Ренарт Шарипов. Паб-кроллы по Уфе

По волнам нашей памяти

Ренарт Шарипов

Паб-кроллы по Уфе

(Об авторе: известный писатель с многолетним стажем, публиковался в Санкт-Петербурге и Уфе, автор нескольких книг, огромного количества публикаций в СМИ, создатель новых направлений в литературной жанристике).

 

 

Если Вы уже читали мой опус про уфимские паб-кроллы, который вышел в газете «Истоки» под более понятным обывателю названием «Ностальжи», то тогда вам должно быть примерно понятно, о чем пойдет речь.

Действительно, название «Ностальжи» более подходит к этому этюдику, потому что об уфимском паб-кролле в нем упомянуто вскользь. Теперь же я хочу остановиться на этой теме более подробно. И это, скорее всего, будет целый ряд историй, потому что невозможно все уместить в один небольшой рассказ.

Эх, не дает мне все покоя тема общепита, а особенно – общепита советского. Все это ушло, кануло в Лету, и лишь крохотные видоизмененные почти до неузнаваемости островки советского счастья порой выплывают из серого океана современности. Современный общепит (если еще можно так его назвать) дорог, вылощен (точнее – выхолощен) и равнодушен к тебе. И самое главное – скучен, как и сам капитализм.

Уфа десятых годов стала пестреть, как и положено любому современному мегаполису, ядовито-яркими вывесками фаст-фуда, и под агрессивным напором макдональдо-кээфсишно-бургеркинговской франшизы неизбежно вымирают либо же становятся не похожими на себя оазисы гибнущего совка. Последняя аутентичная пельменная в городе под названием «Парус» погибла как раз на рубеже нулевых и десятых годов…

 

История первая.

Пельменная «Парус»

 

Я успел там побывать и то чисто случайно, ибо судьба давно уже не заносила меня на улицу моего детства – Аксакова, где я провел несколько счастливых дошкольных и начально-школьных лет, и где стоял удивительный доходный дом, во дворе которого у колодца шелестел настоящий бамбук, привезенный явно каким-то ветераном русско-японской войны откуда-нибудь из-под Ляояна. Нет уже вековой липы и бамбука, который на удивление хорошо прижился в нашем дворе, хотя и не достиг положенных ему на родине размеров. Нет и самого дома и автошколы ДОСААФ и солдатских казарм уфимского гарнизона, равно как нет привычной надписи на заводе напротив: «Экономика должна быть экономной. Л. И. Брежнев».

Я приехал на улицу своего детства навестить и подбодрить товарища, которому ампутировали ногу из-за диабетической гангрены и он проходил курс обучения ходьбе на протезе в реабилитационном центре для инвалидов. Покончив с этим психологически тяжелым, но морально нужным визитом, я вышел на улицу и почувствовал, что страшно проголодался.

 

*  *  *

 

Тогда я как раз работал в нефтяном университете, и тот злополучный год выдался для меня вообще довольно тяжелым. Единственным приятным утешением в этой череде проблем было то, что занятия я должен был проводить не в главных корпусах УГНТУ в Черниковке, на виду у недоброго ко мне начальства, а в здании архитектурного факультета в Зеленой Роще, где рядом – павильоны ВДНХ, Ботанический сад и кафе «Лесное». Мне было удобно добираться сюда с Проспекта, нравилось, что рядом – лес, да и приятно было просто ехать через привычный Торговый центр «Башкирия», где прошла та пара-тройка незабываемых лет, навсегда вошедшая в наши золотые «Хроники Пирамиды»!

Занятий в весеннем семестре было много, да и не удивительно – ведь осенний семестр я практически полностью просидел дома, гоняя балду, но зато весной пришлось наверстывать упущенное и вычитывать нагрузку по полной – какой-то странный был у них там учебный план. Я бы предпочел наоборот – вычитать нагрузку в осеннюю слякоть и декабрьскую стужу, и наслаждаться весенним отдыхом. Но не вышло.

