева были стиснуты черной портупеей не снятой кобуры, из которой торчал револьвер неизвестной мне системы.

– Правда – похож? – Чапаев подмигнул мне, указывая на этикетку.

– Похож – на кого? – тупо вопросил я, еще не понимая, к чему он клонит.

– Да памятник, памятник! – расхохотался Чапаев. – На Чапаева, говорю, – похож?

Пару секунд я переводил взгляд с Чапаева на памятник на этикетке, и обратно. Затем с сомнением покачал головой.

– Не вижу никакого сходства, – наконец ответил я. – Я вообще отказываюсь понимать вас в последнее время, Василий Иванович! В вас проснулся какой-то постбольшевистский бонапартизм, что, впрочем, неизбежно для любого революционного движения. Зачем-то установили себе какой-то дикий памятник, да еще выпустили пивные бутылки с его изображением. Все это напоминает мне неумную и пошлую шумиху в связи с приснопамятным юбилеем Пушкина.

– Ты яичницу с божьим даром-то не путай! – погрозил мне пальцем Чапаев. – Ишь, с кем сравнил! С Пушкиным! По ящику, конечно, все мозги запудрили этим Пушкиным, но ведь это совершенно разные вещи!

– Позвольте и мне воспользоваться вашим ящиком, – неожиданно тихо попросил я. Я даже не удивился богатству моего командира. У Эрнена была только банка. Что ж – теперь, видимо, дурь меряют ящиками. – Я бы тоже хотел, в некотором роде, попудрить нос… так сказать, для прояснения мозгов…

– Пиво будешь? – неожиданно оборвал меня Чапаев. Я разочарованно кивнул. Да, у этого кокаина точно не допросишься.

Пиво было невкусным, с каким-то металлическим привкусом. Я вообще не сторонник пива, но после самогона я уже не удивлялся все большему опрощению вкусов моего командира. Прихлебывая плебейский напиток, я продолжал рассматривать этикетку.

– Это, стало быть, в Чебоксарах памятник установлен? – наконец прервал я затянувшееся молчание. – Зачем? Заштатный губернский городишко…

– Ты это брось! – обиженно рявкнул Чапаев. – Знаю я вас, столичных вшей! Это для вас провинция, а для чувашей – столица!

– Для чувашей вполне возможно, – согласился я. – В свете последних декретов новой власти…

– Вот именно! – закивал головой Чапаев. – Правильно сказал этот мудак – берите суверенитету столько, сколько заглотите! А вообще – чем тебя памятник не устраивает? По размерам превосходит питерского Медного Всадника, и уступает только памятнику Салавата Юлаева в Уфе. Обошли нас башкирцы, стало быть…

– А не надо было воли давать своему адъютанту! – неожиданно вспылил я. – Между прочим, этот ваш башкирец Батый хотел меня однажды заколоть!

– Ну вот, у Петьки опять глюки пошли, – разочарованно протянул Чапаев. – А я с тобой хотел поговорить как с нормальным человеком. Ты пойми, дурья твоя башка, что Батый не башкиром был, а монголом! Хоть и псих, а в истории-то кумекать должен?

– Разве монголом? – удивился я. – Извините, Василий Иванович, но все эти инородцы для меня – темный лес.

– Ты, Петька, определенно впадаешь в великодержавный шовинизм! – обиделся Чапаев. – Может, ты и чеченскую войну одобряешь?

– Да не так чтобы… – уклончиво ответил я. – Но Кавказ – это рок России, это понял даже Лермонтов. Хотя, может быть, все дело тут в противоречивой личности Шамиля?.. И вообще, давайте не будем углубляться в историю российских колониальных захватов!

– Восток – дело тонкое, Петруха! – ернически подмигнул мне Чапаев. Он был определенно невменяем.

Мы вновь замолчали – слышно было лишь, как Чапаев шумно прихлебывает пиво, которое, признаюсь, совершенно не шло мне в горло. Да, я был обижен на Чапаева, определенно. Ведь он обманул меня – и это после того, как мы вместе переплыли Урал. Вез во Внутреннюю Монголию – а привез обратно, в семнадцатую, образцовую психиатрическую больницу…

– Почему вы сняли пулемет со своей машины? – наконец спросил я.

– Пропал пулемет, Петька, – доверительно сообщил мне Чапаев, глядя на меня сквозь бутылочное стекло. – Какая-то мразь сперла. Даже сигнализация не помогла.

– Выходит, что ваш глиняный пулемет, вместо того чтобы растворить мир, растворился сам? – недоумевал я.

– В точку попал, – закивал Чапаев. – Как пить дать – растворился!

– На то и глина, – пожал я плечами.

– Опять глюки начинаются, – Чапаев укоризненно покачал головой.

– Я не люблю Глюка, – ответил я. – Мне гораздо больше нравится Брамс.

– Да ты че, Петька, – из Израиля приехал, что ли? – расхохотался командир. – Прямо как в песне поется:

Мы – красные кавалеристы, брамс-брамс-брамс,

И командира нашего зовут Абрам-с! – спел Чапаев срывающимся на фальцет пьяненьким голоском.

– Ладно, Петька, утомил ты меня! – он оборвал песню на очередном куплете, где речь шла о каком-то странном городе Биробиджане, который собирались защищать пресловутые красные кавалеристы под началом неизвестного комбрига Абрама. – Иди к директору, он тебя давно дожидается, – Чапаев показал мне дрожащей рукой на дверь, в проеме которой уже опять появились кладбищенские тени двух ангелов смерти – Барболина и Жербунова.

 

*  *  *

 

Подходя к знакомой двери в сопровождении неразлучных матросов, и силясь выкинуть из головы предавшего меня Чапаева, я вдруг совершенно отчетливо понял, кто в состоянии помочь мне. Конечно, Тимур Тимурович, – только он!

И он не заставил себя ждать. Очевидно, в нетерпении увидеть меня, он вышел из кабинета мне навстречу в сопровождении двоих неизвестных мне санитаров. Он шел по коридору, задумчиво сгорбясь, и заложив руки за спину, будто арестант. Я обратил внимание, что он снял с себя прежний, постмодернистский халат, застегивающийся будто пеньюар проститутки, и облачился в старый добрый медицинский, с петлями, завязывающимися на спине. Эта незначительная деталь тронула меня до глубины души. Вот, и этот добрый человек решил вернуться к истокам, – подумал я.

– Тимур Тимурович! – не обращая внимания на матросов за его и моей спиной, я рванулся к директору. Тот поднял ко мне свое умное, утомленное лицо, изборожденное глубокими морщинами.

– Здравствуй, Петр, – тихо поприветствовал он меня, хотя почему-то не протянул руки.

– Тимур Тимурович, я убежден, что в отношении меня произошла ошибка! – принялся я объяснять ему создавшуюся ситуацию.

– Да-а-а... – протянул Тимур Тимурович. – Ошибка. Трагическая и непоправимая.

– Но почему же непоправимая? – недоумевал я. – Разве меня уже больше не выпишут?

– Выпишут, Петр, обязательно выпишут, – заверил меня Тимур Тимурович. Помолчав, он тяжело добавил: – Всех нас когда-нибудь выпишут.

Я застыл, будто рыба, вытащенная на берег, немо глотая воздух, а матросы за спиной у Тимур Тимуровича небрежно подтолкнули его, увлекая вперед. Когда троица прошествовала мимо меня, я с ужасом увидел, что руки Тимур Тимуровича заправлены в связанные рукава смирительной рубашки, – совсем так же, как и у меня.

– Но как же? – наконец прошептал я. – Но ведь он же директор?

– Ага! – охотно поддакнул Жербунов. – Директор нашей дурки… – и, нехорошо осклабившись, добавил, – во сне…

– Но ведь он же лечил меня! – я осекся на полуслове. До меня наконец, дошел весь ужас ситуации. Тимур Тимурович никогда не был директором нашей больницы. И все наши диалоги происходили в стенах палаты, в которую мы оба были заключены… У меня наконец-то открылись глаза на реальный мир. Очевидно, это было действие сульфазинового креста.

– Но кто же тогда директор? – промямлил я.

– Опять амнезия? – хмыкнул Барболин. – Так глаза разуй и читай!

Он указал мне на тяжелую, помпезную табличку, висевшую над знакомой дверью. Текст, набранный новым, декретным шрифтом без буквы ять гласил:

«Академик РАН, академик Нью-Йоркской академии наук, почетный член психиатрического общества имени К. Г. Юнга

Виталий Николаевич Мезенцев»

 

– Мезенцов? – прошептал я в полузабытье. – Позвольте… Но ведь это же сын шефа жандармов…

 

*  *  *

 

– МезенцЕв! – новый (а может, быть, и старый?) директор дурдома откинулся-утонул в глубоком, мягком кожаном кресле и смерил меня пронзительным взглядом маленьких выцветших до васильковой старческой голубизны глазенок из-под кустистых толстовских бровей. – Да-с, милостивый государь, именно так и следует произносить мою фамилию! – последнее слово он произнес с каким-то неприкрытым самодовольством. Не было нужды быть особым психологом, или – как недавно сказал мне Горький, – инженером человеческих душ, чтобы понять, – старик без ума от самого себя.

– Господин Мезенцев, – начал я, вглядываясь в его изборожденное глубокими морщинами лицо, обрамленное густой и неопрятной игольчатой седой бородой. – Мне кажется – да, да, именно кажется, что я уже имел честь встречаться с вами!

Старик директор лишь пренебрежительно фыркнул и смерил меня снисходительным взором. Но это лишь подтвердило мои догадки. Не было никаких сомнений – именно этот человек подвозил меня на странном каплевидном авто до «Музыкальной шкатулки». Вот только борода его в тот раз выглядела гораздо более ухоженной, и в этот раз вместо клетчатого либерального френча он был облачен, как и положено главному врачу образцовой психиатрической больницы номер семнадцать, в тот самый белый куртуазный пеньюар, который Тимур Тимурович сменил на смирительную рубашку.

– Вот именно! – старик грозно вытаращил глазенки. – Для вас это – большая честь!

– Как поживает ваша «Победа»? – вежливо поинтересовался я.

– До победы мы еще не дожили, – уклончиво отозвался Мезенцев. Он протянул сухонькую, дрожащую, будто у завзятого алкоголика руку к столу и взял с нее узкую белую пачку с зеленой надписью на английском языке «Salem». Ловко выпростав из нее губами сигарету, он щелкнул какой-то мудреной металлической с позолотой зажигалкой и выпустил прямо мне в лицо клубы сизого дыма. Затем барским движением кисти швырнул пачку ко мне прямо через стол.

– Можете курить! – величаво кивнул он мне.

– Благодарствую, – с достоинством отказался я. – Я предпочитаю отечественный табак. Тем более что слово Салем слишком уж подозрительно напоминает мне салемских ведьм. У вас случайно не найдется папирос «Ю-ю»?

– Случайно не найдется, – не совсем вежливо фыркнул Мезенцев. – Но зато у меня есть ё-ё, и я с удовольствием его вам продемонстрирую! – он как-то нехорошо осклабился при этих словах.

– Шутить изволите, милостивый государь, – я сделал натужную попытку улыбнуться. Право же, я думал, что нахожусь в образцовой психиатрической больнице, а не в каком-то ярмарочном балаганчике. Ё-ё… – Не кажется ли вам, господин главный врач, что вам самому, хм, в некотором роде, стоит обратиться к услугам подчиненных вам врачей?

Это была неприкрытая дерзость, но отчаяние, переполнившее меня с того момента, как санитары увели в глубь коридора мою последнюю надежду, милого Тимура Тимуровича, рвалось наружу. И я совершенно не был настроен играть со взбалмошным грубияном-стариком в его дурацкие игры.

Однако взбалмошный старик, как ни странно, нисколько не обиделся на мои слова.

– Ничего ты, Петруха не петришь! – протянул он снисходительно. – Ё-ё моё принципиально отличается от всех прочих! Это, в некотором роде, экспериментальная модель для вытеснения из психики пациентов остаточных явлений их бредовых галлюцинаций. Она построена по принципу «клин клином вышибается». Полная бредовость и абсурдность, в которую попадает пациент в условиях моей новой экспериментальной модели, напрочь отбивает у него всякую охоту к прочим болезненным фантазиям.

Тут Мезенцев пустился в какие-то долгие квазинаучные объяснения, из которых я уловил лишь три знакомые мне фамилии – Аристотель, Фрейд и Ленин. Прочее бормотание старика, которым он награждал меня в течение доброго получаса, я постарался пропустить мимо ушей. Я глядел на распалявшегося все более Мезенцева и в совершенном ужасе думал, что если и есть в данной больнице подлинный душевнобольной, то это тот, кто ее возглавляет. Впрочем, этот печальный вывод ни в коей мере не удивил меня. Следовало помнить о трагической судьбе Тимура Тимуровича…

– Ну, я думаю, теперь, вам все понятно? – наконец-то главврач перевел дух и расслабленно опустился в кресло. – Хотя конечно, объяснение мое грешило некоторой краткостью…

– Краткость – сестра таланта, – кротко заметил я. Кажется я, как и в случае Чапаева с ткачами, угадал некие эманации, идущие со стороны Мезенцева, и выдал наиболее правильный ответ. Другого самовлюбленный старик просто не ожидал. И то – он недовольно хрюкнул, и погрозил мне пальцем.

