Ренарт Шарипов. Сага о сытом и невредимом (16+)

САГА О СЫТОМ И НЕВРЕДИМОМ

 

Невероятные похождения мальчика из мещанского сословия г. Одессы в царской России и заграницей, а также правдивое описание начала его революционной деятельности.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОДЕССА, 1879 ГОДЪ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ТРАКТИРЪ НА ДЕРИБАСОВСКОЙ

 

А я несчастная, торговка частная,

На Дерибасовской чаво-то жду...

Одесская народная

(блатная, хороводная) песня

 

Мадам Очочница – содержательница трактира на Дерибасовской, носившего в те достославные времена гордое название «Красный петухъ», – была дамой дородной и пышной, лет сорока пяти. Ее слегка увядшее, полное лицо, сильно нарумяненное и напудренное со вздернутым и покрасневшим от частого нюханья табака носом, казалось, еще носило на себе следы бурной молодости. С раннего утра, в любой день, за исключением разве что Николы-угодника, али Варвары-великомученицы, мадам, облаченная в свое излюбленное платье с фижмами в стиле Второй империи и с папиросой в зубах, уже хлопотала за прилавком, отдавая распоряжения половым, которые как ткацкие челноки сновали между столиков, с рассвета уже занятых кутящей матросской братией. И в будни и в воскресенье, а особенно – на Пасху, трактир «Красный петух» гудел как растревоженный улей и от посетителей отбою не было. Заведение приносило мадам немалый доход – это было самое ценное, что оставил ей в наследство покойный муж, утонувший два года назад спьяну в канализационном колодце уважаемый и добропорядочный агент по торговле поросятами беркширской породы. Хотя, пожалуй, было еще кое-что из мужнина наследства – то, что глубокоуважаемая мадам ценила гораздо выше «Красного петуха», пары-тройки акций, вложенных в южноафриканские алмазные копи, чугунного бюста Александра Освободителя и засаленной тужурки – это, конечно же, был горячо любимый и единственный сын – кругленький и розовенький, не хуже доброго беркширского поросенка, мальчуган лет десяти в матросском костюмчике.

Вдовушка души не чаяла в своем детище и баловала как могла, но зато прислуге спуску не давала. Вот и сейчас, решительными шагами направившись на кухню, она увидела прикорнувшего за бочкой с голландской сельдью чумазого, оборванного и заросшего пацаненка, и растолкала его крепкими пинками. Мальчишка вскочил на ноги и не успел продрать глаза, как почувствовал, что ухо его стискивают железные пальцы доброй вдовы.

– Ах, ты, пащенок! – раздался ее пронзительный голос. – Ты почто вчерась в лабаз лазил?

– Побойтесь Бога, госпожа! – возмущенно завопил бывший беспризорник Наум Сатаниилов. Мальчишка осиротел года два назад – с тех пор как помер с перепою его единственный сродственничек старый конокрад Сотан Данко. Дед Сотан происходил из цыган, был дюж, горласт, имел страшные и круглые глаза, кудлатую башку, всклокоченную бороду, крутой нрав и тяжелую руку – за что жена, родом из левантийских греков, прозвала своего благоверного Сатаниилом, то есть попросту – Сатаной. Прозвище так прилипло к старому чертяке, что с тех пор все его горластое потомство именовали не иначе как Сатанииловыми. Однако во время холеры, пронесшейся по Трансильвании, выкосило как есть всех – и жену-гречанку, и всех десятерых детей, старший из которых уже успел обзавестись своей семьей, которая разделила судьбу Сатаниилова первенца – вся, окромя младшенького Наумки.

Осиротевшие дед с внуком подались в Бессарабию, где бродили промеж молдаван, хохлов и цыган и, в конце концов, осели в славном городе Одессе. Здесь дед и внук промышляли игрой на скрипке, за что были неоднократно биты, а также попрошайничеством, шулерской игрой в карты и прочим доходным ремеслом. Но с тех пор как дедуля Сатаниил с сильного перепою сиганул в море, намереваясь на спор доплыть аж до самого Ак-кермана, дела у Наумки пошли совсем плохо. На счастье прибился он к шатии, коей заправлял главарь всех юных босяков Одессы Мишка Япончик, который обучил смышленого мальчугана тонкому искусству карманного промысла. И только два месяца назад Наумке не подфартило – был он пойман за руку городовым Яшей Лютым при попытке обчистить тетку Настасью, торговавшую бычками на Привозе. Недавно поступивший на службу жандарм по доброте душевной сжалился над оголодавшим пацаненком и отдал его в услужение своей крестной – мадам Очочнице. Хотя уже на следующий день Наумка считал, что гораздо милосерднее было посадить его в острог...

– ...Да не лазил я, барыня, честное благородное слово! – басил юный Сатаниилов, пытаясь вызволить свое бедное ухо.

– Не ла-а-азил?! А куды ж по-твоему сховались крынка со сметаной, да корзина печенья, а ишшо банка с вареньем да бутылка с провансальским маслом? А сала шмат – что твой персидский ковер здоровущий был? Кто все сшамал – уж не я ли?

– А хтой вас знает – можа и вы! – нахально воскликнул пацаненок, вырываясь из объятий любвеобильной вдовушки и пускаясь наутек.

– Ах ты, байстрюк! Бисово племя! – заголосила м-м Очочница, запустив ему вдогонку скалкой. – Щоб духу твоего больше в трактире не було – ноги поотдергаю!..

...Уже ночью, когда угомонилась наконец беспокойная Одесса-мама, Наум крадучись, через черный ход пробрался в дом своей мучительницы. Душа его горела жаждой мщения, тем более что к этому его поощрил и Мишка Япончик, в ряды шайки которого вновь вступил изобиженный Наумка. На этот раз он пришел с твердой целью по-настоящему обчистить богатый всякими съестными припасами лабаз вдовушки.

Притаившись за ящиками из-под «Смирновской», юный злоумышленник вдруг увидел, как от противоположной стены к дверям лабаза метнулась чья-то толстенькая тень.

«Ага! – смекнул паренек. – Так вот что за кот повадился сметанку лопать. Ну, я ему устрою!»