Единственное ,что немного портило впечатление от работы в этом корпусе – это дикие сквозняки в аудиториях и отвратительная столовая. Столовая была ужасной – даже в самые тяжелые годы перемены формации наша бэгэушная столовая и то не была таким кошмаром! Это был какой-то мрачный межеумочный гибрид-ублюдок советской эпохи и лихих девяностых, с грязными столами, все теми же сквозняками, угрюмым обслуживающим персоналом и холодными почти несъедобными блюдами, за которые к тому же драли втридорога.

От сквозняков в аудиториях спасения мне не было, и в итоге я заработал себе на спину остеохондроз, но получить в добавок к этому удовольствию язву в желудок я точно уже не желал. Хорошо еще, что у нас не завели американскую корпоративную моду – питаться обязательно в столовой того учреждения, в котором ты работаешь. Дело твое – хочешь, травись в этом заведении, хочешь – терпи, не ешь, а хочешь – ищи другие места. Хозяин – барин. Студенты подсказали мне альтернативу – напротив мол, стоит кафе «Лесное», и они все туда ходят. Я поначалу обрадовался – хорошее кафе, у меня были с ним связаны приятные воспоминания. В середине девяностых я тут гулял на бесшабашно-неформально-археологической свадьбе моей однокурсницы Янки.

Кафе не разочаровывало выбором блюд и приятным обслуживанием, но… ощутимо било по карману. Впрочем, студентов это особо не расстраивало, они были в этом кафе завсегдатаями. Это было, наверное, впервые в моей педагогической практике, когда я с горечью убедился, что беднее своих студентов. Вообще конечно нефтяной прямо-таки возмутил меня своим похабным отношением к преподавательскому составу, придирками, волокитой, махровой бюрократией, хамством начальства и удручающе низкой зарплатой. Помню, когда я устроился туда и сказал об этом знакомым, они мне стали говорить – о-о-о, круто, ну все, разбогатеешь! Ага! Если бы!

Самым свинством, кстати, было то, что студенты этого вуза были в основном дети весьма состоятельных людей – бизнесменов и начальников – строителей и нефтяников, и они выкладывали в кассу вузу за свое проучение очень нехилые бабки. В тот год я покатался на таких роскошных автомобилях, что было не стыдно потом вспоминать. Но за себя было обидно. И особенно обидно, когда я узнал, что власть предержащие в этом вузе катаются на еще более сногсшибательных авто, достойных Рублевки и Кутузовского проспекта. Да. В БАГСУ начальство хоть и держало нас также в черном теле, все-таки старалось скромно разъезжать на «Волгах».

И было унизительно рыться в карманах, выискивая мелочь и долго выбирать блюда подешевле на глазах у небрежно кидающих на кассу пятисотки и тысячные своих же студентов. Когда занятий на дню у меня было мало, было еще туда-сюда – отчитал часы, перетерпел, поехал домой и покушал. Но в расписании у меня стояла черная пятница, расписанная так плотно – с утра и до позднего вечера, что никуда я просто не мог отлучиться. Пары были поставлены по-свински – сначала первая и вторая, потом – окно, потом еще пара семинарских, снова окно – и вечерние лекции у заочников. И окна такие подлые – по паре, всего час двадцать, никуда особо далеко и погулять не уйдешь…

Расположение корпуса не особо-то это позволяло сделать. Справа – унылый панельный спальный район, слева – лесной массив. А лесопарковая зона, сами понимаете – углубишься в нее и про время забудешь. Ну, не на Чайную же фабрику идти, тем более что тогда и ТСК там рядом не было… Шляйся тут же, чтобы не было риска опоздать на занятия, а в драконовских условиях нефтяного это было весьма чревато. Поменять расписание, как до этого привык делать в других вузах, я не мог, расписание тут составляла бездушная машина АСУ и будь здоров – как дадено – так и сполнено! Приходилось в перерывах между занятиями бесцельно слоняться по коридорам вуза или сидеть в пыльном и душном кабинете гуманитарных наук, и, само собой, раскошеливаться на кафе, ибо до вечера, а точнее практически до ночи, надо было еще как-то тянуть. Тяжелой, в общем, выдавалась пятница, день, с которым раньше, помнится, всегда были связаны приятные воспоминания.