– Гения, молодой человек! Ге-ни-я! – пробрюзжал он. В этот момент наш гений более всего напоминал обычного полуумка.

– Господин Мезенцев, я нисколько не оспариваю всю глубину вашей гениальности, но позвольте мне задать вам один вопрос.

– Задавайте! – снисходительно кивнул мне Мезенцев.

– Каким образом я снова оказался здесь?

– Скажите спасибо нашему новому коммерческому директору. Если бы Василий Иванович не подобрал вас у того кабака, где вы устроили дебош, едва успев сбежать из нашей больницы, не сносить бы вам головы…

– Все ясно, – я кивнул, хотя и был уверен, что голову мою давно уже снесло вместе с пресловутой желтой шапкой. Да, теперь у меня не оставалось сомнений – мое нынешнее состояние – дело рук Чапаева. Факт предательства наиболее близкого мне по духу человека поверг меня в настолько глубокую меланхолию, что я надолго замолк, свесив голову и совершенно не обращая внимания на продолжавшего что-то разглагольствовать Мезенцева.

– Да вы совершенно меня не слушаете, батенька! – наконец вспылил он. – Опять ушли в страну ваших грез?

Он был прав. В памяти моей всплыл светлый и чистый образ Анны, как последняя соломинка, за которую хватался мой безнадежно больной разум, тонувший в вязком омуте мезенцевского словоблудия.

– Но как же быть с Внутренней Монголией, господин Мезенцев? – тихо вопросил я, сам не знаю зачем. – Ведь я же ехал именно туда…

– Туда и приехали! – удовлетворенно кивнул мне Мезенцев. – Внутренней Монголией на жаргоне здешнего дурильника зовут внутренний блок для наиболее безнадежных больных. И вы, надо признать, являетесь в нем наиболее колоритной фигурой.

– С удовольствием уступлю вам эту честь, – не сдержавшись, съязвил я.

Нет! – Мезенцев вскочил и принялся нервно мерить аршинными шагами кабинет вдоль и поперек. – Так не пойдет! Вами определенно нужно заняться всерьез и без всяких поблажек. Вы прямо так и проситесь в мое ё-ё! Анна Владимировна! – истошно взвизгнул Мезенцев, подбегая к столу и надавливая на какую-то кнопку, торчавшую из столешницы.

За дверью раздался резкий, пронзительный звонок. Затем послышался перестук дамских каблучков и… Я сглотнул слюну и вздрогнул всем телом. В кабинет вошла Анна…

 

*  *  *

 

Я пожирал глазами до боли знакомое мне, слегка надменное лицо Анны, недоумевая, – зачем она испортила свой прекрасный тургеневский лик дешевой французской косметикой? Анна, на лице которой жутким трупным пятном выделялся чувственный рот, густо измазанный декадентской синей помадой, выглядела так, будто только что сошла с подмостков, на которых творилось некое дадаистское действо.

Во-первых, куртуазный белый пеньюар был возмутительно короток, и солнечные зайчики, пробивавшиеся сквозь полузадернутые шторы, играли на ее стройных бедрах, обтянутых черными полупрозрачными чулками, сделанными из материала, напоминавшего фильдеперс.

Во-вторых, розовые мочки ее неземных ушей оттягивали чудовищные клипсы, напомнившие мне своей формой пресловутый Орден Октябрьской звезды.

В-третьих… Да, в-третьих, эта самая Анна, не говоря ни слова, – видимо уже зная что от нее требуется, ухватила меня на удивление холодной и жесткой ладонью за дрожащую руку и резким, совсем не женским движением подняла на ноги.

– Пойдем! – категорично заявила она.

– Но, Анна… – промямлил я, однако она пресекла мой протест. В свободной руке ее сверкнуло острие шприца.

– Будешь вякать – вкачу тебе сразу пять кубиков сульфазина, – Анна ощерила свои, измазанные помадой, белоснежные зубы, и грубо потащила меня к двери в одной из стен кабинета Мезенцева, которую услужливо распахивал перед нами неизменный Жербунов.

 

*  *  *

 

Анна втолкнула меня безжалостной рукой в кромешную тьму за дверью. Едва глаза мои привыкли к мраку, царившему здесь, как, нестерпимо обжигая зрачки, вспыхнуло ярчайшее электрическое освещение. Я отшатнулся, непроизвольно подался к двери, – но та оказалась запертой снаружи. Оттуда раздавалось надтреснутое демоническое хихиканье Мезенцева.

Анна же, на пару с ухватистым Жербуновым, сорвала с меня халат. Мое лицо залила пунцовая краска, однако Анну это совершенно не тронуло.

– Снимай трусы! – резко выкрикнул она.

– Нет! – воскликнул я в полном отчаянии, хватаясь за остатки своего смешного больничного белья.

Бац! – я и не думал, что она могла ударить так больно! В глазах моих от прямого и хорошо поставленного боксерского удара в челюсть вспыхнули желтые звезды, губы вспухли, рот наполнился кровью.

– Ну-ка немедленно снимай трусы! – истерично выкрикнул Анна. – Ты мне еще тут проблемы будешь создавать? Я так и знала, что с тобой будут проблемы! Ишь – герой выискался!

– Никакой я не герой, – прохрипел я, медленно оползая вниз по стене. У меня нестерпимо кружилась голова, к горлу подкатывал ком тошноты. Похоже, я только что заработал нешуточное сотрясение мозга. – Но трусы не сниму!

Следующие несколько минут единственное, что я видел, – это мелькавшие у моих хрустящих ребер острые каблучки Анны и помогавшие ей охаживать меня пинками тупоносые матросские бахилы Жербунова. Я проявил все же твердость характера – лишь превратив меня в подобие котлеты де-воляй, они смогли полностью разоблачить меня.

– Анна! – хрипел я. – Но как же так? – я судорожно стискивал свое съежившееся, будто на морозе естество обеими руками, однако тонкие пальцы Анны шутя развели их.

– Ха! – лицо Анны исказила издевательская ухмылка. – Петюнчик твой тебе под стать! Такой же смешной и жалкий! Ты и верно не герой, а?

– О, Анна! – я в полном ужасе закрыл окровавленное лицо руками. А Жербунов уже ставил меня на ноги. Несколько страшных минут я чувствовал, как сноровистые руки Анны и Жербунова опутывают мое тело паутиной проводов и липкими лягушками присосок-датчиков.

– Готово, Виталий Николаевич! – выкрикнула Анна, отодвигая, будто печную заслонку не замеченное мною до сего момента окошко в стене. Оттуда на меня глядели горящие болезненным похотливым любопытством глаза Мезенцева.

– Добро пожаловать в мое ё-ё, Петенька! – напутствовал он меня.

– Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты… – взвыл я, увлекаемый безжалостными руками Жербунова в очередную комнату, в которую вела стальная дверь.

 

*  *  *

 

Последовавшие за этим события настолько захватили меня своей ужасающей абсурдностью, что у меня не оставалось никаких сил ни на гнев, ни на боль, ни на какие-либо другие чувства. Все мое существо захватила лишь одна мысль – как выжить в этом чудовищном лабиринте, в котором из-за каждого поворота на меня неслись с крейсерской скоростью подвешенные на эластичных резиновых шнурах гипсовые бюсты Аристотеля с вытаращенными бельмами пустых глаз и еще какого-то незнакомого мне плешивого мыслителя, чей явно вырожденческий недоразвитый подбородок украшала козлиная бородка. Я уворачивался как мог, но не всегда успешно, – мешали датчики, опутывавшее мое тело, будто некоего футуристического Лаокоона. Несколько раз я так и не смог избежать прямых попаданий – бюсты били меня в лоб, в спину или в живот, буквально размазывая по холодным крашеным стенам лабиринта, но я поднимался на ноги и бежал далее, сплевывая кровь, и конца-краю этому аду не предвиделось… В довершение ужаса происходящего откуда-то – кажется, прямо из стен, окружавших меня, назойливый, сводящий с ума оркестр наигрывал «Интернационал»…

Лабиринт был и вправду сделан по принципу ё-ё, но детской игрой здесь совершенно не пахло. Наконец, лабиринт кончился, и я рухнул без сил, но отдохнуть мне так и не довелось. Теперь я обнаружил себя в новом помещении, стены которого были обвешаны зеркалами. Я крутился как волчок вокруг своей оси, в поисках двери, – но везде наталкивался только на свое отражение – искаженное зеркальной кривизной, либо настолько изуродованное произошедшим со мной, что каждый раз, как я видел свое опухшее, окровавленное, сведенное судорогой лицо, я не мог сдержать панического крика.

– Болезнь отступает, Петька! – раздавался в моих ушах искаженный мегафоном голос Мезенцева. – Болезнь отступает…

– Нет! – выкрикнул я из последних сил, размазывая кровь, струящуюся по моему лицу из рассеченного лба. – Не-е-ет! Оставьте то единственное, что делает меня самим собой! Оставьте мне пустоту! Пустоту-у-у…

– Не пора ли тебе сменить фамилию, Петр? – одно из зеркал неожиданно отодвинулось. Я в полном отчаянии рванулся туда и застыл на месте. Из проема, открывшегося среди зеркал, прямо на меня шел Котовский.

Его бритая голова, совершенно так, как я и представлял себе, была забинтована, и на белой марле проступали кровавые пятна. Кроме того, все лицо его было изрезано паутиной шрамов – создавалось ощущение, что и Григорию довелось побывать в мезенцевском ё-ё, и не один раз.

Котовский был одет, как и обычно, – в кожаный френч и ярко-алую атласную косоворотку. В руках его, украшенных на запястьях явно реквизированными золотыми браслетами, покоилась тяжелая бита для игры в лапту. Приглядевшись, я увидел, что каплевидное увесистое навершие биты украшено бредовой инкрустацией, изображавшей головку мужского полового члена.

– К чему вам это бредовое фаллическое сооружение? – удивленно вопросил я Котовского.

Тот усмехнулся.

– К чему? Да ты хоть знаешь, что это?

– И что же?

– Это, Петр, – то… То самое! То, что окончательно вернет тебя к реальности в полном соответствии с психоаналитической теорией Фрейда.

– Я что-то не совсем понимаю вас, Григорий! – начиная осознавать жуткую суть происходящего, я попятился прочь от перебинтованного безумца, ползя по холодной поверхности зеркал. – Не подходите ко мне, умоляю вас!

– Ты и себя-то не можешь понять, Петька, что уж говорить обо мне! – нехорошо ухмыльнулся Котовский, и воздел карающий жезл над моей головой.

После короткой вспышки, разорвавшей мой мозг как дирижабль Цеппеллина, я наконец-то почувствовал, что возвращаюсь в блаженное состояние пустоты…

 

*  *  *

 

Искрящийся фонтан бил, казалось, из самой пустоты. Я захлебывался в струях ледяной воды, бившей мне прямо в лицо из всей щелей и дыр моего сознания, тщетно пытаясь увернуться, и лишь с нарастающим ужасом чувствовал, что возвращаюсь в жизнь.

Это мое ощущение лишь окрепло, когда вода, бившая вокруг, стала резко теплеть, пока, наконец, не превратилась в почти совершенный кипяток. Я метался как безумный, по узкому, обложенному кафелем пространству, окутанный облаками густого пара, пока пытка водой, наконец, не прекратилась. Я бессильно опустился на мокрый, устланный пробковым покрытием пол, и помотал головой. Затем, наконец-то придя в себя, огляделся.

Вода, судя по всему, била из отверстий, расположенных по всему периметру кафельных стен, это следовало хотя бы из того, что из этих дыр еще продолжали стекать хрустальные капли.

Душ Шарко – всплыло в моей голове какое-то никчемное и странное словосочетание, которое я, как ни странно, знал.

Я, наконец, поднялся на ноги, и, сделав несколько неуверенных шагов, толкнул белую пластиковую дверь, зиявшую в центре душевой.

Ослепленный ярким электрическим светом, я застыл на пороге. Шум пьяных голосов, прерываемый то и дело взрывами богатырского гогота, болезненно резал уши, вызывая в голове приступы дергающей, назойливой, пульсирующей боли.

– О, Петька, подваливай! – откуда-то сбоку до меня донесся странно знакомый голос. Я оглянулся.