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВО ВЛАСТИ ТЕМНЫХЪ СИЛЪ

 

Толстенький сынок мадам Очочницы на сей раз забрался в лабаз с вполне определенной целью : намедни трактирщица закупила на Привозе свежую партию отборного сыру – прямо из Голландии. Юный Очочница не стал себя долго искушать и решил во что бы то ни стало отведать закордонный сырочек. Когда часы на соседней синагоге пробили полночь, Рувим, – а именно так звали нашего искателя приключений, – стремительно и бесшумно («как призрак» – самодовольно подумал он про себя) прокрался к лабазу. Дрожащей от волнения рукой он извлек из трусиков личный ключик, слепок для которого предусмотрительный отрок успел снять давно с ключа любившей крепко почивать маменьки, и, затаив дыханье, отомкнул замок. Дверь тихонько скрипнула, пропуская юного Али-бабу к несметным сокровищам, таящимся в глубинах пещеры, то бишь лабаза....

...В самый кульминационный момент, когда Рувим уже успел проглотить пятую головку сыра и собирался приняться за шестую, неожиданно заскрипела дверь лабаза. Очочница-младший, поглощавший сыр, уютно устроившись за огромным сундуком, не мог видеть дверей и решил, что это просто ветер. Однако вслед за дверью стали скрипеть половицы. Рувим насторожился и навострил полненькие ушки. В его стриженой головке, одна за другой проносились страшные мысли.

«Ежели это маменька? – лихорадочно размышлял ночной грабитель, но тут же отбросил это предположение – ведь он лично, во время ужина, подсыпал ей в чай сонный порошок, купленный им у звездочета-ассирийца, показывавшего Марс в подзорную трубу у памятника Ришелье. – Сторож? Но его уволили еще утром, по моей же кляузе, а нового еще нет...». Додумывать он не стал. Сгорая от любопытства, Рувим высунулся из-за сундука и... обмер. Нечто белое, оскалившееся, с горящими глазами неумолимо надвигалось на съежившегося от подступившего к горлу страха Рувима, который начитался готических романов и поэтому панически боялся привидений.

– Маменька-а-а! – пронзительно завизжал Рувим, подавился последним кусочком сыра и пал без чувств...

...Утром, зашедшая в лабаз мадам Очочница обнаружила в углу, за сундуком, связанного по рукам и ногам Рувима. Вместо кляпа изо рта у него торчал кусок голландского сыра, а выпученные глаза изображали полнейшее изумление и страх...

 

*  *  *

 

А в это время Наумка Сатаниилов сидел, свесив ноги на пристани, и со смехом описывал ночные события в лабазе некоронованному королю всей одесской шатии Мишке Япончику. Мишка – белокурый и краснощекий, с узенькими улыбающимися глазами, докурил папиросу и швырнул ее в море.

 

– Здорово ты придумал с привидением! – молвил юный король. – Толстопузый долго еще не сунется в лабаз. Одно худо – сживет тебя со свету вдовушка. Чай не дура – догадалась, поди уж, чьих рук дело. А у ней все жандармы куплены, да и крестник ее – Яшка Лютый – недавно в околоточные произведен, в исправники метит. Эх, и засадит она тебя, коль захочет – даже я вызволить тебя не смогу. Езжай-ка ты в Питер. Вот тебе адрес моего знакомца, Степаном его звать. Он тебя пристроит – может на работу, а может и в учебу определить. И деньгами поможет, коль все делать будешь, как он велит. Ты ему главное от Япончика привет передай – все для тебя сделает. А насчет Рувима с его маменькой паскудной не беспокойся. Век будут помнить!

– Чего задумал-то? – заинтересовался Наумка.

– Да так, – загадочно улыбнулся Мишка, – есть у меня один знакомый поп-расстрига – уж больно здоров он нечистый дух изгонять...

...В тот же день Наум Сатаниилов свинтил из родного города в собачьем ящике скорого поезда «Одесса – Санкт-Петербург». Там его ждал Мишкин знакомый Степан (по фамилии Халтурин ) и новая, большая жизнь.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЯВЛЕНИЕ ПОПА ГАПОНА

 

Рувим стоял на тротуаре Дерибасовской и задумчиво ковырял в своей широкой ноздре безымянным пальцем. День выдался жарким и пыльным – в самую пору было идти купаться. Но маменька строго-настрого запретила мальчугану купание в одиночку, и бедный Рувим терпеливо ждал вечера, когда мадам освободится от своих многочисленных трактирных дел. Маясь от безделья, он стал придумывать название безымянному пальцу. Он уже перебрал в уме с десяток названий, типа:  сосискообразный, ковырятельный, поросячий и т. д. Когда Рувим наконец остановился на варианте «медовый», со стороны площади Ришелье показалась весьма примечательная личность.

Это был тучный человек – точнее человече, если учитывать его сан, кой наглядно выражали долгополая ряса грубого темного сукна и внушительный чугунный крест, отягощавший бычью шею незнакомца. Подойдя к мальчонке, человече оглядел его хитрыми, заплывшими жиром глазами. От этого пронзительного взгляда у Рувима засосало под ложечкой – начался очередной приступ аллергического аппетита, вызываемого появлением незнакомых и подозрительных личностей. Сим недугом несчастный Рувим страдал с самого рождения.

 

– Чадо! – обратился поп к мальчугану, и мороз продрал по его коже от густого зычного гласа священнослужителя. – Почто от дела лытаешь?

Рувим струхнул, однако быстро нашелся:

– Я? А я, батюшка святой отец, за порядком на улице слежу. Да-с! – соврал юный толстопузик, весьма довольный своей находчивостью.

– Похвально сие, – наставительно воздев указательный перст к небу, молвил батюшка. – Но мнится мне, чадо, что сие – еси дело пастырей мирских, городовыми именуемых, а не агнцев неразумных и безвинных. А по сему, отрочь, отведи-ко ты меня до матушки своей богоугодливой.

– Маменька на Привозе-с, – услужливо ответствовал Рувим, совершенно очарованный поповой велеречивостью, – бычков покупать изволят-с!