Но в ту пятницу как-то мне повезло – то ли у каких-то студентов отменили занятия из-за приезда какой-то иностранной делегации, то ли что, но, в общем, компьютерная сетка расписания наконец-то дала сбой, и я после отчитанной первой пары оказался свободен до вечера, потому что вечерников никто не отменял.

И тут я вспомнил, что давно обещал Андрюшке заехать к нему, навестить и поддержать, так сказать морально, попавшего в беду человека. Я быстренько «снял» очередного драйвера, которых было в изобилии среди нерадивых студентов, шляющихся по двору (многие из них предпочитали оказывать безлошадным преподам услуги извозчиков, нежели учиться «по чесноку»), сел на переднее сиденье дорогущей «Мазды». Движок взревел, меня как космонавта вдавило в кресло, и минут через пятнадцать я уже был на улице своего детства…

 

*  *  *

 

С тех пор как в начале нулевых варварски и безжалостно снесли дом моего детства, в котором прошли самые мои счастливые и безмятежные годы, после того как я сидел на развороченных руинах и глотал скупые слезы, я старался бывать на улице Аксакова как можно реже. Слишком тяжело было видеть голый асфальт автостоянки налоговой инспекции на месте, где росли липа и бамбук. Мне было бы, наверное, легче, если на месте снесенного дома построили новый, это хоть как-то утешило бы меня – да, тот дом был ветхий, лишенный элементарных удобств, он уже изжил себя, и теперь тут новый дом, где живут люди, им тут хорошо и т. д. Но, увы – мои детские воспоминания оказались грубо закатаны под асфальт безжалостной путинской эпохи.

Но теперь выбирать не приходилось – реабилитационный центр стоял на ул. Красина, а эта улица, где, кстати, находится до сих пор моя первая и единственно любимая девяносто первая школа, перпендикулярна моей улице. Да, именно – моей улице. У меня их в жизни две, как я считаю – Аксакова и Проспект Октября. Долгое время я проживал и на улице Зорге, но когда я бываю там, почему-то ничего во мне шевелится, ни одна струнка. Странно конечно, но видимо, там счастлив я не был.

Были в моей жизни и улица 50 лет СССР, Интернациональная, и улица Достоевского, и даже улица Салавата, Сибирский тракт в Казани, и улица Кантемировская в Москве. Но свою первую улицу, равно как и то место, где живу по сей день, я всегда и бережно храню в своем сердце!

И вот, выйдя из реабилитационного центра (надо сказать, с облегчением – всегда тяжело находиться в месте, связанном со страданиями людей), я дошел до перекрестка, кинул взгляд на серое здание своей первой девяносто первой школы и свернул в сторону места, где стоял родной дом.

Я шел по Аксакова со смешанными чувствами – в целом-то ведь улица изменилась мало за прошедшие годы. Волна реконструкций и перестроек ельцинско-рахимовской эпохи как-то мало затронули эту улицу, и она во многом сохранила свою аутентичность. И надо же было так нелепо попасть под замес именно тому дому, в котором я жил! Наиболее обидно для меня то, что деревянные дома дореволюционной постройки, которые стоят чуть выше к улицам Коммунистической и Свердлова, сохранились в первозданном виде.

Вот завод, вот перекресток с улицей Чернышевского и даже колонка, к которой мы ходили за водой, цела. Там, по правую руку, если пройти совсем немного – здание профтехучилища, где долгое время работала моя мама, и где я не раз бывал. Мама, помнится, постоянно проклинала эту свою работу, ругала дебилов-учащихся, которые мотали ей нервы. Приходила она оттуда, как правило, злая, на нервах, порой срывалась на нас, детях. Но мне, когда я ходил к маме, было там интересно и весело. Я тогда был маленький, и мамины ученики (а больше ученицы) играли со мной, таскали меня по коридорам на руках, шутили и всячески баловали. В лаборантской для меня находилась куча самых интересных вещей – какие-то гипсовые и картонные геометрические модели, носившие странные названия – октаэдр, пентаэдр, пыльные портреты старорежимных строгих бородатых стариков в пенсне – гениев математики…