Новое помещение, в которое я попал, выйдя из душевой, было заполнено беспорядочно уставленными тяжелыми резными деревянными столами, уставленными разнокалиберными бутылками и всяческой снедью. Приглядевшись, я узнал красную и черную икру, щедро вываленную прямо в суповые тарелки, горы какого-то диковинного салата, еще дымящиеся шашлыки… За столами восседали полуголые господа, завернутые в простыни, на манер римских тог. Вид у господ был так же весьма античен. Это были большей частью сытые, брюхастые и розовые как поросята люди с крепкими бритыми черепами и невыразительными широкими скуластыми лицами. Тяжелые челюсти господ методично пережевывали пищу, а толстые губы лоснились от жира, – с них, вперемешку с кусками непрожеванной еды, сыпались потоки матюгов и грубого смеха. На коленях у большей части компании восседали совершенно обнаженные девицы, так же весьма напоминавшие римских рабынь. Девицы, как и их хозяева, были большей частью пьяны, либо же находились в состоянии наркотического возбуждения. Приглядевшись к центру зала, я заметил, что в ней присутствует объемистый бассейн, отделанный по краям розовым мрамором. Бассейн, бывший, видимо, средоточием бьющей ключом античности, был также заполнен пьяными господами и их игриво хихикающими подружками.

 

– Петька, мать твою! – вновь раздался нетерпеливый окрик. Я вздрогнул и, чувствуя, как череп раскалывается по линии теменного шва, неуверенно пошел на зов.

Человек, окликнувший меня, был также мне знаком, хотя я и не помнил, когда и при каких обстоятельствах мы с ним встречались. Мне почему-то помнилось, что когда-то он носил черные, загнутые к концам усы. Впрочем, я не был уверен даже в этом. Единственное, что хранила в себе моя память, это было мое имя – Петр. Фамилии я, так же, как и всего прочего, не помнил наотрез.

– Седай, братуха! – человек приветливо хлопнул по пустовавшему рядом с ним стулу. Я осторожно присел, наблюдая за тем, как приветливо подмигивавший мне человек, пододвигает в мою сторону большой граненый стакан и наливает в него из большой, будто подернутой инеем литровой бутыли, прозрачную жидкость, судя по всему – водку.

Абсолют – выдала покорная память.

– Прозит! – коротко кивнул я, запрокидывая стопку к губам. Водка легко прошла в пищевод, растворяя забытье и оделяя каждую клетку моего тела порцией живительного тепла.

– На, закуси! – щедрой рукой знакомый мне незнакомец пододвинул в мою сторону картонную тарелочку, на которой лежала порция карского шашлыка, а сбоку – большая розовая луковица. При виде луковицы я непроизвольно вздрогнул, но так и не понял, что говорит мне этот непонятный символ. Память на этот счет молчала. Я протянул руку и, сам не знаю почему, пронес ее мимо ломтей аппетитного мяса, зажав в пальцах луковицу. Откусив от нее большой кусок, я принялся неторопливо жевать, выжидающе поглядывая на щедрого незнакомца.

– Ну, че, Петька, – голова-то отпустила? – сочувственно осведомился человек.

– Еще не совсем, – охотно отозвался я, уцепившись за единственную доступную мне тему.

– Меня-то хоть признал? – прищурился говоривший.

– Вроде, – уклончиво отозвался я.

– Да нихера! – укоризненно покачал головой незнакомец. – Ни х*я ты никого не узнаешь, Петька! Совсем плохой ты стал!

– А что – был лучше? – осторожно поинтересовался я.

– Куды чёрт! – расхохотался болтливый незнакомец. – Ты ж у меня был лучший боец! Это все Глобус…

– Глобус? – я напрягся.

– Ну да, кто ж еще? Он из Штатов недавно вернулся. Его там, говорят, на зоне чуть не замочили, а как откачали, – депортировали обратно на историческую родину! А зря! Лучше б до конца мочили! Он оттуда совсем плохой вернулся, – все про Ленина бредит. Ленин, говорит, в меня стрелял! А еще пи*дит, что он новая реинкарнация Котовского!

– Котовский? – я поморщился, что-то припоминая. – Это который герой Гражданской войны?

– Ага! – охотно кивнул болтливый незнакомец. – Впрочем, Глобуса понять можно. Его ведь тоже Григорием кличут, да и черепушка у него лысая…

– Григорий… – я уцепился за знакомое имя. – Григорий!..

– Он-то тебя и е*анул по репе бейсбольной битой! – довольно хохотнул незнакомец. – Ну вот, кажись, вспоминаешь что-то!

– Постой, постой… – я схватил своего собеседника за руку. – Тебя случайно не Василием зовут?

– Ну да! – радостно осклабился тот. – Да Вася, я, Вася! Васька Чебоксарский! Босс твой! Меня еще братва Чапаем кличет! Мы ж с тобой душа в душу жили все эти годы! С самого что ни на есть путча не разлей вода! Нас братва даже и называла так – Петька вон, говорят, с Чапаевым!

– Правда? – несмело отозвался я.

– Ну да! Че я тебе – звиздеть, что ли, буду? Я ж командир твой!

– Васька!.. – протянул я, искренне радуясь, что наконец-то нашлась какая-то зацепка, способная вытащить меня из омута беспамятства.

– Петька! – Васька Чебоксарский с силой ударил меня по плечу и захохотал.

– Айда гудеть! – поощрил он меня, заговорщицки подмигивая.

– Эй, телки! – свистнул он, подзывая пальцем компанию голых нимфеток, плескавшуюся в бассейне. Те охотно поспешили на зов, томно потряхивая крутыми бедрами.

– Подруги, поздоровайтесь с Петром! – потребовал он.

Девушки, радостно щебеча, облепили меня со всех сторон, сразу две из них уселись на мои колени, третья обвила мою спину руками, четвертая чмокала меня в продолжавшее ныть темя. Они определенно знали меня лучше, чем я сам.

Вечер потонул в хохоте, визге, пьяных воплях. Я покорно принимал все новые и новые стаканы водки, которые протягивал мне Чебоксарский, послушно целовал девушек в подставленные мне губы, и по-прежнему недоумевал, – где же все-таки здесь я? И кто я такой вообще? Несмотря на кажущуюся ясность происходящего со мной, ответов так и не находилось.

 

*  *  *

 

Проснувшись, я обнаружил себя лежащим, – как и давеча, – абсолютно голым на огромной, просторной кровати в пустынном большом помещении. Со стоном подняв голову, я повертел ею, недоуменно озираясь. Рядом со мной часто дышала в шелковую подушку обнаженная спящая девушка. Я тихо, чтобы не разбудить ее, снял со своей ноги ее горячее бедро, и встал. Мои босые ноги ощутили под собой мягкое, напоминающее ковер покрытие. Ощущение было, надо сказать, приятным. Пройдясь до окна, я выглянул во двор. За окном шел снег, и тускло горели далекие фонари. Все остальное скрадывала чернильная тьма. Отвернувшись от окна, я медленно подошел к стулу, с которого свисала чья-то кожаная куртка, грубошерстный свитер и просторные светлые брюки. Запустив руки в карманы, я нащупал в них пистолетную кобуру и какие-то бумажки. Не обращая внимания на оружие, я выпростал бумажки, и принялся изучать их при слабом свете фонаря, падавшем из окна.

Первая из бумажек оказалась, как выяснилось, моим собственным паспортом. С потрепанных страниц глядело мое собственное лицо – правда, здесь, на фотографии, я выглядел гораздо моложе.

Петр Капустин – прочел я. Фамилия Капустин совершенно мне ничего не напоминала. Увы, моя жизнь продолжала пребывать в той же бездне, из которой я недавно выполз. Нащупав следующий документ, я обратился к нему, слабо надеясь, что хотя бы он прольет какую-то правду на мое темное прошлое.

Петр Капустин, старший менеджер акционерного общества «Чебоксарстройинвест» – значила витиеватая надпись на кусочке глянцевого картона, бывшего, очевидно, моей визитной карточкой. Пожав плечами, я отбросил визитку вместе с паспортом на кровать, и продолжил изучать содержимое своих собственных карманов. Наконец, я нашел объемистый кожаный бумажник и, не теряя времени, выпотрошил его. На кровать полетел веер зеленых стодолларовых банкнот. При виде них я слабо улыбнулся. Деньги оказались единственной реальностью, которую я еще был в состоянии уловить.

– Капуста, – прошептал я, чувствуя непередаваемое удовольствие от этого слова… Кажется, я все же нашел зацепку…

 

КАВЕРНА ВТОРАЯ

СУДЬБА – ЭТО РОК

 

Итак, я Петр Капустин, старший менеджер акционерного общества «Чебоксарстройинвест», – думал я, уверенно сжимая в руках баранку с вытисненной на ней автомобильной эмблемой. Эмблема напоминала старый, революционный символ, которым пользовались хиппи, также она напоминала советский знак качества, но выглядела гораздо более уверенно и реально – возможно, из-за того, что ножки магической триграммы, вписанной в круг были расставлены шире, чем у первого, что рождало ассоциации с мужчиной, крепко стоящим на ногах, но в то же время не так широко, как у второго аналога, ножки которого рождали не вполне приличные ассоциации с распростертой и готовой на все площадной женщиной.

Мой «Мерседес», хоть и не вожделенный шестисотый, но почти не уступающий ему пятьсот восьмидесятый, цвета «серебристый металлик», с сытым львиным урчанием несся по Тверской. Мимо проносились, рождая странно знакомое ощущение, что я стою на месте, а двигается мир вокруг меня, – сливающиеся в ломаные линии неоновые огни реклам, сверкающие зеркальные и тонированные окна банков и офисов. В витринах, рождая ассоциации с поэмой Маяковского «Хорошо», скакали манекены и груды сногсшибательно дорогого импорта…

Это настигло меня, когда я проносился, – или точнее оно само проносилось мимо меня, – возле уличного кафе, под разрозненными зонтиками которого отливали матово, будто бильярдные шары, уверенные сизовыбритые черепа крепких молодых и сосредоточенно жующих мужчин.

Сигналом тревоги, обрушившим едва закрепившуюся в голове схему сознания, стали тлеющие угли в шашлычном мангале. Я, вытаращив глаза, вдарил по тормозам, – машину поволокло юзом по мокрому асфальту мостовой, и я едва не врезался в фонарный столб…

Уже приходя в себя и медленно тряся головой, я попытался проанализировать ситуацию и медленно, дрожа всем телом оглянулся. Нет, все вроде бы нормально – парни из кафе глядели в мою сторону с вялым любопытством пару секунд, а затем вернулись к своим шашлыкам. Я же вглядывался в шашлычника – тот, уловив мой пристальный взор, слегка вздрогнул и даже выронил в тлеющие угли целый веер хищно посверкивающих шампуров, на которые он приготовился нанизывать ломти сырой свинины…

Это было обычное лицо кавказской национальности, нацепившее на свое мускулистое тело черный замусоленный халат. Обычно такие носят технички – шашлычники носят белые, – налицо было явное нарушение санитарных норм торговли в общественных местах… Но дело было вовсе не в этом. На какое-то мгновение мне показалось, что мимо меня несется чернильно-кромешное слепое пространство, из которого мой взор выхватывал лишь крепких мускулистых воинов, сидящих, сгрудившись, у ночных кочевых костров, а в центре этого мрачного мира находился человек в черной мантии с шестью руками, в каждой из которых он сжимал по отточенной, сверкающей сабле…

Но это был лишь хозяин уличного мангала, сжимавший в руках шесть шашлычных шампуров…

Из черной глубины Тверской навстречу мне выплыло очередное видение – малахитово-зеленый паланкин, который, по мере приближения, оказался автомобилем ГИБДД. Дэу-Эсперо, принадлежность которой к милиции определялась лишь скромной мигалкой, притулившейся к покатой крыше, вырулила в мою сторону. Из нее вышел уверенный в себе жлоб в синем комбинезоне, украшенном фосфоресцирующими полосками – последняя милицейская мода…

Не дожидаясь, пока фосфоресцирующий господин козырнет и начнет представляться, я выпростал из бардачка стопку трепаной капусты, и сунул ее в рефлекторно раскрывшуюся ладонь. Воровато оглянувшись, мерцающий в полумраке, как огни святого Эльма, призрак погрозил мне пальцем и, спрятав добычу в карман широких синих брючин, махнул сверкающим жезлом… я, не давая опомниться ни себе, ни ему, тронулся с места, и не успокоился до тех пор, пока мимо меня не поплыли пригородные очертания Кольцевой дороги…

Со мной явно было что-то не в порядке… и этому непорядку, клокотавшему в моей больной голове, на удивление быстро нашлось точное и ясное определение. Оно имело вид древнего и пугающего языческого слова «Валгалла»…

 

*  *  *

 

Надо было срочно забыться. Впрочем, куда уж дальше-то? Но, тем не менее, я твердой рукой направил свой верный Мерс к стоянке у «Хард-рок-кафе».

В темном и прохладном полуподвале сидело несколько обкуренных байкеров, не обративших на меня никакого внимания. Не очень вежливо отодвинув их от стойки, я щелчком пальца привлек внимание хмурого бармена в облезлой кожаной безрукавке и обветшалой шестиугольной фуражке американского полицейского, придававшей ему залихватский гомосексуальный вид.

Старый, также очевидно вывезенный из Штатов джук-бокс наяривал, – весьма в тему, – вариации из Меркюри. Я уселся у самой стены, откуда открывался замечательный обзор на весь, пропитанный дымом анаши, обеденный зал, и, потягивая текилу, предался мрачным мыслям.