– Прискорбно сие, – сокрушенно покачал головою поп, – а ведь давеча просила мя сия раба божья – приди, мол, батюшко, окропи святою водицей лабаз мой, – поп метнул лукавый взгляд на насторожившегося Рувима и продолжил, – нечистой силы изгону для!

– А я сам сведу вас в лабаз, отче! – охотно вызвался Рувим, втайне радуясь, что поп изгонит всех привидений и дорога к яствам для него вновь будет открыта.

– Исполать тебе, детинушка! – ласково пробасил поп и незамедлительно последовал за Рувимом.

Войдя во двор, мальчик остановился у дверей лабаза, всем своим видом изъявляя желание получить от попа на гостинцы. Понимающе ухмыльнувшись, священник протянул Рувиму пятак, и довольный пузан, открыв дверь, впустил его вовнутрь. Он уже собирался последовать за батюшкой, однако тот ласково, но настойчиво вытолкал его наружу.

– Изыди, чадо, не оскверняй присутствием своим святаго действа! – сладко пропел поп и захлопнул дверь перед самым носом мальчугана, покорно оставшегося стоять снаружи.

 

*  *  *

 

Уже под вечер, возвернувшись с Привоза, мадам Очочница увидела у дверей лабаза Рувима, мечтательно посасывавшего леденец.

– Ты что тут делаешь, окаянный? – подозрительно спросила она у мальчугана. – Ведь не велела же тебе приближаться к этим дверям! Али забыл уже как третьего дня напужался до полусмерти?

– Сие – в прошлом, маменька! В лабазе батюшка поп святое действо сотворяет! – гордо доложил Рувим.

– Какой еще батюшка? – не на шутку удивилась мадам и, поспешно отворив дверь лабаза, слабо охнула и медленно опустилась наземь.

Глазам ее предстало ужасающее зрелище. Всюду – пустые и разбитые горшки, бочонки, туеса... Пол усеян корками от копченой свинины, кожурой и костями. В воздухе стоял густым столбом резкий запах самогона – все, что осталось от содержимого десятиведерного чана. Очевидно, именно этим снадобьем и изгонял нечистую силу паскудный батюшка, за неимением святой воды. Крыша лабаза была наполовину разобрана – вероятно, через эту дыру-то и дал деру святой отец. На одном из крюков, где еще утром висела довольно изрядная копченая свиная туша, болтался лишь обрывок черной материи – лоскут от поповской рясы...

...А пакостник-поп (его звали Гапоном) в этот момент спускался по Потемкинской лестнице, икая и шатаясь из стороны в сторону, руками прикрывая зияющую в рясе дыру на широкой заднице.

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

КАКЪ РУВИМЪ СТАЛЪ МУЖЧИНОЙ

 

С того жуткого дня, когда аморальный поп обчистил лабаз, жизнь Рувима превратилась в ад.

«Ад, воистину ад, ад кромешный, дантов ад, геенна огненная», – повторял он с горечью, лежа в своей мягкой постели и в отчаянии кутаясь в три пуховых одеяла, беспокойно ворочаясь пухлым телом на пяти перинках и орошая слезами десять подушек. Страдать было от чего – маменька, шибко осерчав, наказала Рувима за «неблагоразумие» лишением второй добавки на целую неделю. Трагедию усугублял также тот факт, что лабаз временно опустел, а в довершение всех бед м-м Очочница сменила на нем замок, и личный ключик, добытый Рувимом с помощью тысячи всяческих ухищрений, потерял всякую ценность.

– Горе мне, горе! – повторял Рувим во время бессонных ночей, в гневе и отчаянии кусая подушки (ибо не было возможности кусать что-либо более удобоваримое). – Увы мне, несчастному! Goddamn it to hell! Donnerwetter! Sacramento! – тут он добавлял еще с десяток самых отборных ругательств, услышанных им случайно в порту от матросской братии. Завершал он свою тираду наиболее загадочным и экзотичным выражением, которое можно было воспроизвести как Inan batage!

В общем, ситуация была в духе Мильтона. И, тем не менее, юный Очочница не стал долго убиваться из-за «потерянного рая», но твердо решил возвратить его, во что бы то ни стало.

Вскоре маменька сменила гнев на милость – ибо не могла она долго гневаться на свое единственное чадо по столь пустячному поводу. Лабаз был приведен в полный порядок, а сам Рувим нашел новый, более легкий способ проникать в его неистощимые недра, взяв на вооружение метод неприятеля (попу Рувим поклялся жестоко отомстить). Ночью мальчуган с безрассудной смелостью разбирал крышу лабаза и проникал внутрь. Этот способ был, конечно, опасен, учитывая солидную (несмотря на юный возраст) комплекцию Рувима, однако в результате романтически настроенный мальчик чувствовал себя при этом настоящим мужчиной. Жизнь Рувима, таким образом, вновь входила в обычную колею, и единственное о чем он мог мечтать, было настигнуть налетчика попа и отомстить ему. Рувим и не ведал о том, что судьба готовит ему заманчивый подарок в виде реального шанса воздать по заслугам негодяю, а заодно – стать мужчиной в подлинном значении этого слова.

 

*  *  *

 

В один чудесный день к мадам Очочнице явился «с визитом» (как выразился швейцар) некий моложавый и лысоватый господин в цилиндре и в английском клетчатом твидовом костюме. Войдя в гостиную, сей англизированный джентльмен столкнулся нос к носу с полненьким розовощеким отроком в матросском костюмчике, который пристально смотрел на него круглыми, блестящими как у мыши глазами. Мальчик, сопя и не говоря ни слова, оглядел незнакомца с головы до ног, зашел с обратной стороны и оглядел его со спины, а затем, нагнувшись, заглянул господину между ног.