Все это было ужасно интересно и заканчивалось приятным – визитом в столовую ГПТУ, где нас с мамой кормили к тому же совершенно бесплатно! Да – была вот такая льгота в советское время – преподавательский состав и учащихся в ремесленных училищах (таково было их первоначальное, еще сталинское название) кормили бесплатно, за счет фондов тех предприятий, к которым были прикреплены данные учебные заведения. Мы питались за счет строительного треста, и довольно часто ездили в трестовскую турбазу, которая стояла на Уфимке около деревни Карашиды. И кормили – что на турбазе, что в самом училище – надо сказать, превосходно! Без особых изысков, конечно: никто и не думал подавать нам, к примеру, салат «Цезарь», фуагра и «Тирамису». Да мы тогда и не знали о таких кулинарных изощрениях, и мне лично очень нравилась добротная, пусть и нехитрая, но очень вкусная и сытная пролетарская еда!

Большие порции картофельного пюре и тушеной капусты, щедро политые густой ароматной мясной подливкой, толстенные кусищи на славу подрумяненной жареной колбасы, шницели величиной с добрый лапоть, щи, в которых без преувеличения стояла ложка… На десерт – крупные яблоки. В какой еще интересно стране мира государство кормило так от души и полностью безвозмездно свою подрастающую рабочую молодежь? Только расти, только учись, только приходи к нам работать… Учащимся в ремесленном полагалась бесплатная форма – форменная синяя шинель из добротного толстого сукна и беретка. Смешно, наверное, уже это было к концу восьмидесятых, но когда эта система создавалась, представьте, как себя чувствовал вечно голодный паренек-лапотник тридцатых, сороковых и пятидесятых годов, прибывший пешком из родной деревни и попавший в рай ремесленного училища? Харчи – от пуза, теплое общежитие с койкой и чистой простыней, да еще и шинелишка из доброго сукна! На производственной практике учащимся, помимо положенной стипендии, выдавали за работу деньги в том же объеме, как платили взрослым, хотя работали они всего четыре-шесть часов. Дети все-таки…

Повздыхав об утраченном ГПТУ и его столовой, я как нельзя более остро ощутил свое пустое брюхо. Так уж сложилось – я по биоритму сова и мне тяжело, а точнее практически невозможно заставить себя плотно позавтракать. Да ведь чтобы и позавтракать плотно, надо встать на часок раньше, сварить себе кашу и т. д. и т. п. А какой тут ранний подъем, когда ты лег в пятом часу утра, потому что писал, а у писателя всегда как обычно в распоряжении только ночь, а тебе еще на первую пару бежать… тут бы глаза продрать, побриться, причесать с проклятьем непокорные волосы, чертыхаясь поискать чистые носки, ругаясь попутно, куда подевался сотовый, ведь пять минут назад держал его в руках, а тут еще сапоги грязные, а с вечера ясен пень я их чистить и не думаю…

В этом утреннем стрессе судорожных сборов на работу, нервного затягивания ненавистного галстука на свою подневольную шею (а ведь есть, есть люди, которые искренне любят галстуки и одевают их даже, когда не ходят на работу – тот же Алмаев к примеру) еще не проснувшийся аппетит совершенно подавлен стрессом. Глотаешь на ходу чашку кофе – и вперед! А вот когда доедешь по морозцу до работы, да еще отчитаешь первую пару, вот тут-то как раз и включается подсос! Читаешь лекцию, а у самого слюнки текут и мысли все уже на кулинарную, а не политологическую тему, и ждешь не дождешься большой перемены, и готов уже идти даже в проклятую столовую Уфимского нефтяного университета…

А тут так сложилось, что я выпал из привычного жизненного цикла – дом-работа-дом, но при этом ощутил, что дьявольски хочу есть! И тут мой взгляд упал на небольшое кирпичное здание скромно и даже, пожалуй, незаметно притулившееся к забору почти на перекрестке Аксакова и Чернышевского. Явно еще советская вывеска сообщала, что это то и есть та самая легендарная пельменная «Парус»… Боже! – подумал я. – Неужели чудеса еще случаются?