Никакой я, к е*ене матери, не Капустин, – решил я для себя однозначно.

Но кто я? Что я? Действительно ли – сгусток высокоорганизованной материи, обладающей способностью отражать объективно существующий вне моего сознания мир?

Отхлебнув еще текилы, я пришел к выводу, что это было бы лучше всего.

Я хотел бы верить, что все это так. Поверь, очень хотел бы. Но это не так. Дерьмо это все! А правда в том, что ты – слабый, а я – злодей и тиран. Но я стараюсь – очень стараюсь стать пастырем, – неуловимо знакомый монолог донесся до моего уха. Я меланхолично поднял глаза – висевший над стойкой моноблок «Филипс» крутил кадры из «Криминального чтива». Я, поразившись, насколько точно объективный мир отражает мои мысли, отсалютовал полупустым стаканом Сэмюэлю Джексону и Джону Траволте, выходившим из бара в мальчуковых футболочках под бодренький мотив «Международной панорамы»…

Скучающий бармен переключил видеоканал на ТВЦ. Здесь в зрителей выстреливали очередную пулеметную ленту рекламы. Пожав плечами, я продолжил свое бдение под монотонное гундение дебильной музыки, прерываемой изредка оптимистическими поросячьими повизгиваниями тети Аси и шеф-повара Владимира Соколова, которому мама, будто добрая медсестра в дурке, утирала рот кружевным платочком.

Причем здесь дурка? – встревожилась память.

А притом, – отвечало ей подсознание, подпитанное текилой, – что весь мир, окружающий нас – и есть дурка. И давно уже пора подкорректировать ленинское определение – человек есть кривое зеркало, отражающее пустынный и уходящий в бесконечность коридор психиатрической лечебницы…

Эгрегор! – прогудел не лишенный приятности сочный мужской баритон.

Фирма Эгрегор! Святой Грааль, сияющий в вечности!

Я вздрогнул раз. Затем еще – когда в новом видеоролике пухлый и румяный ведущий проорал, что-то вроде:

– Новый мегамаркет компании Раскольников и сыновья! Здесь вы найдете все – от мармелада для своей Сонечки до топора для своей любимой старушки! И никаких процентов!

Теперь меня уже определенно трясло. Я расплескал остатки текилы по столу и, пытаясь взять себя в руки, чиркнул зажигалкой, отчаянно пытаясь попасть ею в окончание сигареты. Но у меня ничего не вышло – вместо этого пламя, вспыхнув враз, перенялось на лужицу текилы. На моем столике весело трещал костерок, а я, даже не пытаясь его погасить, тупо уставился в пламя, почему-то ожидая, что сейчас, в его центре раздастся неминуемый взрыв.

– Грешно смеяться над больными людьми, – из телевизора теперь доносился обиженный голос. Я медленно поднял голову. Так и есть.

– А я сбегаю! – весело предложил Шурик в больничной пижаме.

– Господи! Убери меня из этой дурки! – простонал я, не имея более ни сил, ни желания, следить за побегом Шурика из психбольницы, поскольку уже не верил, что это ему удастся.

Не дожидаясь бармена и вышибалы, которые медленно подходили к моему пылающему столику, я встал и направился к выходу.

– Стой, псих! – кричали мне вслед, – то ли из телеэкрана, то ли еще откуда-то…

– Вечность, сиянье, Грааль, эгрегор, – повторял я в полном смятении набор полубесмысленных, но отчетливо знакомых мне фраз. Уже садясь в машину, я краем уха услышал, как внутри кафе кто-то сменил пластинку джук-бокса. Теперь оттуда несся истошный, но тем не менее чарующий пронзительный голос солиста древней группы «Черный кофе»:

 

Да, это трудный путь,

У нас – не легкий рок,

Сомненья прочь гони – переступи порог!

 

– Да, – согласился я с любимым мною когда-то в далеком детстве Дмитрием Варшавским, – у нас не легкий рок.

Уже отъезжая от кафе, я скорее поджавшейся спиной, нежели ушами, почувствовал, как лопнуло заднее стекло моей машины, в которую врезалась пустая бутылка из-под пива «Ред Булл»…

 

*  *  *

 

Отъехав от гнусного кафе на почтительное расстояние, и убедившись, что подлые байкеры не собираются высылать за мной погоню, я наконец отдышался. Купил в ближайшем ларьке банку пива и, высосав ее в один присест, методично оглядел причиненный моей машине ущерб. Ничего серьезного – разбито заднее стекло, – всего лишь. Но, по каким-то странным законам, которые навязывало мне то ли подсознание, то ли память, – я просто обязан был мстить. Определенно обитатели хард-рок-кафе нарвались на крупные неприятности. Меланхолично улыбаясь, я взял сотовый телефон и набрал номер Василия Чебоксарского.

Он был пьян, как и обычно. За его сбивчивым голосом в трубку врывался фон из звона бокалов, женского смеха и чьего-то веселого мата.

– Петюнчик! – радостно всхлипнул Вася при звуках моего голоса. Мне почему-то не понравилось это более чем фамильярное обращение, но я сдержал себя, и лишь сказал просто:

– Беда, Василий Иванович!

– Да, Петька, Россия в беде, ты мне это уже говорил, – нетерпеливо отмахнулся Василий.

– Что-то не помню, чтобы я это вам говорил, – сдержанно отозвался я.

– Ладно, проехали! Что там у тебя еще стряслось с Россией?

– России вы уже вряд ли поможете, Василий Иванович, а вот мне нужна ваша помощь. На меня, если так можно выразиться, наехали.

– Кто? Когда? Где? – отбросив ернический тон, серьезно спросил Чебоксарский.

– Приезжайте ко мне и сами все увидите. Я сейчас нахожусь на площади Революции.

– Понял, Петька! Выезжаю! – в трубке раздались короткие гудки…

Через полчаса на площадь выехала целая кавалькада иномарок. Впереди, рыча сверхмощным двигателем, ехал Форд-Бронко Васи Чебоксарского. Хлопнула дверца – из нее горохом высыпались хмурые битюги в корректных черных костюмах-тройках, сжимавшие в руках, затянутых в перчатки, увесистые бейсбольные биты. Вася Чебоксарский как-то терялся на их фоне, поскольку был невысок и коренаст.

«Зря он усы сбрил, – подумал я почему-то, – с ними солиднее было».

Обнявшись с Василием и облобызавшись с ним троекратно, мы, наконец, приступили к разбору происшествия. Оглядев повреждения и выслушав мой сбивчивый рассказ, Василий нахмурился.

– Хард-рок, говоришь… – пробубнил он невесело. – И дернул же тебя чёрт туда заехать! Ай совсем память отшибло? Ты ж влез на Глобусову территорию, кафе-то его! Да, мало он тебя тогда битой по репе лупцанул. Ну, ладно!

Дрожащей рукой Василий набрал кнопки и нервно сросся с трубкой, нетерпеливо ожидая ответа. Где-то, в другой точке пространственно-временного континуума щелкнуло, и глуховатый, низкий голос, от которого меня бросило в жар, сказал «алло».

– О, Кот, – заголосил Василий возбужденно. – Попал ты, кореш! Твои на моего бойца пургу намели! Да, байкеры! Байкеры, говорю!

– Ты чего трешь, Чапаев? – отчетливо произнес голос в трубке.

– А ты приезжай на Площадь Революции – я тебе еще и не так вотру! – запальчиво закричал мой командир.

– Я сегодня не могу, – спокойно отозвался неведомый мне Глобус, которого Василий почему-то называл Котом. – У меня с французами стрелка в пять. А потом я еду в сауну.

– Вот в сауне и поговорим! – радостно осклабился Василий. Он захлопнул крышку мобильника и весело хлопнул меня по плечу. – Все, Петька, поехали с байкерами разбираться!

– Может, все-таки подождем Глобуса? Ну, то есть Кота? – осторожно предложил я.

– Ху*ня война, Петька! – снисходительно поведал мне Василий. – Главное – маневры! Да чего ты скукожился? – улыбнулся он неожиданно широко. – В штаны нассал? Да, Петька, это тебе не в лукошке кататься! Главное – дело свое не посрамить, дело-то, а?

– Ты еще про заруку мне рассказать не забудь, – сам не знаю почему, огрызнулся я и покорно уселся на переднее сиденье Васькиного джипа.

 

*  *  *

 

На всех парах подлетев к злополучному хард-рок-кафе, наша кавалькада встала у самых его дверей. На рев многочисленных моторов из кафе выбежали какие-то люди, – охранники, вышибалы, кажется, даже и сам бармен.

– Щас вы у меня живо сенькину мать нюхнете! – задорно закричал им Василий и, вытащив откуда-то автомат «Узи», свирепо оскалившись, выпустил по ним длинную оглушительную очередь.

Полетели веером разбитые стекла кафе, асфальт, будто в плохом голливудском блокбастере залило кровью, – человеческие фигурки, будто солдатики в детской игре посыпались наземь.

– Миша Фурман, а ну-ка! – поощрил Василий щуплого на вид бойца с перевязанной, будто от флюса, левой щекой. Тот, не говоря ни слова, вытащил из багажника нечто, аккуратно завернутое в промасленную ветошь. В следующий миг в его руках мелькнул новехонький гранатомет.

Изящно, будто рыцарь, присягающий своему сюзерену, названный Мишей Фурманом опустился на одно колено и, воздев оружие на плечо, со всего маху саданул прямо по дверям кафе. Я инстинктивно прикрылся рукавом. Как оказалось, совершенно зря. Джип Василия уже отъехал на почтительное расстояние от апокалипсиса, в который на глазах превращалось еще минуту назад презентабельное кафе. Из груды щебня, поднятого взрывом, выскочил Миша, – живой и невредимый и, пригибаясь, будто при сильном артобстреле, побежал к машине. Поймав его за руку, Василий втащил его в джип прямо на ходу.

– Все, Петька! – победоносно воскликнул он. – А теперь – в сауну!

 

*  *  *

 

– Вот, понимаешь, Петька, ты-то сам ничего не помнишь, а мне за тобой говно разгребать приходится! – пояснял мне Василий по дороге в сауну. – А ведь мы с Глобусом раньше жили душа в душу!

– А почему ты его Котом называешь?

– Старая история, – отмахнулся Василий. – Я же говорил тебе, что он как из Штатов вернулся, так совсем с катушек съехал. Возомнил себя Котовским. Ну, ладно, – нам-то что? Я – Чапаев, он – Котовский. Отсюда и – Кот.

– Это понятно, – кивнул я нетерпеливо. – Но ты объясни мне – почему он меня битой по голове ударил?

– Это все из-за Аньки, – ухмыльнулся Василий.

– Какая еще к чертям Анька? – медленно процедил я сквозь зубы. Само имя вызывало у меня донельзя неприятные эмоции.

– Да Анька, Анька-минетчица! – захохотал Василий. – Была шалавой привокзальной, покуда Глобус ее не подобрал. С тех пор и поднялась, стерва! Он ее и в Париж возил. А год назад так и вообще – подарил ей свое агентство недвижимости. Была Анька-минетчица, – стала Анька-риэлторша! Вот такой он, Глобус, – любит широкие жесты!

– Какая мерзость, – поморщился я с нескрываемым отвращением.

Ха! – Василий поглядел на меня с непередаваемой иронией. – А совсем недавно ты по-другому думал. Ты ж за ней целый год бегал, все любви добивался…

– И?..

– Что – и? А она тебе возьми – и скажи: пока не будешь ездить на таком же Мерсе, как Глобус, – лучше и не подходи! Вот тогда у тебя крыша совсем и съехала… Но ты у нас парень шустрый. Раздобыл откуда-то целый килограмм чистого кокаина – кажись, даже замочил кого-то из-за него, – и к Глобусу. А он – нарком старый. А ты ему – мол, давай, махнем, не глядя? Глобус-то в тот день как раз приторчал круто. Он по дури и согласился. Швырнул тебе ключи от Мерса своего – и адье…

– Так вот откуда у меня Мерседес… – протянул я.

– Откуда ж еще! – гыкнул Василий. – Тебе ж на такой вовек было не заработать! Ты-то сам на Тойоте девяностого года плюхался, я еще жалел тебя, хотел тебе бабок подкинуть на новую тачку. А ты – вон как! Чего человек ради бабы не сделает!

– Так он из-за Мерса меня тогда?

– Нет! Срал Глобус на этот Мерс! Он щас только на Поршаке рассекает. У него таких Мерсов – вагон и маленькая тележка. Тут дело покруче вышло. Ты как сел на Мерс энтот долбаный, так сразу к Аньке и ломанулся.

– Ну и… – я затаил дыхание.

– Что – и? – пошловато хмыкнул Василий. – Она взяла да и растаяла как мороженое Альгида. Ты ей еще и стишки к тому же свои прочитал школьные. Ну и повез ее в лесок за Окружную дорогу… А там – известное дело…

– Неужели это все я сделал? – я покрутил головой.