Господин в цилиндре от смущения залился краской, но в этот щекотливый момент подоспевшая мадам оттащила Рувима, тщетно искавшего «визит», с которым пришел неизвестный гость. Он хотел было прямо спросить об этом у незнакомца, но маменька, широко улыбаясь и щебеча как гимназистка, втихую вытолкала Рувима из гостиной, сунула ему три рубля с полтиной и шепнула:

– Сходи-ка ты в трактир г-на Безобразова, должок ему отдай – два рубля, а на рубль с полтиной купи на Привозе коньяку, мадеры и монпансье, – с этими словами мадам захлопнула дверь за своим чадом...

...Рувим, гордый важностию порученных ему дел, с чувством собственного достоинства вошел в приземистое ветхое здание с облупившейся штукатуркой, приютившееся на одной из портовых улочек Одессы – трактир г-на Безобразова. С трудом отворив огромную дверь на ржавых скрипучих петлях, мальчик вошел внутрь и провалился в густое смрадное облако, в котором слышались скрипка, гитара и пение цыган, сиплый гогот матросов, а в отдалении смутно вырисовывались силуэты сновавших туда-сюда половых.

Оглушенный и ослепленный Рувим (который старался обычно не заглядывать даже в заведение собственной маменьки) минут пять вертелся на месте, пока понемногу не начал ориентироваться в новом пространстве. И первое же, что бросилось ему в глаза, заставило его напрочь забыть о маменькиных поручениях.

В самом центре трактирной залы, за большим засаленным столом, уставленным разнокалиберными бутылками, восседал никто иной, как отец Гапон. Пиво, вина разных сортов, наливки, ром и просто «монополька» – бутылка за бутылкой исчезали в его бездонной пасти, обрамленной рыжей всклокоченной бородой, – вкупе с салом, луком, жареными бычками, квашеной капустой и прочими закусонами.

При виде Врага № 1, Рувима затрясло от ненависти. Руки его нащупали в нагрудном кармашке пузырек с сонным зельем, которое он каждый вечер подсыпал маменьке в чай – дабы спала она спокойно и не застигла ненароком свое чадо во время его грабительских вылазок в лабаз.

В умной голове мальчугана мгновенно созрел хитроумный план – усыпить лиходея и в таком виде сдать его полиции. Рувим стремглав бросился к прилавку и заказал две бутылки наикрепчайшей перцовки (по четвертаку каждая). Насыпав в обе бутыли по слоновьей дозе порошка, Рувим сбоку, как можно более незаметно, подкрался к столику вконец распоясавшегося священнослужителя. Не ведал Рувим, что за «святым отцом», – теперь уже бывшим, – давно охотятся полиция и Святейший Синод, – за растление пятидесяти монахинь Новодевичьего монастыря и кражу тысячи бочонков вина из монастырских погребов.

Воспользовавшись тем, что негодяй в пьяном угаре не обращает внимание ни на что, кроме спиртного, Рувим, изловчившись, подсунул обе бутылки батюшке, и содержимое их незамедлительно низверглось в его обширное, обтянутое черной рясой чрево. Радостно потирая ручки, мальчик спрятался за столиком и стал терпеливо ждать, когда поп свалится и захрапит, чтобы немедленно сдать его жандармам. Однако прошло полчаса, час...

Странно, но поп продолжал попойку как ни в чем ни бывало, – осушая бутылку за бутылкой прямо из горла, – половые только и успевали подносить, – и, крестясь, заедал их здоровенными головками чеснока. Рувим, нервничая, купил еще пару бутылок и повторил свой эксперимент – ничего не переменилось.

После шестой бутылки с подмешанным порошком, выпитой попом, в душу Рувима стало закрадываться ужасное подозрение.

«А ежели порошок не действующий?» – скользкая как жаба мыслишка скакнула в голову юного мстителя и он похолодел от такого предположения. И, по мере того, как время шло, а поп и не думал засыпать, догадка крепла и, наконец, превратилась в твердую уверенность.

И в этот миг отчаявшийся Рувим решил проверить действие сонного зелья на себе. Заказав еще пару бутылок перцовки и щедро сыпанув в них порошка, мальчик набрался духу и молодцевато крякнув, поднес горлышко ко рту и сделал огромный глоток...

 

*  *  *

 

Рувим очнулся на грязном, заплеванном полу трактира, весь усыпанный кожурой от сала, чешуей от рыбы, шелухой от семечек, битым стеклом и окурками папирос. Чья-то грубая рука схватила его за ухо и с руганью «Пошел вон, пащенок, закрываемся!» – вышвырнула его из опустевшего трактира на улицу, где уже начали зажигаться фонари.

Рувим долго лежал на грязной мостовой, не имея сил подняться. Во рту было ощущение съеденного собачьего дерьма, в голове шумело, гремело и под перезвон церковных колоколов, густой бас, сильно смахивавший на голос отца Гапона, пел «Вечерний звон». Наконец, Рувим со стоном поднялся и, шатаясь, как заправский гуляка, побрел прочь...

...Темнело. Блуждая по грязным и кривым закоулкам в поисках родного дома, Рувим наконец вышел к высокому, красивому зданию с колоннами и лепными амурами на карнизах, из окон которого ласково светили ярко-красные фонари.

В одном из раскрытых окон первого этажа он увидел сидящих прямо на подоконнике и свесивших длинные ноги в шелковых чулках и модных высоких ботинках, ярко накрашенных, нарядных, куривших дорогие папиросы, красивых дам. И тут Рувим неожиданно вспомнил, что ему уже одиннадцатый год и почувствовал себя настоящим мужчиной.

Дамы явно скучали. И при виде Рувима, который сразу же приосанился и молодцевато сдвинул на затылок свою бескозырочку с надписью «Князь Таврический», дамы оживились и принялись перемигиваться и пересмеиваться. А одна из них, самая бойкая и красивая, с ярко накрашенными губами и огненно-рыжей шевелюрой, соскочив с подоконника, подошла к отроку вплотную и, ухмыляясь, потрепала его по пухлой щеке.

– Какое милое дитя! – прощебетала она нежным голоском.

– Я – не дитя! – грубо отрезал Рувим. – Я – мужчина!

В ответ дамы засмеялись еще веселей, отчего Рувиму стало как-то не по себе и сладкие мурашки поползли по всему телу.

– Ах, он мужчина! – протянула дама. – Какой мужчина!