 

*  *  *

 

Пельменная «Парус» работала и, пожалуй, весьма активно, судя по открывающимся и захлопывающимся дверям. У крыльца ее стояли грузовые автомобили, и, судя по облику людей, выходящих и заходящих в пищевкусовое заведение, пельменная обслуживала в основном драйверов. Шоферская корпорация у нас в стране, как ни странно, является могучим хранителем таких вот оазисов старого мира…

«А ведь я тут ни разу не был», – неожиданно подумал я. Жил на этой улице, и ни разу не был в этой пельменной – такой вот недочет с моей стороны!

Но, впрочем, сделаем скидку на то, что когда я жил на этой улице, то был еще весьма мал по возрасту, чтобы ходить куда-то харчеваться самостоятельно, да и денег-то карманных у меня особо тогда не было – иногда получал вожделенные 20 копеек на мороженку – и все. По малости лет и наивности на мороженку их и тратил. Питался я тогда дома, в столовой школы № 91 и ГПТУ-8, когда приходил туда с мамой. И пельменная «Парус» поэтому очевидно не попадала в поле зрения.

В девяносто первой школе была тоже замечательная столовая, где нас кормили воистину на убой – не зря видимо все же людоед Бокасса, посетив СССР, облизывался на краснощеких и упитанных советских деток!

Осенью нас закармливали арбузами и виноградом, ближе к зиме их место заменяли венгерские яблоки и апельсины. На полдник к чаю нам частенько подавали здоровенные ломти румяного пирога с рисом и мясом. Да, у нас был полдник, потому что продленка в этой уникальной школе была до четвертого класса включительно, и домой, как я помню, возвращался только вечером. Хорошо было на советской продленке! Нас водили гулять в парк Якутова и детский городок на улицу Гафури, потом мы коллективно учили уроки, и это было замечательно, ибо наши учителя были зачастую рядом с нами и все доходчиво объясняли. Подготовка уроков проходила в такой обстановке весело и незаметно, а когда мы дружно расправлялись с нашими домашними заданиями, то, дожидаясь родителей, которые должны были нас забрать, коротали время за чтением книг вслух.

Пусть, однако, у вас не создастся ложное впечатление, что во всех уфимских школах детей кормили как в санатории и возились с приготовлением уроков. Школа № 91 все-таки была элитной, образцово-показательной, и попасть в нее было весьма непросто. Передо мной вообще встал выбор – я осенний, и мне исполнялось семь лет в ноябре, – ждать еще год, чтобы пойти в 91 школу, или забить на понты и отправиться как мои дворовые приятели в десятую школу на Зенцова. Мне, помнится, было все равно, я даже кажется хотел пойти в десятую школу – ведь там учатся Ханиф и Шабай, пацаны, которые старше меня, но с которыми так интересно было играть в американских гангстеров и лазить то на территорию автошколы ДОСААФ, то наблюдать за строевой подготовкой солдат уфимского гарнизона из-за кирпичного забора, который отделял их казармы от наших дворов… Но мама моя была категорически против моей учебы в десятой школе с разными, как она выразилась, «хулиганами». Дело было наверное в том, что некоторые учащиеся сей школы оказались рекрутированы в ее родное ГПТУ, – а стояли они буквально через дорогу. Ученики девяносто первой школы, как выяснилось, в ряды учащихся ПТУ не попадали. Мама вообще жаловалась, что с городскими в числе ее учеников у нее основные проблемы.

– Сволочи зажравшиеся! – ругалась она. – Уроки прогуливают, дерзят, курят. Потом идут в столовую раньше других и съедают порции своих товарищей. А деревенские – они ведь тихие, скромные, даже сказать им ничего не могут… Жуашлар…

В общем, предубеждение против десятой школы у мамы моей было стойкое, и я год погулял на свободе, не ходя ни в садик, который уже перерос, ни в школу. И пошел учиться в 91 школу – школу со старыми, еще довоенными традициями, английским уклоном – и уклоном весьма серьезным, потому что даже все надписи на дверях были исключительно на английском языке! Школа № 91 была главным поставщиком абитуры на факультет романо-германской филологии Башкирского государственного университета. Но судьбе было угодно, чтобы я недоучился в этой школе, и в итоге высшее образование получил на историческом. Впрочем, это уже отдельная история.

А в тот момент я дико обрадовался возможности посетить аутентичный уголок советского общепита, который располагался к тому же на улице моего детства! Я шагнул в заветную дверь… и не разочаровался увиденным.