– Ты, сокол мой ясный, ты! – Василий отечески потрепал меня по плечу. – Да только не усек ты того, что Анька-то под наблюдением у Глобуса была. Только вы отъехали – а детективы раз – и Глобусу накапали. И только ты, значит, на Аньку-то залез, а тут…

– Прекратите, Василий Иванович! – я страдальчески поднял руку.

– А откуда ни возьмись – появился Врот Е*ись! – радостно загоготал Василий. –Ну и подрались вы маненько. А Глобус – отморозок тот еще. Ему бы нет по-честному смахнуться – за бабу-то, как братан с братаном, навроде дуэли, а он – сразу за биту…

– Господи! – вздохнул я. – Какая пошлая и банальная история. Все старо как мир.

 

*  *  *

 

Когда мы приехали в сауну – это было то самое античное заведение, в котором ко мне вернулось самосознание, – то Глобуса в ней мы не обнаружили.

– Струсил, Кот! – победоносно заявил мой командир. – Как есть в портки наложил!

– Может, все-таки стоит выставить на улице охрану? – осторожничал я. – Я так понял, что этому Глобусо-коту палец в рот не клади…

– Точно, точно, Петька! – ерничал Василий. – Откусит по самые гланды, что твой ниггер из Ку-клукс-клана!

– Подождите, Василий Иванович! – недоумевал я. – Откуда ниггер в Ку-клукс-клане?

– Вот, Петька, я всегда тебе говорил, – снисходительно ухмыльнулся мой босс, – ничего ты не петришь! Ведь Ку-клукс-клан кем, по-твоему, создан был?

– Кажется, расистами, – неуверенно предположил я. – Дурак ты, Петька, ей-богу! – расхохотался Чебоксарский. – Расисты все в Расее! А Ку-клукс-клан где?

– Вроде бы в САСШ, если память мне не изменяет…

– Именно! А ниггеры где?

– В Африке… – я решил запутать своего командира. Но это было не так то просто.

– В Африке – негры, Петька! – поучительно произнес Чебоксарский. – А ниггеры – в САСШ. И они-то и создали ентот самый Ку-клукс-клан, чтобы обвинить своих белых рабов в расизме!

– Какие еще белые рабы? – я осторожно покрутил пальцем у виска. – Если уж я не петрю, то вы уж точно, – не васите!

– Васю, васю, твою иваси в качель! – смеялся Чебоксарский, раздеваясь и поигрывая мускулами на поджаром атлетическом теле. – Историю, что ли, не читал? Капитан Бляд белый был?

– Ну…

– А его на плантации припахивали, что твоего ниггера!

– У вас очень оригинальное понимание принципа историзма, Василий Иванович, – осторожно заметил я, вступая в воду вслед за ним. Я понял, что имею дело с очередным безумцем. Однако в словах его звучала железная логика.

– Ку-клукс-клан напрямую связан с культом вуду, – продолжал мне вкручивать мозги Василий, плескавшийся в бассейне как морж. – Чисто негритянское слово!

– Похоже на то, – глубоко задумался я.

– А не веришь – у Кота спроси! – не унимался Чебоксарский. – Уж он-то твои САСШ вдоль и поперек изучил!

– Чапаев прав, как и всегда! – голос Кота, искаженный мегафоном, раздавался снаружи. Живительно горячая минуту назад вода вдруг показалась мне омерзительно холодной, по телу пошла гусиная кожа…

– Я же говорил вам, Василий Иванович, – надо было все же выставить охрану, – с укоризной протянул я.

– Уже жучки вставил, – побледнел мой командир.

– Могу еще кое-что вставить, Василий! – Кот снаружи расхохотался. – Выходи на крыльцо раком, Чапаев! Сауна окружена.

– Раком? – взъерепенился Василий. – А может еще и ежом?

– Хоть ершом! – зло огрызнулся Глобус. – Главное – задницу мне подставить не забудь! Я тебе туда гранатомет вставлю!

– Какой еще гранатомет, Котик? – начал валять ваньку Чебоксарский.

– Тот самый, что вы бросили у развалин хард-рок-кафе!

– И бросили! – повысил голос Василий, даже и не думая покидать бассейна. – А вы, зато – кинули! Моего бойца кинули! Наехали на него!

– Это Петька-то боец? – хмыкнул Кот. – Ну, ежели он боец, – то пусть на крыльцо сам выползет. В таком случае разрешаю тебе, Чапай, спокойно домыться!

– Без обид? – хитро прищурился Чапаев.

– Без обид! – радостно подтвердил Глобус. – Отдай мне своего мусорка не съедение – и, гуляй, Вася!

– Лады! – осклабился Василий.

Я пытался что-то сказать, но он зажал мой возмущенный рот своей мокрой ладонью.

– Но только ротик открыть не забудь!

– Это еще зачем?

– А я тебе туда пописаю! В нагрузку!

– Все, Чапаев! Можешь считать наши переговоры законченными! – мегафон щелкнул и ровный металлический голос Глобуса умолк. Затем заговорили пулеметы.

 

*  *  *

 

Я и сам не понял, как жилистое тело моего командира прижало меня к кафельному дну бассейна, не давая даже набрать побольше воздуха в легкие. И очень вовремя – поверхность воды над нами вспенили бурунки, оставляемые рикошетящими пулями. Затем голубая вода окрасилась малиновым, и рядом с нами на дно начали изящно опускаться трупы наших бойцов.

Я чувствовал, что всплывать нельзя ни в коем случае, но воздух рвался наружу из моих будто обожженных легких. Тело мое неумолимо всплывало, подчиняясь неумолимому инстинкту самосохранения, который на этот раз явно ошибался. Тогда Василий из последних сил шмякнул меня головой о кафельный пол. Уже теряя сознание, я почувствовал, как он увлекает меня к какому-то люку, зиявшему в дне бассейна. С лязгом отворилась его ржавая крышка, и я на последнем дыхании почувствовал, как меня проталкивают в какой-то узкий и длинный канал…

 

*  *  *

 

Я и сам не помнил, как обнаружил себя лежащим – в костюме Адама, – на грязном, покрытом мусором берегу Москвы-реки. Со стоном приподнявшись на локтях, я, превозмогая острую, саднящую боль в черепе, огляделся. Рядом лежал Василий – тоже голый, и по спине его расплывалось багряно-бурое пятно крови.

– Василий Иванович! – всхлипнул я, тормоша его, но все было тщетно. Командир мой оставался недвижим. Я будто в наркотическом трансе ощупал его рану – она была очень глубокой, с рваными краями, будто от пули дум-дум времен Первой мировой войны.

Всхлипывая и размазывая кровь Чебоксарского по опухшим щекам, я вскочил на ноги и, превозмогая боль, пустился бежать. У меня не было никакой цели, никаких других желаний, кроме как опять забыться, раствориться в пустоте, которая так неосторожно выпустила меня в грязное и жестокое бытие…

 

*  *  *

 

Я чувствовал себя будто Кайл Риз из фильма «Терминатор», оказавшийся в чуждом, враждебном мне городе из чужой исторической эпохи. Голодный, нагой и грязный, я не мог действовать как-то иначе. И потому, подчиняясь высмотренному из того же боевика алгоритму, ограбил пьяного бомжа в ближайшей подворотне и, накинув на свое облепленное тиной и нефтяной грязью тело его вонючие, пропахшие застарелой мочой, заскорузлые штаны, пустился дальше. Мне было необходимо найти какое-то оружие. Или какую-то зацепку в этом мире кошмарных иллюзий.

 

*  *  *

 

В чернильном мраке московской ночи неоновая реклама высвечивала два странных слова, сливавшихся в одно, до боли напоминающее древний, античный символ:

«АН АНКА»

– значилось на вывеске, светившейся над высоким, облицованным крыльцом в псевдоготическом стиле.

– Это судьба, – ухмыльнулся я и… смело вступил на роковое крыльцо.

 

*  *  *

 

Мягкий, ровный свет, преломляемый абажуром настольной лампы, сделанной в виде древнегреческой амфоры, бросал блики на красивое и спокойное лицо Анны. Анна, откинувшись в глубоком кожаном кресле, читала томик Пелевина. Ламинированный пол скрипнул под моими босыми ногами, Анна вздрогнула и от неожиданности выронила книгу. Я, сделав большой кошачий скачок, закрыл ее напомаженный рот своей дрожащей ладонью. Лишь убедившись, что она узнала меня и не станет поднимать шума, я освободил ее.

– Петр, – выдохнула Анна, бледная как смерть. – Ужас! В каком ты виде? Как ты прошел мимо охраны?

– Кое-что еще могем, – криво ухмыльнулся я. Я не стал говорить ей, что охранник ее агентства отдыхает в соседнем подъезде с проломленным черепом. Ржавая монтировка, найденная мною на свалке у какой-то автобазы, не подвела.

– Господи, Петр, а ты все такой же безумец! – к ней, наконец, вернулось самообладание.

– Безумен мир вокруг нас, – несколько неопределенно возразил я. В следующий миг, сам не понимаю зачем, я вдруг сжал ее гибкое холеное тело в своих дрожащих руках.

– Уходи немедленно, – шептала Анна, брезгливо отстраняясь от меня. – Тебя ищут и… и от тебя несет привокзальным сортиром!

– Весь мир – это и есть сортир при вокзале, с платформы которого уходят поезда, и не нам, увы, не нам, быть в них пассажирами. Мы лишь сортирные бомжи, радость моя!

– Прекрати свой дурацкий стёб! – Анна гибкой змеей вывернулась из моих лихорадочных объятий. Проведя рукой по коротко остриженным волосам, будто желая откинуть назад уже несуществующие, непослушные пряди, она вздохнула, видимо, решившись покориться судьбе. Впрочем, она всю свою жизнь этим и занималась.

– Ладно. Раз уж пришел – оставайся. Но только на один вечер. Мне только что звонил Григорий.

– Кот? – сморщился я, будто от зубной боли.

– Он самый, кот-бегемот! – ухмыльнулась Анна невесело. – Чебоксарский найден мертвым на берегу Москвы-реки. Допросили какого-то бомжа, и по его описанию составили твой фоторобот. Так что, тебя ищут и бандиты, и менты. Смерть Чебоксарского повесили на тебя.

– Ищут пожарные, ищет милиция, – горько продекламировал я.

– Ладно, пойдем! – Анна порывисто встала и, подойдя к резной двери в глубине офиса, распахнула ее.

– Ванна – там, слева по коридору. Тебе надо отмыться.

Я криво улыбнулся. Видимо, запах привокзального сортира действовал ей на нервы, вызывая неприятные ассоциации о прошлой жизни. Тем не менее, я покорился охотно, как никогда. Поразмыслив секунду, я нагнулся и подобрал с пола распахнутый томик Пелевина (это был как раз тот самый роман, который я еще не успел прочитать – «Чапаев и Пустота») и, заложив пальцем открытое место, отправился в ванну…

 

*  *  *

 

– Эй! Не спите!

Кто-то осторожно тряс меня за плечо. Я приподнял голову, открыл глаза и увидел совершенно незнакомое лицо – круглое, полное, окруженное тщательно ухоженной бородкой. На нем была приветливая улыбка, но, несмотря на это, оно не вызвало желания улыбнуться в ответ…

– Владимир Володин, – представился человек с бородкой. – Можно просто Володин. Поскольку вы решили в очередной раз потерять память, впору знакомиться заново.

– Да нет, я вас помню, – наконец, выдавил я из себя улыбку. – Петр, – я протянул руку. – Петр Капустин.

– Надо же, – делано удивился Володин. – Новая фамилия. Из очередного вашего бреда?

– Допустим, – уклончиво отозвался я. – Но кто даст гарантию, что и вы не явились мне из моего очередного бреда?

– Как хмуро, – улыбнулся Володин. – Впрочем, да, – четыре кубика таурепама, пока вы еще спали…

– Не заговаривайте мне зубы, – резко оборвал я его. – Вы, кажется, говорили о бреде. Так вот, господин Володин, на самом деле и вы, и я совсем не бредим. Мы лишь сами часть чьего-то бреда.

– Но что мешает нам, являясь частью чьего-то бреда бредить при этом самим? – несколько удивленно приподнял бровь Володин.

– Вы совершенно правы, господин Володин, – отозвался я. – Тем более, если в бреду есть навязчивая, и досадливо повторяющаяся цикличность. Это похоже на сюжет какого-то романа, в котором мы с вами являемся проходными персонажами. Хотя нет. Проходной персонаж это вы. А я – главный герой.

– Вот как? – насупился Володин. – Знаете что, Петр, в ваше дело пора добавлять манию величия. Вот лично я с вами не согласен. Возможно, в своем романе вы и есть главный герой. А у меня есть свой роман, и в нем вы – всего лишь отголосок моего очередного бреда.

– Неправда ваша, батенька, – едко и саркастично улыбнулся я. – Романа, в котором вы главный герой, пока что не написали. Так что смиритесь – в том романе, или, если это так будет угодно, бреду, – я – главный герой, а вы – проходной персонаж.

Володин хотел было что-то возразить, но я прервал его протест ленивым движением мокрой руки.