Лукаво взглянув на зардевшегося мальчугана из-под длинных ресниц, дама нежно ткнула надушенным розовым пальчиком во второй подбородок Рувима.

– Мужчина, а не хотите ли вы повеселиться со мной?

– Хочу! – хриплым басом ответил Рувим, бросая на даму оценивающий взор знатока.

– Деньги вперед, мужчинка! – вкрадчиво прошептала дама, обдавая Рувима ароматом французских духов. И уже потерявший голову от ее чар мальчик, не раздумывая, отдал ей все свои оставшиеся деньги. Дама как-то странно поглядела на него, но затем вновь рассмеялась и, пожав красивыми круглыми плечами, взяла Рувима за руку и повела его куда-то наверх, по высокой лестнице. Ее подружки долго хохотали им вслед...

...Дама завела нашего юного авантюриста в красиво убранную комнату с коврами на полу и на стенах. В центре этой комнаты, показавшейся мальчугану верхом роскоши, стояла огромная кровать, на которую-то и повалила дама опешившего Рувима. Затем она присела к нему и, оголив красивые длинные ноги, страстно шепнула ему на ухо:

– Иди ко мне, мой малыш!

И Рувим, соскучившийся по женской ласке, не заставил себя долго ждать...

...Более получаса мальчик сидел у проститутки на коленях и сосал ее палец, любезно ему протянутый. В конце концов, дама очевидно так распалилась от этой утонченной ласки, что, не выдержав, стряхнула мальчика с колен, и принялась танцевать перед Рувимом, зазывно подмигивая ему и медленно, очень медленно раздеваясь. Рувим наблюдал за ней, вытаращив глаза и явно не понимая, куда она клонит. Но вот, наконец, жрица любви осталась в одном лишь прозрачном пеньюаре и, прекратив свой зазывный танец, легла на кровать рядом с Рувимом и, раздвинув ноги, томно прикрыла глаза.

И догадливый мальчик сразу все понял...

...Когда дама, обеспокоенная долгим бездействием со стороны юного клиента, распахнула глаза, то увидела, что Рувим, полностью одетый, стоит у порога. Заметив на себе удивленный взгляд дамы, мальчик учтиво поклонился.

– Вы, я вижу, сударыня, сильно притомились, для меня танцуючи. Огромное вам спасибо за плезир-с! И, поелику, вы почивать изволите, я вам более мешать не стану! Адью!

И, оставив жрицу любви лежать с открытым от изумления ртом, Рувим, крайне довольный своей любезностью, чинно удалился.

Он вприпрыжку бежал по ночной Одессе, горя желанием скорее рассказать маменьке подробности того, как он стал мужчиной...

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЖОРИКЪ И АНФИСА

 

– Вставай, дитя милое! – ласковый голос мадам Очочницы раздался над самым ухом спящего Рувима, который недовольно буркнул и перевернулся на другой бок. Но мадам Очочница не отставала:

– Вставай, сынок, не ленись! К нам гости приехать изволили-с!

– Ужо слышу, чай не глухой, – проворчал Рувим, нехотя открывая один заспанный глаз.

В гостиной действительно слышался густой веселый смех дяди Тита. Это был любимый дядюшка Рувима – старший братец его маменьки. Каждое лето дядя Тит и его дети – кузены Рувима – приезжали к ним погостить из Ростова, на месяц-другой.

Весело разговаривая с м-м Очочницей, дядя Тит вошел в спальню к Рувиму и без лишних разговоров, сорвал с него одеяло. Рувиму пришлось встать.

– Встречай гостей, лежебока! – хохотал дядя Тит.

– Надолго? – хмуро осведомился мальчик.

 

– Ах, ты, озорник! – искренне умилился дядюшка и, растрогавшись, подарил ему конфету. Запасливый Рувим, не говоря ни слова, положил ее в карман пижамки и нехотя побрел в умывальную. А из столовой уже слышался звон посуды и оживленный голос м-м Очочницы, накрывавшей на стол:

– А где же сынок твой, Жорик? Да и дочурки Анфисы чаво-то не видать? Чай проголодались, с дороги-то?

– Дети во дворе остались, играются. Опосля позавтракают, – пробасил дядя Тит и торопливо зачавкал чем-то вкусным.

«Лукум», – определил Рувим и, кое-как утерев мордашку, помчался завтракать...

...Опосля трапезы, Рувим, ковыряя в зубах, направился на поиски Жорика и Анфисы. Ах, как весело они проводили время! Обычным местом их встреч считался лабаз, и поэтому Рувим сразу же направился туда – благо, маменька по счастливой случайности, суетясь по поводу приезда любимого братца, забыла захлопнуть его дверь.

Однако недра лабаза встретили его тревожной тишиной. Рувим не успел еще удивиться этому факту, как вдруг, чу... – что-то захрустело в направлении мешков с печеньем. С заколотившимся от волнения сердцем Рувим направился на звук. Так и есть – Жорик, Анфиса и распоротый мешок с печеньем весело проводили время. Радостно завопив и раскинув объятия, Рувим бросился к сродственничкам, но по пути споткнулся о коробку с голландской сельдью и упал прямо на Анфису, которая в виду своего низкого роста и плотного телосложения, держала на плечах более стройного и долговязого Жорика, как раз в этот момент старавшегося дотянуться до жестяных банок с карамелью, чинно выстроившихся на верхних полках. От столкновения полки перевернулись и целый дождь карамели засыпал ребятишек. Выбравшись, наконец, из карамельного завала, юные лабазники обнялись в общем порыве чувств. На радостях мешок с печеньем был окончательно доеден, а Жора дополнительно вскрыл и выпил две банки персикового сиропа.

Опосля чего Рувим, Жорик и Анфиса дружно взялись за руки и побежали завтракать. Рувим – во второй раз...

 

*  *  *

 

После завтрака м-м Очочница отправила детей на улицу – нагулять аппетит перед обедом и одарила каждого на дорогу сосальным петушком. Сопя и причмокивая, веселая компания помчалась на одесский пляж.