 

*  *  *

 

Пельменная была правильной – именно такой, какой должна была быть настоящая советская пельменная. С хлопающими дверями, клубами пара, отдающими дурящим запахом настоящих пельменей из пельменной… С хмурыми и неулыбчивыми по-советски, но в душе добрыми тетками на раздаче – толстыми, как им положено… И небогатым, но роскошным советским выбором – пельмени, только пельмени. Либо с томатом, либо со сметаной. Помню, как я посмеивался, читая опус Макаревича о советской пельменной. Бедные москвичи – вы не знали, какие были пельмени в Уфе, в настоящей уфимской пельменной! Вы ели их с маслом и уксусом, или (бедолаги!) с горчицей. Наш выбор, как я считаю, был грамотнее – с томатом или сметаной. Это как у Успенского – «Неправильно ты, дядя Федор, бутерброд ешь!». Так что неправы те блогеры, которые сейчас утверждают, что в советском общепите меню было одинаковым от Ужгорода до Владивостока. Неправда ваша, дяденьки! А прав персонаж из фильма «Криминальное чтиво», который заявлял, что все дело в маленьких различиях. Набор блюд, может, и был стандартным по всей необъятной советской стране, но в каждом регионе все-таки имелся свой колорит.

Потом я, правда, читал, что пельмени действительно правильнее и даже грамотнее есть с маслом и уксусом (но никак не с горчицей, это совсем уж убожество, потому что с горчицей надо потреблять сосиски), что это истинно по-сибирски. Не знаю. По-башкирски правильно было потреблять пельмени с томатным соусом (в наших пельменных он был уникальным, дома так повторить не удавалось при всем желании) или со сметаной. И с бульоном. Что тоже как бы противоречит сибирским правилам. Там даже наоборот – если подают гостю пельмени с бульоном, то это, стало быть, значит, что он гость нежеланный, и чтоб скорее выметался. А может так давали понять, что он, мол, типа татарина, – как в старинной пословице про незваного или нежеланного гостя. А раз так – вот и получай татарские пельмени!

Совсем недавно, разговаривая со Славой Михайловым, который тоже учился в БГУ, но на десяток лет ранее меня, я выяснил, что они, то есть студенты начала восьмидесятых, любили ходить в другую пельменную, которая располагалась на улице Карла Маркса и называлась «Дружба». В наши времена она называлась уже «Дуслык» и стала немного дороговатой для наших тощих карманов. Поэтому мы нашли для себя иные оазисы. Но суть не в том. Суть в том, что вспоминая свои студенческие годы, Слава произнес магическую фразу:

– Полторы с томатом, две булочки и компот!!!

Самый правильный выбор голодного студента! Не было момента счастливее, чем когда стоял ты, изголодавшийся после нудных и долгих лекций у окошка раздачи пельменей, и хмурая но добрая толстая тетя в замызганном белом халате плескала тебе своей пухлой рукой в глубокую тарелку из грубого советского фаянса твои дымящиеся заветные полторы порции и подливала в них – довольно щедро подливала – из металлического черпака чудесной буроватой жижи с уникальным натуральным вкусом томата. И две свежих круглых румяных булочки – говорят, что раньше их называли французскими, в наше время они назывались городскими… Несешь свой коричневый поднос в плесках бульона к столу-стойке на высокой треноге, вгрызаешься в булочку и зачерпываешь гнутой алюминиевой ложкой свой первый пельмешек… Пельмень лопается у тебя во рту, из него брызжет бульон и непередаваемый вкус томатного соуса, которого уже нигде и никогда не удастся попробовать, заполняет тебя экзистенциальным ощущением полноты и остроты бытия… Ты глотаешь свои полторы жадно, и пельмешки летят в твое нутро так быстро, увы, так быстро… После того как ты уже осознал, что булочки и пельмени уничтожены, в животе первое время еще остается щемящее чувство того, что ты не доел, и ты с завистью смотришь на другие столы, где большие дяденьки с большой зарплатой деловито поглощают свои двойные порции. Думаешь – эх, двойная была бы сейчас в самый раз…

Но ты по-волевому выходишь из пельменной, запив свой обед стаканом компота или чая из обязательного граненого стакана, закуриваешь – после стипендии болгарскую сигаретку, а в конце месяца «Приму» или «Ватру», – и тут только начинаешь ощущать полновесную сытость в тощем студенческом желудке.