– Претензии не ко мне, господин Володин. Можете подать апелляцию в Париж, господину Котовскому, или, если руки коротки, поближе. Бред, в котором мы бредим, создан господином Пелевиным.

– Кажется, что-то слышал, – пробормотал Володин. – Рассказ «Бубен Нижнего мира», если не ошибаюсь?

– Да, – небрежно кивнул я головой. – И роман «Чапаев и Пустота».

– Не имел чести, – Володин почесал в бритом затылке, с которого градом стекала вода.

– Могу одолжить, – любезно предложил я. – Но сначала я хочу дочитать его сам. Так что, попрошу вас отойти от моей ванны, и не загораживать мне свет. Кстати, если память мне не изменяет, у вас где-то рядом есть своя ванна? Поторопитесь, а то вода остынет… и вообще я давно вам хотел сказать, вы уж не обессудьте за резкость суждений, – сидя на кафельном полу в костюме Адама, вы очень напоминаете жабу, только что выбравшуюся из древнеримской клоаки…

 

*  *  *

 

– Опять разговариваешь с самим собой, Петр? – в ванную комнату вошла Анна. На ней был фривольный махровый белый халатик, небрежно застегнутый на две перламутровые пуговицы, вызывавшие смутные ассоциации с виденным мною в каком-то полузабытом детстве (в каком именно?) комедийным фильмом. В таком виде фигура Анны не могла не волновать, но я, как это ни странно, смотрел не туда, где в низком вырезе халата убегала в пустоту дорожка между взволнованно дышащих грудей, а на Володина. Тот, очевидно, сообразив, что разговор закончен, развернулся, и как был, на четвереньках, с омерзительной, обезьяньей (или жабьей?) ловкостью, запрыгнул в ванну, стоявшую по соседству. На этот раз впрочем, он был не столь ловок – целый фонтан брызг окатил белоснежный халатик Анны, но она, казалось, совершенно того не заметила. На губах ее блуждала странная полуулыбка. Смерив меня томным взором из-под стрельчатых ресниц, Анна опустила изящную руку на пояс и рванула халат в сторону. Мягкая махровая ткань прошелестела воль ее идеальных бедер, и упала на кафельный пол. Краем глаза я уловил оценивающие взгляды, которые бросали на божественное тело Анны мои товарищи по несчастью, томившиеся в остывающих ваннах.

– Хоть бы отвернулись, что ли, – укоризненно прошептал я им. – Подглядывают… какой моветон!

– Петр, да брось ты эту ерунду! – капризно протянула Анна, опуская гибкую ступню в успевшую остыть воду, и щекоча перламутровым ногтем большого пальца низ моего задрожавшего мелкой дрожью живота. Книга полетела на кафельный пол из моей безвольно раскрывшейся ладони…

– Где ты ее подобрал?

– Анна, но ведь давеча в офисе ты сама ее читала! – пробормотал я, взволнованно принимая в свои объятия ее неземное тело.

– Я не люблю постмодернизм! – выдохнула Анна, томно раскачиваясь на мне из стороны в сторону, и безжалостно вдавливая мое разгоряченное, несмотря на стынущую воду, тело в дно ванны. – Я предпочитаю Гамсуна! Могу при случае почитать «Песни царства Я»… Да, под настроение… Ох, Петр! Да, вот так… еще…

 

– Анна! – бормотал я полубессвязно. – Ах, моя девочка из старой усадьбы! Так все это правда? Правда? Ведь ты не расстанешься со мной, скажи, – нет?

 

*  *  *

 

– Да куда я денусь? – рассмеялась Анна и отпрянула в сторону. – Во всяком случае, пока не закончится курс твоего лечения! – к ее голосу прибавился новый, до боли знакомый, надтреснутый, язвительный старческий голосок.

Я в ужасе прикрыл глаза от бьющих прямо в зрачки многократно усиленных электрическим освещением бликов, которые кидали на меня линзы старомодных золотых очков старика, склонявшегося над моей ванной.

– Квазиэротический массаж по методу Юнга-Мезенцева не помогает, Виталий Николаевич, – пожаловался старику голос Анны.

Да, Анечка, так мы с вами не достигнем катарсиса, – покачал головой в медицинской шапочке белобородый старик.

– Господи! – я вскочил в своей ванне, из которой расторопные Жербунов и Барболин, оказавшиеся рядом, уже сливали воду. – Мезенцев!!!

– Мезенцев, Мезенцев, – ворчливо отозвался мой мучитель. – А Господь здесь ни при чем. Какой негодяй подсунул вам эту книжонку? Только не надо все опять валить на бога!

Мезенцев, возвышавшийся над моей ванной, потрясал рукой, в которой был зажат томик Пелевина.

– Откуда вы откопали эту ересь? – повторил он свой вопрос.

– Да это один бывший больной прислал, – в разговор вступил неунывающий Жербунов. – Мне и прислал. Записал здесь свои впечатления о нашей, так сказать, жизни, а потом передал их какому-то модному писателю. А этот шиз его у меня со столика украл…

– Предположим, – прошипел Мезенцев. – Но как фамилия этого бывшего пациента?

– Не помню, – развел руками доблестный представитель санитарного флота. – Как есть не помню. То ли Картонный, то ли Бумажный…

– Может – Фанерный? – робко предположил я. – Знаете, в Москве у меня был один знакомый с такой фамилией. Правда, он уже покойный… Но Фанерный, это как вы сами понимаете, псевдоним… Примерно та же ситуация что и у меня. Я, как вы знаете, назывался и Каверным, и Капустиным.

– Хорошо, – нетерпеливо прервал меня Мезенцев. – А свою настоящую фамилию-то вы помните?

– Как же! – ухмыльнулся я. – Моя фамилия – Пустота…

– Опять двадцать пять! – Мезенцев от огорчения, охватившего его, с размаху ударил кулаком в кулак. – Эх, Петенька, а ведь мы уже почти достигли полного твоего исцеления. Я нарисовал тебе отменную карту сознания, а ты… а ты! – не договорив, он в гневе швырнул в меня довольно увесистой книгой. Я едва успел увернуться, а то бы точно лишился глаза.

– Придется, очевидно, опять повторить метод ё-ё, – бормотал Мезенцев удаляясь. – Анна Владимировна, как обычно – сульфазиновый крест и отправляйте его баиньки. Завтра у него будет тяжелый день… да и у меня тоже…

– Виталий Николаевич, подождите! – увернувшись от холодных и жестких ладоней сердитой Анны, я рванулся в сторону уходящего врача-компрачикоса. – Может, не надо ё-ё? – взмолился я, хватаясь за соломинку. – Я все прекрасно помню… ну, то есть ту самую карту сознания, которую вы мне нарисовали… Я согласен вновь стать Петром Капустиным!

– Что ж, – пробормотал Мезенцев, поворачиваясь ко мне, – это меняет дело. Ты, Петя, явно стоишь на пути исцеления. А Пелевин – это лишь досадная помеха на твоем светлом пути.

– Виталий Николаевич, но если то, что я помню, – это очередной бред? – неожиданно выпалил я. – Жизнь Петра Капустина – такой же бред, как и жизнь петербургского поэта и пациента семнадцатой образцовой психиатрической больницы! Какое же это исцеление?

– Верно мыслишь, мальчик мой, – Мезенцев сверлил меня своим пронизывающим взглядом нахальных ледяных глазок. – Конечно это бред. Но на этот раз он выдуман не тобой и не каким-то там Пелевиным, а мной! Понимаешь – мной!

– Не понимаю, – честно признался я. Я уже не боялся ё-ё, не боялся новых издевательств Анны, которая маячила за моей спиной, хищно взяв наизготовку шприц, с иглы которого уже нетерпеливо капал сульфазиновый раствор. Я готов был пожертвовать всем, ради единственного, что давало мне какую-то надежду на новую жизнь, – правды.

 

– Видишь ли, Петенька, – проворковал Мезенцев, подходя ко мне и присаживаясь на краешек ванны. – Если верить моим старым друзьям-неоплатоникам, к сожалению, так и не дожившим до ХХ съезда, вся наша жизнь – и есть бред. И бред этот структурой своей напоминает матрешку. Да, но не ту, которой торгуют спекулянты на Арбате, а настоящую, идеальную матрешку. Матрешку с обратной симметрией. И в этой матрешке каждый слой бреда плотно упакован броней еще чьего-нибудь бреда. Если копнуть твой бред, то в нем, как в матрешке мы увидим еще более глубинный слой бреда. Твой бред по законам обратной симметрии содержит в себе более обширный бред, который гораздо более обширен и всеобъемлющ, потому что он уже придуман не тобой, а твоим создателем. И не важно, как его зовут – Ленин, Аристотель, Котовский, Чапаев, или, если угодно, Пелевин. Но я – то есть академик и корифей всех мыслимых и немыслимых наук В. Н. Мезенцев – помогу тебе. Для этого я и изобрел метод ё-ё. В нем, как ты помнишь, тебя по очереди встречали все более и более глубинные слои твоего бреда, которые превращали твое сознание в настоящие лохмотья. Тебе там встретились по очереди все создатели бреда, в котором ты бредил. Сначала тебя бил по голове Ленин, затем Аристотель. Котовский ударил тебя сильнее всего, но на выручку к тебе я прислал Чапаева. Но это был уже не тот Чапаев, которого ты знал. Этот новый Чапаев олицетворял для тебя твою новую жизнь – спокойную, ровную жизнь современного российского бандита. Но ты все испортил. Ты зачем-то убил Чапаева, затем пришел к Анне, и украл у нее томик Пелевина, который вернул тебя на изначальные круги твоего бреда.

– Все возвращается на круги своя, Виталий Николаевич, – робко заметил я. – Тем более, что Чапаева убил не я, а опять-таки Котовский.

– Ох уж этот Котовский! – пробормотал Мезенцев. – Ну, ничего. На следующей неделе у меня намечается командировка в Париж на конгресс писхологов-юнгианцев. Уж я с ним разберусь по-свойски. Но, однако, Петр, вернемся к нашим баранам. Так вот. В каждом слое бреда есть своя зацепка. Но эти зацепки, увы, – столь же иллюзорны, как и сам твой бред. Они придают бреду устойчивость, но тем самым все более и более отдаляют тебя от самого привычного и так сказать, нормализованного бреда, которым необходимо считать реальность, существующую вокруг нас. Я не имею в виду мир Чапаева или барона Юнгерна. Я имею в виду ту реальность, в которой тебе лучше всего существовать в качестве пациента семнадцатой психиатрической клиники, но поскольку нашей целью является исцеление, то мы должны дать тебе путевку в жизнь.

– То есть, в очередной бред? – глубокомысленно заметил я.

– Да, – задумчиво отозвался Мезенцев. – Но этот бред, извольте заметить, создан уже тогда, когда ни одного из неоплатоников не было в живых. Ведь мы, Петр, живем уже задолго после конца ХХ съезда.

– Вы, наверное, хотели сказать – до начала?

– Неважно, Петенька, неважно. Время относительно. От начала или от конца – смотря, откуда считать. Можно считать с начала времен, а можно – с конца света, что в сущности одно и тоже. Любой конец света уже содержит в себе новое начало времен. Но ладно, я не об этом. Бред Аристотеля тем и отличается от бреда Платона, что у него есть твердый стержень. Стержень этот материя.

 

– Та материя, которая составляет основу вот этой самой ванны? – для уверенности я пощупал руками край уже успевшей заледенеть ванны. Но холода я, как ни странно, не ощущал, хотя согласно законам материи мое голое тело давно уже было обязано схватить простуду. Впрочем, это могло быть следствием начинающегося действия сульфазина, потому что Анна, перед тем как покинуть нас, все же успела вкатать мне в руку сразу четыре кубика.

– Дело даже не в этой ванне, – откуда-то издалека вещал Мезенцев. – Дело в ее эквиваленте. Сия ванна с гидромассажным механизмом стоит порядка тысячи пятиста баксов. Баксы, ну или доллары…

– Грины, – отозвался из своей ванны Володин, вслушивавшийся в нашу беседу с неослабевающим вниманием.

– Да, грины, – благосклонно кивнул ему Мезенцев, – все это сиречь в просторечии – капуста. Вот главная основа той реальности, наиболее устойчивого бреда, в который ты, Петр, должен вернуться. От пустоты до капусты один шаг, но ты остановился на полпути.

– Шаг вперед, два шага назад? – усмехнулся я.

– Да! – кивнул мне Мезенцев. – Ильич, с которым тебе посчастливилось встречаться, был прав.

– Так вы верите, что я встречался с Лениным? – воспрянул я духом.

– Разумеется! – улыбался Мезенцев всеми своими золотыми и платиновыми коронками. – Ведь Ленин и сейчас живее всех живых!

– Вы большевик? – поинтересовался я.

– Да! – гордо отвечал Мезенцев. – И, заметьте, с большим стажем.

– Смею разочаровать вас, Виталий Николаевич! – проквакал Володин. – Ленин на самом деле вовсе не Ленин, а разведчик кайзеровской службы безопасности майор Николас фон Леннен. В просторечии – агент Клаус. По-нашему – Николай Ленин, его первый так называемый партийный псевдоним.