Купальный сезон был в самом разгаре и на пляже было полно праздного люду. Друзья кое-как нашли себе местечко и примостились, наконец, под боком огромного, пузатого и бородатого мужчины, который громко храпел и охал во сне.

«Чреват зело, – подумал про него Рувим, – где-то я его уже видел». Вспомнить, где он видел «чреватого» бородача, Рувим не успел, потому что, заняв местечко и расстелив на нем полотенца, закрепив их для надежности камнями, все трое с визгом бросились к морю.

Вдоволь накупавшись в теплой черноморской воде и купив мороженое, дети улеглись загорать, и Рувим стал рассказывать брату и сестре о своих приключениях. Жорик и Анфиса слушали его, разинув рты, и Рувим чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Но в тот момент, когда он, наконец, раздуваясь от важности и значительности, поведал родне об обчищенном лабазе, толстопузый бородач неожиданно закашлялся и проснулся. Продолжая лежать спиной к друзьям, он грозно пробасил:

– А ну, байстрючье племя, сгиньте с сего благочинного лежалища!

Однако дожидаться ухода ребятни он не стал, а сам незамедлительно поднялся и, косолапо переваливаясь с ноги на ногу, направился к морю, охая, зевая, крестясь и почесывая грязной пятерней свое огромное белое брюхо. На песке, где он лежал, остались тельняшка необъятных размеров, черная ряса с заплатой на заду и огромный чугунный крест. Рувим осекся и вытаращил глаза, в испуге заткнув себе рот кулаком.

– Он! – прошептал, наконец, мальчуган, еле переведя дух. Ибо узнал попа-лабазника.

Быстро посовещавшись, друзья разработали остроумный план мести. Рувим встал на плечи Жорику и оба они с трудом натянули на себя огромную поповскую рясу и крест, а Анфиса – его тельняшку, которая доходила ей до самых пят. В таком виде, несколько раз свалившись по дороге, друзья и явились домой. Дядя Тит и мадам Очочница хохотали до упаду и нашли шутку преуморительной. Маменька на радостях одарила детей шоколадом. В связи с этим, ряса, тельняшка и крест были тут же заброшены за рояль в гостиной и напрочь забыты.

А вечером устроили праздничный ужин в честь приезда дорогих гостей. Все ели и нахваливали – повара, да и сама мадам, тоже слывшая искусной стряпухой, потрудились на славу. А после ужина, когда стемнело, в гостиной зажгли свечи, дядя Тит сел за рояль и стал весело играть, а дети прыгали и плясали. Было так весело! Ребятишки так сильно прыгали и скакали, что в гостиной стала подпрыгивать вся мебель, и, в конце концов, свечи вывалились из подсвечника и упали прямо на ковер. А третьего дня Рувим пролил на него керосин. Гостиная запылала. Все бросились вон и стали громко кричать. Пока приехали пожарные и полиция, гостиной уже не было – сгорела она «в адском пламени, за грехи ваши» – как сказал об этом отец Гапон, который в костюме Адама пришел за своими вещами. Он был крайне зол и, потрясая кулаками, громко рычал и насылал на обитателей дома, который кое-как удалось спасти, страшные проклятия. В сгоревшей рясе у беглого попа находились поддельные документы и крупная сумма денег (правда тоже фальшивых). Единственное, что уцелело в огне – это был огромный крест, который лишь немного оплавился и почернел. Подоспевшие жандармы скрутили сквернословившего и обнаженного Гапона и потащили его в околоток. Это было единственное событие, которое немного утешило Рувима в этот так хорошо начинавшийся и так печально закончившийся день.

На следующее же утро веселый дядя и его дети незамедлительно уехали обратно в Ростов. Проводив их, Рувим печально вздохнул:

– А все-таки весело было!..

...После пожара по Одессе поползли самые невероятные слухи. Говорили, что некие староверы устроили самосожжение, и что полицией схвачен руководитель секты адамитов, подстрекавший сжигавшихся и в голом виде, размахивая дымящимся крестом, предсказывавший собравшейся публике скорое пришествие Антихриста и конец света...

...Схваченный «адамит» Гапон по дороге в околоток вывернулся из пут закона и, пользуясь преимуществом своей наготы, бросился в открытое море и уплыл в неизвестном направлении. Допрошенные полицией рыбаки показали, что видели его с бортов шаланд, плывущим в сторону Турции. Видимо, гонимый батюшка разочаровался в преследовавшей его православной церкви и решил перейти в лоно ислама...

...В огне сгорели ценные бумаги и большая сумма денег мадам Очочницы. Подсчитав убытки и отругав Рувима, навлекшего на дом несчастье в образе попа (хотя бедный малыш так и не понял, за что его бранят), маменька собрала его в дорогу и отправила в Петербург. Там жила ее родная сестра, удачно вышедшая замуж за крупного фабриканта хлебобулочных изделий. Своих детей у фабрикантов не было, и мадам Очочница надеялась, что богатые родственнички выведут ее непутевое чадо в люди.

И Рувим пошел «в люди».

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВЪ ЛЮДЯХЪ-СЪ

 

Письмецо № 1

 

Здравствуй, свет очей моих, маменька, Кьеркегора Орефнутьевна!

Вот, пишу тебе это письмецо. А я – в людях-с. Петербург – большой город, больше Одессы. И у дядюшки с тетушкой здесь большой дом. С мезонином. И они меня встретили очень приветливо. И я был рад-с.

За обедом я откушать изволил штец-с со свининкой-с (три тарелочки выкушал-с), пять бутербродиков с маслицем и икринкой-с, черной и красною, курочку с рисом, две дюжины пирожков с курагой, а на десерт съел три порции мороженого с медом и вареньем и все это запил лимонадом.