– Светлее стало! – обычно приговаривал в таких случаях Казакбаев, неизменно ковыряясь в зубах и сверкая широким солнечным ликом…

 

*  *  *

 

Вот мы и добрались, наконец, до одного из главных участников уфимских паб-кроллов моих студенческих лет, основного их апологета, а зачастую – и спонсора наших студенческих пирушек… Но по-настоящему мы еще до него доберемся, если вам не скучно читать мои щемящие лично мне душу воспоминания, щедро излитые – увы, уже не на бумагу, а на экран компьютера. Хотя и бумага рядом – и хорошая бумага, белая офисная бумага в разноцветных пачках, и ручка есть – садись да пиши. В мои б студенческие годы, когда я писал стихи на задних страницах лекционных общих тетрадок в клеточку – да такую роскошь! Но испорчен уже постаревший писатель информационной эрой, сидит и блукает по клавишам…

 

*  *  *

 

– Полторы с томатом, две булочки и компот! – с замиранием сердца я сделал свой заказ из студенческого далека толстой и хмурой, но в душе доброй тетеньке из пельменной «Парус», чудом уцелевшей в этом пластмассовом мире. Все шло, как и должно было идти – где-то там, в той, минувшей, канувшей в лету Уфе из прекрасного далека. Мы ждали этого далека, слушали песню на экране и огромные глазищи Наташки Гусевой провожали нас в него – школьников в неуклюжих темно-синеньких костюмчиках с тускло-белесыми металлическими пуговичками и нелепыми погончиками и сбившимися набок алыми галстуками… Мы бежали в далеко, и оно оказалось жестоко к нам. Когда обернулись назад – увидели что «далеко» осталось позади, и с каждым годом оно все дальше от нас, наше прекрасное советское далеко…

Я ел правильные уфимские дореформенные пельмени, политые правильным дореформенным томатным соусом, заедал их круглой городской булочкой и запивал компотом из сухофруктов. Я был счастлив. После долгих лет выработанного отвращения к пельменям я в 2008 году ел, наконец, правильно, в настоящей пельменной. А на носу уже стоял очередной кризис… И пельменную, устоявшую во время горбачевских и гайдаровских реформ, мужественно перестоявшую дефолт, смело этой новой глобалистической волной.

Да, чудес не бывает, а если они и случаются, то существуют скромно и незаметно где-то на задворках жизни. Но темные силы глобализма зорки – высмотрели все же и эту последнюю в Уфе Брестскую крепость советского быта и беспощадно расправились с ней. И мне остается утешаться лишь тем, что я успел побывать в этой пельменной на самом закате ее дней, и этот визит дал мне на какое-то время моральные силы бороться с жизненными обстоятельствами…

 

Август 2014 г.

 

P.S. Это мой комментарий через три пролетевших года, как я написал этот рассказ и опубликовал его в газете «Истоки». Многое изменилось в Уфе и в моей жизни.

Пельменная «Парус», увы, так и стоит закрытой и ее здание медленно разрушается. И, похоже, никому нет до этого дела. Умерли Андрей Самойлов и Анвар Алмаев – мои друзья и коллеги и, не стесняюсь этого говорить – собутыльники. Нет острее боли чем та, которую гениально передал Константин Кинчев в своих воспоминаниях о Викторе Цое: «Даже чисто эгоистический интерес – хочется приехать к нему, забухать, попеть на кухне – а его уже нет…»

Да, многого и многих уже нет в этом мире. Ушли в мир иной многие мои друзья и мои родственники. Всё дальше и дальше от нас родной Советский Союз. Но жив я, жив Слава Михайлов – пусть здравствует! Живо наше творчество! Этим я дышу, этим живу и с этим я встречаю рассвет нового дня… И пусть пельменная «Парус» дальше раздувает алые паруса наших каравелл!!!

 

Ренарт Шарипов. 05.10.2017