– Ну и что? – вскинул седую бровь Мезенцев. – В Европе и в САСШ его до сих пор называют Санта-Клаусом. Правда они ошибаются – он приходит не в декабре, а в октябре.

– Чтобы раздать ордена Октябрьской звезды? – съерничал я.

– Конечно, – не моргнул глазом Мезенцев. – Их у меня, кстати, больше чем у вашего Юнгерна, – целых четыре. А вы, батенька Володин, зря так переживаете. Моя настоящая фамилия – Гольбах, и я происхожу из старого и разветвленного клана остзейских баронов Гольбахов, Ботте, Дитрихов и Дитмаров. Но это не мешает мне – как и упомянутому вами фон Леннену, ощущать глубокую внутреннюю напоенность моей жизни пролетарской идеей. У идеи нет нации. Ведь и Чапаев, да будет вам известно, не чуваш. Он итальянец и его фамилия Заппо. С суверенной Чувашией его связывает лишь то, что он учился в Чебоксарской консерватории. Точно так же и барон фон Леннен был связан с Ульяновском только по агентурной легенде. Так что это не Ленин его псевдоним, а Ульянов.

– Господи! – пробормотал я. – Какой бред!

– Разумеется, – кивнул мне Мезенцев. – Но повторюсь – Бог к нему отношения не имеет.

– Постойте! – простонал я, совершенно запутавшись. – Но ведь Ульяновском город назвали именно в честь Ульянова-Ленина!

– Вы делаете успехи, Петр! – радостно загарцевал Мезенцев. – Положительно, моя карта сознания оказала свое положительное действие! Вы выказываете удивительное познание новой жизни! А поскольку на самом деле вы толком не разбираетесь ни в ней, ни в соответственно в старой, в которую помещали одну из своих ложных личностей, то я терпеливо поясню вам, что Симбирском город назвали после падения Советской Власти. До этого он всегда назывался Ульяновском.

– Ну, это уже какой-то Оруэлл начинается! – недовольно прогудел Володин. – Если вам верить, то и товарищ Огилви существовал?

– Естественно! – надменно протянул Мезенцев. – И сейчас существует. Известный американский криэйтор. О нем вы, кстати, тоже можете справиться у Пелевина, которого, как я вижу, вы довольно плохо знаете. Вы, батенька, представляете собой самый современный тип нового русского, – как и старый новый русский вы Пелевина не читали, но делаете вид, что знаете его как свои пять пальцев. Вот что делает с людьми мода!

Володин что-то недовольно пробурчал, но затих в ванне, и в последующие пять минут лишь тихо плескался в ней, будто бегемот в зловонной жиже озера Танганьика.

– Ну, Виталий Николаевич! – покрутил я головой, силясь справиться с бесовским наваждением. – Если все, что вы только что мне сказали, принять на веру, то выходит… выходит, что вы ничем не отличаетесь ни от меня, ни от других фантомов моего больного сознания?

– Отличаюсь, Петенька! – ласково потрепал меня по худым плечам Мезенцев. – Если ты фантом-пациент, то я – фантом-доктор. А доктору в этой стране полагается быть материалистом, а отнюдь не неоплатоником. Потому что я-то в отличие от них собираюсь дожить до ХХ съезда…

– А я? – горестно вопросил я. – Я доживу до ХХ съезда?

– Доживете, Петя, доживете, – заверил меня Мезенцев. – Но при условии, что будете с этой минуты четко и неукоснительно следовать всем моим врачебным предписаниям. Поэтому незамедлительно вылезайте из ванны и – бай-бай! Жербунов вас проводит…

 

*  *  *

 

Анна на этот раз явно переборщила с сульфазином – очевидно это было вызвано ее обидой на Мезенцева, да и на других нежелательных свидетелей нашего недавнего соития.

Гулкие шаги Жербунова, вышагивавшего по коридору дурки следом за мной, кузнечным молотом отдавались в моем воспаленном бреду, и я, при всем моем желании, уже не мог чувствовать себя тем, кем мне настойчиво рекомендовал стать добрый Мезенцев.

Петр Капустин не мог дожить до ХХ съезда, – думал я напряженно. – В паспорте годом его – или моего? – рождения указан тысяча девятьсот шестьдесят восьмой. ХХ съезд состоялся в 1956 году, если мне не изменяет память. Не мог до него дожить и Петр Пустота из истории болезни, которую завел на меня Тимур Тимурович, сам впоследствии оказавшийся таким же пациентом, как и я. Годы рождения обоих Петров совпадают. Стало быть… Стало быть, в этом противоречивом саду расходящихся Петек единственным, кто мог дожить до даты ХХ съезда, как раз и являлся другой Пустота. Да, Петр Пустота – известный петербургский салонный поэт. Впрочем, здесь есть одно но – Мезенцев говорил, что ни одному из неоплатоников до ХХ съезда дожить не удалось. Потому что этому предшествовали такие грозные и мрачные события, что при одном воспоминании о них шаги Жербунова, отдававшиеся в спине, становились похожими на зловещие шаги Командора. Или расстрельного комиссара, который… да, да, дай Бог памяти, в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года подводил к стынущему под пронизывающим ветром, дующим с Невы, рву, костлявого, потерянного человека, обросшего неряшливой бородой и с тоскливыми глазами распинаемого Христа.

Нет, это было не воспоминание, а сон, но от того сон этот не становился менее реальным. Ибо откуда же взялись такие подробности, которые не под силу сохранить никакому сну, будь он трижды реальным бредом?

 

ДЕМОНЫ ГРЯДУЩЕГО

 

Из ветра стали, из ватных оков, из резиновых люстр выходят они на свет – провозвестники новых миров – невероятно страшные, неосознанно губительные, но манящие. Что они? Кто они? Как выражаются они для человека искусства? Ибо только человек искусства – только он, – может увидеть их, демонов грядущих миров – посредников между миром человека и миром Неких Сил…

«Наблюдай постоянно за ними – и ты их увидишь», – сказал себе Вассиан Грешнов и перевернулся на другой бок. Порыв пронизывающего осеннего ветра рванул на нем старый бушлат, из которого клочьями вылезала вата.

Пустой асфальтовый котел – живительно горячий с вечера, в который Вассиан забрался вместе с тремя беспризорными и двумя такими же, как и он, людьми искусства, – уже остыл… Наступал серый промозглый рассвет.

«Пятого ноября 1918 года», – думал Вассиан, бесцельно бредя по Невскому, среди редких, закутавшихся в высоко поднятые воротники прохожих. Кучи мусора, не убиравшиеся давно уже пущенными в распыл или ушедшими в революцию дворниками, лежали на тротуарах. Редкие телеги на мостовой – да кое-когда проезжал, тарахтя простуженным двигателем, черный, прокопченный грузовик, ощетинившийся штыками суровых в своих надвинутых на глаза буденовках красноармейцев.

«Кто вы? – мысленно вопрошал у них Вассиан. – Может это вы – вестники нового, вы демоны новых миров? Нет! – отвечал он сам себе, – Не можете вы быть ими – нет! Вчерашние мужики, дворники, ткачи, плотники, грузчики – такими ли вы будете, демоны? Положительно невозможно это воспринять. Что это за новый мир? Такой ли это новый мир, такое ли это будущее, которое воспевали футуристы? Да, я сам был футуристом, – думал Вассиан, – я ударился в кубизм, я с восторгом принял Манифест Дада. В искусстве я всегда придерживался разрушения искусства! Я разрушал искусство с садистским наслаждением вандала, грабящего Рим, – и никакие гуси не помогли бы, как бы громко они не кричали, и как бы больно не щипали они… Но этот новый мир? Почему в нем мы – люди-разрушители, мы – главные революционеры, – спим в асфальтовых котлах, и почему не достать даже черной селедки и махры, – не говоря уже о водке и анаше?»

Мысли Вассиана перескочили на анашу… Где бы достать ее – сейчас, в этом ожесточившемся Питере, где люди, которых знал годами, – талантливейшие художники, поэты, писатели, исповедовавшие Новый Путь, – вдруг бесследно исчезают, один за другим – в прожорливой пасти новоявленного красного Молоха? Да ладно бы только они! Куда подевались вдруг торговцы наркотиками, у которых он еще с довоенных, – допотопных, то бишь, времен, любил покупать опий, кокаин, анашу, – все вдруг пропали… Идти на Рижский, где злые и черные цыганки? Увы, – денег не было, – ни лимона…

И все же Вассиан направился на рынок, в смутной надежде встретить более денежного знакомца, и сесть ему на хвост.

Рынок встретил его облавой…

«Надо только увидеть их внутренним зрением», – думал Вассиан Грешнов, сиротливо ежась под пронизывающим ветром. В драном исподнем, подталкиваемый дулом трехлинейки, он рыл в болотистой земле траншею.

«Они всюду – провозвестники новых миров, демоны грядущего. Они рождаются из ветра стали, из новых конфигураций планет, из новой затяжки анаши, так хорошо расширяющей сознание в момент, когда ты берешься за новую картину, – как всегда безумную и отрицающую саму идею Искусства – ради того, чтобы Искусство продолжало жить…»

Ветер стали оборвал канву мыслей Вассиана Грешнова…

Одинокий, взъерошенный ворон сел на его неуклюже скорчившееся в незасыпанном рву посинелое тело. Из алчных до падали глаз на мир глядели провозвестники будущего. Демоны новых миров…

 

*  *  *

 

– А вы неплохой импровизатор, Петр! – Мезенцев отложил обрывок туалетной бумаги, на которой я запечатлел свой этюд, и надолго задумался. Дым «Салема» вился над его бородой, кутая ее в лондонский сиреневый смог, и казалось, что и сама борода, и сам Мезенцев сотканы из этого призрачного, ирреального тумана. Может, так оно и было?

– Этюдик ничего себе, – глубокомысленно заметил академик.

– Он, по-вашему, хорош? – улыбнулся я.

– Он замечателен и потому… Потому он никуда не годится! Нет! Никуда не годится! – Мезенцев пришел в скверное расположение духа. – Когда же ты, Петька, поймешь, что менеджер Петр Капустин – не писатель! И не поэт! Он даже не пациент семнадцатой психиатрической лечебницы! А я-то считал, что ты на пути к своему выздоровлению. Право же, Петр, нельзя так портить карту своего сознания!

– А это не мое сознание, – возразил я. – Это лишь отражение моего сознания. Согласно ленинской теории отражения.

– Ты так думаешь? – в тоне Мезенцева мне послышались обнадеживающие нотки. – Ну… тогда это меняет дело! Совершенно меняет! И в правду – почему бы менеджеру Капустину на досуге не грешить графоманией? Тем более и издательств вокруг пруд пруди…

– Я не графоман, Виталий Николаевич! – с достоинством отозвался я.

– Ладно, ладно, подумаем, – отмахнулся Мезенцев. Затушив «Салем» в пепельнице, он потянулся за новой сигаретой, даже не удосужившись предложить ее мне. Впрочем, я не возражал, – в прошлый раз, когда я попросил у него закурить, он отправил меня прямо в ё-ё. Я сразу же заметил патологическую жадность нового директора дурдома и мысленно примирился с нею.

– Ну что ж, раз ты не желаешь быть менеджером, становись писателем! – наконец оборвал затянувшееся молчание Мезенцев.

– А может все-таки поэтом? – просиял я.

– Нет-нет, так не пойдет! Так ты у меня не доживешь до ХХ съезда! – замахал на меня руками академик. – Будешь бродить по помойкам и асфальтовым котлам, что твой Вассиан Грешнов, и стрелять мелочь на анашу! Куда это годится? Разве для этого отпускают людей из дурдома, чтобы они оставались без средств к существованию? Ведь есть же, батенька, в конце концов, Клятва Гиппократа! Нет, поэтом тебе быть нельзя! Здесь тебе не сад Платона, а объективно существующая реальность! В мире Аристотеля, доведенном до логического абсурда, нет места поэтам и поэзии. Здесь я могу сделать для тебя лишь одну поблажку – могу сделать тебя писателем. Да, да, издаваемым, гонорарным писателем. Не забывай, что основой твоего нового существования будет в первую очередь не твое бредотворчество, а капуста!

– Да! – вздохнул я, покоряясь судьбе. – Как же я про нее забыл! Короли и капуста!

– Вот именно! – Мезенцев строго блестел линзами очков. – В одном из твоих бредовых снов Юнгерн, кажется, говорил тебе, что у каждого человека в нигде существует прекрасный и сверкающий трон. Так вот, пойми, Петр, я хочу, в отличие от всех юнгернов и чапаевых, вырвать тебя из нигде и отправить в самое что ни на есть конкретное где. А там королевский трон ты себе можешь устроить только при помощи капусты!

– Ну, хорошо! – смирился я. – Я готов вымостить дорогу к своему трону капустой. Но как ее нарубить в этом новом мире?

– А как остальные рубят – так и ты нарубишь, – глубокомысленно изрек Мезенцев. – Первым делом забудь про свои откровения насчет всяких там художников-дадаистов. Они не катят.