Опосля чего меня отправили отдыхать. Но отдыхать я не стал, ибо чувствовал себя не вполне сытым-с. Вот-с. Я, конечно, мог бы еще поесть, но постеснялся дядюшки, хотя тетушка уговаривала меня откушать еще-с. Вот-с. Дядюшка, однако – весьма странный человек. Вроде бы я – маленький, а он – большой и возрастом уже за пятьдесят, а ел как какой-нибудь пресвятой Макарий Египетский из той толстой книжки, которую ты мне читала по вечерам. Сей святой старец питался акридами и диким медом, а дядюшка... Насчет акрид я сказать ничего не могу, ибо не видел их сегодня на столе, а к меду он почти не прикоснулся. Это вероятно от того, что он был не дикий. И, стало быть, дядюшка откушал небольшую тарелочку вареного картофелю, выпил стакан кофею и, заев его маленьким сухариком, перекрестился на образа, а затем уже более к еде не притрагивался. Все это показалось мне весьма удивительным. Да и ладно бы он сам мало ел, но он на меня посмотрел так, будто я не пирожки ем, а по крайней мере лягушек. И он пожал плечами и буркнул себе под нос, что-то вроде «однако, юношу сего впроголодь держали».

Мне эти слова не понравились, ибо были они неправдою, и, поразмыслив немного, я решил убраться из-за стола ненасытившимся и в половину. Вследствие чего я решил не отдыхать, а отправился на раздобытки.

Экспедцция моя, увы, оказалась безрезультатной-с. Обойдя весь дом дядюшкин, я не нашел в нем, несмотря на всю его обширность, и намека на присутствие лабаза. В поисках провизии я пробрался к дядюшке на фабрику, благо, что она находилась неподалеку и примыкала к его двору. Я очень надеялся отыскать там какие-либо хлебобулочные изделия. Но тщетно. Окромя крыс, весело доедавших последние крошки, не обнаружил я ничаво. Следуя далее, одолеваемый горестными мыслями, я, неожиданно для себя, вышел к складу готовой продукции. Сердце мое учащенно забилось и я уже возблагодарил святого Николу-угодника, и только было собрался пролезть в святая святых сего средоточия земных радостей, как, откуда ни возьмись, появилась собачка. Увидев меня, она завиляла хвостиком и стала прыгать вокруг моих ног. Я порылся в кармане и, нашед кусок старого сухаря, кинул ласковому зверю и собрался иттить далее. Но тут появился сторож. Бородатый. И злой. Он стал науськивать на меня добрую собачку, которая сразу же стала злой, зарычала и кинулась на меня. Так что пришлось мне, маменька, брать ноги в руки-с. Да-с.

И я бежал очень быстро и собачка отстала. Я было уже возрадовался и возблагодарил пречистую Богородицу, но на мою беду у сторожа оказалось ружье. И он пальнул!

Нет, нет, не пужайтесь, маменька! Солью-с. Что, впрочем, также весьма трагично.

И он попал мне в одно местечко, имеющее свойства самые деликатные. Так что пишу я это письмецо сидючи на ведре с горячей водицею. Соль выпаривать изволю-с. Да-с.

Я теперь собачек не люблю. И сторожей тоже. Вот-с. И соль-с.

За ужином я не стал более скромничать и поел вволю – откушал жареного гуся с яблоками, заливной осетринки, кулебяки с грибами, расстегайчик, а на десерт без всякого сумления выкушал яблочный пирог с земляничным вареньем. В довершение трапезы я выкушал три стакана кофею.

За время моего отсутствия тетушка имела с дядюшкой беседу и оказала на него благотворное влияние, и он уже более не ворчал при виде моей трапезы, а даже наоборот похвалил меня и сказал, что я – молодец, и что, вероятно, петербургский воздух возбуждает во мне богатырский аппетит. И хотя на этот счет я имел свое особливое мнение, тем не менее, я учтиво выслушал его слова и даже промычал в ответ, ибо ротик мой был сильно в сей момент занят.

Тетушка же была от меня в полном восторге. Во-первых, наконец-то нашелся человек, отдающий должное ее кулинарным способностям, а во-вторых, она умилилась моей благовоспитанностию. Ибо, по ее мнению, я был столь учтив, что весь ужин не осмелился сесть в их присутствии и ел стоя. Но это, конечно не из-за учтивости, хотя, без всякого сомнения, учтивее меня мальчика сыскать во всей природе невозможно. Это было все из-за соли. Да и к тому же, я открыл, что в то время как ешь стоя, то способность моя к поглощению яств и питий только возрастает. Однако я не стал переубеждать. Пусть остается при своем мнении.

За сим прощаюсь. Ваш преданный сын. Целую. Рувимъ.

P. S. Маменька! Христом-богом заклинаю! Пришли мне чего-нибудь вкусного в посылочке! Поелику у дядюшки кормят впроголодь. А лабаза у него нет. Прискорбно сие.

 

Письмецо № 2

 

Здравствуй, свет очей моих, маменька, Кьеркегора Орефнутьевна!

Вот, пишу тебе это письмецо. А я – в людях-с, как и писал тебе давеча. Я в Петербурге жить привыкать начал. Да-с. Хотя, конечно, здесь – не Одесса. И лабазов здесь нет, что весьма прискорбно. Да-с. Но в общем здесь терпимо, хотя ежели бы ты намедни мне посылочку не прислала со сгущенным молочком и печеньем, благополучие мое было бы весьма сумнительным.

Ну, а в общем здесь хорошо. Тетушка во мне души не чает. И я в ней тоже, особенно когда чай пью. Вот-с. Дядюшка, хотя поначалу и смотрел на меня косо, но теперь тоже ко мне привык. И вчерась, опосля ужина, он подошед ко мне, потрепал меня по головке и сказал: «Ну все, хватит тебе в неучах ходить. Пора тебя в гимназию определить». За сим я шибко испужался, поелику ни в какие гимназии я не желал определяться. А желал я леденца сосательного. Вследствие чего решил я лечь на пол, как делал это в бытность мою в Одессе и колотить ногами, но тетушка очень быстро меня утешила, дав мне сосательного петушка, и сказала, чтобы я не пужался – ибо в гимназии хорошо и там много упитанных и благочинных мальчиков, таких же как я. И я перестал рыдать и сетовать на свою судьбу. И стал радоваться. За сим пригласили цирюльника. И он меня подстриг под «нуль». «Оболванил», – как сказал дядюшка. Он, оказывается уже и форму мне купил и ранец с книжками и тетрадками. Вот-с.