– А что же в таком случае катит?

– Ну, например, космическая опера!

– О! – я мечтательно закрыл глаза. – Я не ожидал, что в этом новом мире столь велик интерес к драматургии, пронизанной идеями русского космизма! Флоренский бы мне не поверил!

– Вот дурачок-то ты какой, Петька! – ласково пробормотал Мезенцев. – Какой еще Флоренский? Ну ладно, ладно… Не опера, а боевик! Да, да, добротный космический боевик…

– Кажется, понимаю, – сморщился я. – Что-то наподобие Уэллса? Война двух миров и прочая ересь? Неужели… – я даже задохнулся от такой перспективы, – неужели меня заставят писать про марсиан?

– Можно и про марсиан, – удовлетворенно хмыкнул Мезенцев. – Хотя марсиане устарели, но если подать их под свежим ракурсом, то переварят. Главное – поменьше рефлексии, побольше мокрухи.

 

КАВЕРНА ТРЕТЬЯ

О, ДИВНЫЙ НОВЫЙ МИР!

 

Мой новый роман продвигался вперед мучительно медленно – приходилось выдавливать из себя каждую строчку, как некогда господин Чехов пытался выжать из себя раба. Впрочем, в настоящий момент я от него не сильно отличался. Медленно, но верно, я выдавливал из себя раба, которым, – ха, ха! – делала меня, оказывается, моя же собственная внутренняя свобода. Увы, особый взлет свободной мысли жестоко переломал мои неокрепшие, несуществующие крылья, и я упал в то самое румынское подземелье, где свобода выражалась лишь в тихом, сдавленном смехе, в то время как на поверхности хозяйничали настоящие свободные люди. Впрочем, эти свободные люди на поверку (тут румын не наврал!) оказались самыми, что ни на есть, вонючими козлами и баранами, но в этом-то и была та самая командирская зарука, которой ручался мне мой добрый Мезенцев.

Мир наверху был действительно наполнен козлами и баранами, которые на деле являлись адептами абсолютной свободы, и что с того, что сам этот мир оказался всего лишь огородом, в котором росла капуста? Чтобы добыть эту самую капусту, не было никакой нужды ни в крыльях, ни в особом взлете свободной мысли. Достаточно было стать козлом, и ты сам не заметишь, как вожделенная капуста захрустит на твоих крепких челюстях…

 

Поэтому-то я и прилагал такие мучительные усилия по приобретению козлиного облика, выдавливая из себя по капле свою рабскую свободу и всякие проблески человечности, которым оказались не страшны ни Анна, ни Котовский, ни даже ё-ё. Главное, что теперь я делал это добровольно.

 

*  *  *

 

Раз или два в неделю я встречался с моим покровителем и зачитывал ему очередной отрывок. Мезенцев умиротворенно кивал и замечал, что я делаю большие успехи.

Самое странное, что так оно и было – ни одна книга еще не давалась мне так тяжело, как нудное и кровопролитное описание героической жизни космических оперов и бандитов, которые пересели из джипов в звездолеты и, взяв в руки бластеры взамен устаревших пулеметов, лихо бороздили необъятные пространства Большого Звездного Беспредела – так я решил назвать свою новую Вселенную. Я выписывал каждую деталь с огромным тщанием. Куда подевалась моя легкость пера, которой во времена оны так по-черному завидовали Андрей Белый и Саша Блок (или Саша Бло – уже не помню)?

– Это пройдет, – сочувственно кивал мне Мезенцев. – Поначалу всегда трудно, но ты пообвыкнешься, пооботрешься, – и все пойдет как по маслу.

 

*  *  *

 

Наконец настал вожделенный день Ч, и я с победоносным видом выкинул на мезенцевский стол ворох принтерной бумаги. Надо признаться, сделал я это с неподдельным наслаждением, – настолько хотел поскорее избавиться от этого псевдолитературного мусора.

– Конец делу венец, Виталий Николаевич! – патетически воскликнул я (о, как долго я мечтал о том, как произнесу эту фразу – в перерывах между своим каторжным трудом я подолгу репетировал ее перед зеркалом в своей палате, тем более, что борода, которой я оброс за последние месяцы облегчала дело).

Однако на чертова психиатра моя патетика не произвела никакого впечатления.

– Дело только начинается, Петруха, – буркнул он, принимая рукопись и небрежным движением закидывая ее в ящик стола.

– Но как же… – растерянно пробормотал я, несмело указывая на ящик.

– Пусть лежит, – успокоил меня Мезенцев. – Поверь мне, Петенька, долгий ящик для твоей бредятины – самое подходящее место!

– Но… н-но надо же ее издать? – промямлил я.

Твоя книга уже отправлена в три лучших фантастических издательства, – заверил меня Мезенцев. – Выбирай сам – «ДСП», «Гивмо», или «Непотопляемая флотилия»?

– Я выберу, – бормотал я, потерянно озираясь вокруг в поисках Анны или Жербунова, которые, как я подозревал, сейчас вновь займутся моим дальнейшим излечением. – Но вот только ответьте мне на один вопрос – как?

– Вопрос по существу, Петька! – глубокомысленно изрек Мезенцев. – Как бы тебе лучше объяснить? Ты, наверное, уже слышал о таком понятии, как писатель-призрак?

– Впервые слышу, – признался я честно. – Что-то из готических романов? О призраке оперы слыхал, а о призраке писателя – не доводилось…

– Не то, Петька, не то! – нервно оборвал меня Мезенцев. – Ну а понятии литературного раба, или подмастерья?

– А, как у Дюма? – закивал я. – Да, да, я, кажется, вас понимаю! То есть, вы хотите сказать, что кто-то написал роман, который будет издаваться под моим именем?

– Не совсем так, Петр, – криво ухмыльнулся Мезенцев. – Не совсем так. Роман будет издаваться под именем того человека, который его написал. Это известный специалист по написанию космических опер, очень раскрученный писатель. Его зовут… впрочем, тебе его имя ничего не скажет. Ведь ты все равно не разбираешься в современной литературе! Но главное, что с ним у меня нет никаких проблем. Его уже не надо раскручивать, у него берут по несколько интервью в сутки, его приглашают на все модные тусовки… Идеальный вариант, не то что ты, а, Петька?

– Да, но причем здесь я?

– Ну, я же уже полчаса тебе вдалбливаю, дурень, про писателя-призрака! – вспылил Мезенцев.

– Понял, – коротко произнес я. Я ощущал к этому нгодяю ненависть самой ясной и чистой пробы. – Стало быть…

– Да, да, Петька, – покивал мне Мезенцев, даже с некоторым сочувствием глядя на меня. – Все черновики, которые ты приносил мне на читку, я аккуратно переправлял ему. А он их переписывал набело. Так что я не наврал тебе, когда говорил, что твой роман уже пущен в дело. А ведь это самое главное, верно? Ты только подумай – твой роман увидит свет, его прочитают по всей стране! И какая, в сущности, разница, чье имя будет стоять на титульном листе?

– А-а-а, – сдавленно просипел я.

– Да успокойся ты, дура! – покровительственно хохотнул Мезенцев. – Ты самого главного еще не знаешь! Господин писатель весьма любезно согласился половину гонорара перевести на счет нашей образцовой семнадцатой психиатрической больницы! Ты только подумай, Петька! Большая часть денег пойдет на усовершенствование моего ё-ё, и угадай с трех раз – кто станет первым пациентом, на котором будет испытан принцип его действия? Все во имя человека, Петька, все во благо человека! И ты, Петр, сам, своими руками заложил краеугольный камень своего будущего излечения! Ведь для меня важны не деньги, и даже не слава, хотя я и говорил, что капуста является основой нашего мира. Нет, Петька! Для меня важно тебя вылечить, важно вернуть обществу полноценного гражданина!

Я медленно досчитал до ста. Мои чувства не изменились.

Литая бронзовая чернильница, стоявшая на полированной столешнице между ним и мной, обладала одной интересной особенностью. Если молниеносно, не давая тому, кто сидит напротив тебя, схватить ее и резко поднять вверх, то непреодолимая ньютоновская сила обрушит ее вниз как гроздья божьего гнева на череп самого подлого обманщика и кидалы, которого только порождал свет, или, если быть совсем точным, – тьма. Пусть гнев и не был божьим, а только моим, но кто же, как не сам Господь вложил в мою десницу орудие мщения?

– Извините, Виталий Николаевич! – немного растерянно пробормотал я, поудобнее устраивая обмякшую тушу психиатра в кожаном кресле руководителя, и вытирая свои забрызганные кровью руки о его бороду.

Я не знал, что делать дальше, но руки мои уже проворно рылись в карманах его псевдоврачебного пеньюара, извлекая оттуда никелированные наручники, непонятное приспособление из шипов и кожи (кажется, намордник a la Marquise de Sad), хромированный несессер, в котором я обнаружил несколько ампул эфедрина и набор странных пластиковых шприцев, увесистую стопку американской валюты (в которой я не без оснований предположил аванс, переданный моему доброму доктору от неведомого писателя-ворюги за совершенную меж ними сделку) и, – да, да! – настоящее де жа вю! – старомодную банку из-под китайского чая, откупорив которую, я обнаружил именно то, о чем уже догадался, – чистейший, розоватый кокаин. Кроме того, в кармане компрачикоса обнаружилась связка ключей, вызвавшая у меня настоящий восторг, небольшой дамский револьвер и визитка с именем некоего г-на Авессалома Виноградникова, под коим прочитывались несколько телефонов с мудреными номерами, и горделивая подпись «писатель-фантаст».

– Вас-то мне и надо, г-н Виноградников! – прошептал я торжествующе.

Быстро рассовав по своим карманам оружие, визитку, деньги и ключи, я решительно отбросил в сторону эфедрин и намордник. Поколебавшись с секунду, я все же оставил себе кокаин, и даже заправил изрядными его понюшками обе ноздри. Кокаин делал меня излишне сентиментальным, но что я теперь мог поделать? От судьбы, как говорится, не уйдешь.

В этот момент мой мучитель что-то промычал и конвульсивно шевельнулся. Я непроизвольно вздрогнул – нанесенным мной ударом можно было свалить сиамского слона, но, видимо, я потерял форму за эти мучительные месяцы. Пожав плечами, и уже ничему более не удивляясь, я повторил удар, а затем, подчиняясь какому-то наитию, вколол в безвольно обмякшую руку Мезенцева сразу три ампулы эфедрина, приковал его к ножке кресла наручниками и напялил на его окровавленную мерзкую харю шипастый намордник.

– А ста ла виста, бейби! – гортанно произнес я, непроизвольно подражая любовнику счастливо выписанной на свободу Марии.

Тихонько напевая про себя куплеты Вертинского, я подошел к двери, вставил ключ и повернул его два раза, – так, как это обычно делал Жербунов, впуская меня внутрь. Дверь распахнулась…

Мой порыв был один – вырваться наружу, но я не сразу разглядел Анну, которая, оказывается уже караулила меня за дверью. Чисто машинально я продолжил свое движение вперед и непроизвольно заключил ее в объятия и тут же, будто от сильнейшего разряда электрического тока отскочил назад и опрокинулся навзничь. Однако Анна никоим образом не выразила своего неудовольствия, и даже подала мне руку. С благодарностью ее приняв, я наконец поднялся на ноги.

– Что с уродом? – Анна удивленно подняла свою красивую бровь, глазами указывая на почившего в бозе Мезенцева.

– Урод спит, – криво ухмыльнулся я.

– Значит, придется его разбудить, – пожала плечами Анна.

– Это будет не так-то просто сделать, Анна, – развел я руками, – два удара кованой чернильницей, и три дозы эфедрина… Я думаю, он уже на пути в Вечность…

– Я бы хотела верить, что это так! – неожиданно для меня произнесла Анна. – Очень хотела бы. Но это не так! Дерьмо это все. Но… как бы там ни было, мы свободны от него хотя бы на то время, пока он спит. Не будем терять времени – Чапаев ждет нас в броневике!

– О, Анна, – выдохнул я, еще не веря своему счастью. – Так вы… Так Чапаев жив?

– А зачем же нам тогда было переплывать Урал? – ухмыльнулась Анна, и я теперь только заметил, что на ней вместо врачебного садистского пеньюара милый моему сердцу наряд пулеметчицы-льюисистки. Коротко улыбнувшись мне, Анна подала мне свою узкую, изящную ладонь и я с чувством сжал ее.

Вихрем пробежав по лестнице, мы очутились снаружи, не встретив на своем пути никаких препятствий. Броневик уже урчал двигателем и собирался отходить. Чапаев на ходу выбросил руку из люка и, поймав нас, по очереди затащил внутрь.

– Василий Иванович! – всхлипнул я, шалея от нахлынувшего счастья.

Но Чапаев, убрав мои руки со своих плеч, хитро подмигнул мне и, поймав раструб переговорного устройства, тихо скомандовал:

– На вокзал!

 

© Ренарт Шарипов, текст, 2003

© Книжный ларёк, публикация, 2017