 

И утром меня разбудили необычно рано – задолго до обеда. Меня одели в форму, надели на голову фуражку, на плечи – ранец, опосля чего дядюшка взял меня за руку и повел в гимназию. И я шел и радовался. И прыгал-с. Вот. И так дядюшка привел меня в гимназию и, оставив меня в классе, удалился. И радость моя сразу исчезла. Ибо в классе был всего один упитанный и благочинный мальчик. Это был я, маменька!

А все остальные – были злые, худые и обросшие, в грязных, заплатанных формах. Оказывается, я был единственным новичком в классе, куда меня по несчастливой случайности определил дядюшка. А все остальные ученики были второгодниками и даже третьегодниками. Таким образом, к прискорбию своему, я обнаружил, что сведения тетушки о гимназиях устарели по крайней мере на полвека. Ибо теперь в гимназиях нет никакого порядка, а сплошные разброд и шатание-с. Смутные времена, маменька, воистину!

И все эти ужасные отроки, от коих страшно несло грубейшей махоркою и сивухой, стали на меня показывать пальцами, смеяться и дразнить. Они меня стали «толстым» называть. И я изобиделся. И стал плакать-с. И топать ножками. Однако, к удивлению и ужасу моему, негодяи не унимались и смеялись пуще прежнего, а в довершение всех ужасов принялись обстреливать меня просяными зернами из хитроумно сконструированных злопыхательных трубочек-с. И называли меня «мутеркиндом».

Я не знал, что такое мутеркинд, ибо это было немецкое слово. А первым уроком как раз и был немецкий. Учебная программа здесь, маменька, крайне жесткая, так что немудрено, что в классе столь много неуспевающих. Уже потом я выяснил, что дядюшка отдал меня в самую дешевую гимназию, где учились дети всяческих сапожников и мастеровых. А ведь при его состоянии я мог бы, маменька, обучаться в Пажеском корпусе!

За сим пришел учитель, и я стал ему ябедничать на пакостников и просил запретить им называть меня мутеркиндом и прочими богомерзкими обзывательствами. Но сей ментор лишь улыбнулся в ответ и сказал, что они недалеки от истины, опосля чего все принялись смеяться пуще прежнего. Учитель мне сразу не понравился. Он был тощий и изогнутый как ржавый гвоздь. В пенсне-с. И с длинными волосами. Сразу видно – неблагонадежный-с. И я замолчал и затаил злобу на мальчишек и учителя-карбонария.

Начался урок, а я все сидел и обдумывал планы ужасной мести, как вдруг мой сосед по парте (я на него даже не обращал до сего момента внимания) ткнул меня в бок и прошептал (точнее – прорычал), обдав меня смрадным запахом махорочного перегара:

– Слушай, ты, ежели пойдешь со мной опосля уроков, я тебе скажу, что такое – Мутеркинд.

Я обернулся и едва не вскрикнул от удивления – ибо это был Наумка, тот самый, что был у нас в услужении и которого вы, дражайшая маменька, вытуркали взашей. Я не стал вспоминать прошлое и искренне обрадовался земляку в этом стане врагов, в сем логовище гиен и львов. Наум заговорщицки подмигнул мне и хлопнул по плечу.

– Со мной не пропадешь, – заверил он, и на душе у меня сразу стало спокойно. Да-с. И я, одолеваемый любопытством, спросил у него – куда мы пойдем? На что Наумка, сделав таинственный вид, отвечал: – В одно тайное место!

Кое-как я отсидел занятия, опосля чего мы с Наумкой пошли в «тайное место». Наум сильно переменился. Видимо, петербургская жизнь людей меняет. Он стал еще более дюж, отпустил волосы до плеч – не хуже попа  глаза бы мои его не видели), и из этих косм дико сверкали его большие цыганские глаза. И он все время дымил самокрутками и шел очень быстро, так что я едва за ним поспевал. И он протянул мне горящую самокрутку и сказал – «Кури!». Но я наотрез отказался и заявил ему с гордостию, что моя дражайшая маменька строго-настрого мне курить запретила. Видишь, какой я у тебя послушливый и благоразумный!

На это Наум ухмыльнулся и сказал:

– Вот потому-то ты и есть Мутеркинд, то есть по-немецки – маменькин сынок. Так что не зря над тобой смеялись.

Я весьма удивился и сказал, что в сем факте ничаво смешного для себя не разумею, ибо я и есть маменькин сынок. Ведь не дядюшкин же я сынок, в конце концов!

Наум поглядел на меня с жалостию и сказал, что я мал и глуп, а что он дальше сказал, я не стану писать, ибо это были очень нехорошие словеса. И я покраснел. Затем Наумка засмеялся и утешил меня, сказав, что быстро научит меня жизни.

Меж тем, мы забрели на какую-то кривую и грязную улицу. Там были старые, покосившиеся заборы. Наумка, воровато оглядевшись по сторонам, неожиданно сказал мне: – Стой! Я удивился и спросил у него – зачем мы сюда пришли. В ответ он широко улыбнулся и, достав из-за пазухи четверть водки, ответил: – Бухать!

Узнав о столь низменной цели нашего путешествия, я сразу изобиделся и сказал, что донесу на него классному наставнику. В ответ Наумка показал мне кулак и сказал, что в таком разе закопает меня живьем в землю. Тут я шибко испужался и был вынужден дать ему клятву, что никому не разглашу его тайну. И лишь после этого он отпустил меня на свободу. Тут я пустился в ужасе бежать, не разбирая пути. И я долго бежал, пока совсем не запыхался. И остановился. И оказался на улице, которая была еще хуже и грязнее. И там были лужи. В сих лужах лежали большие толстые свинки-с. И хрюкали-с. Поелику им в грязи было хорошо. А мне – нет-с. За сим стало очень быстро смеркаться, а фонари на этой окаянной улице не горели вовсе. Вследствие всего этого я впал в отчаяние и громко зарыдал, проклиная свою несчастную судьбу. И я так громко кричал, плакал и звал на помощь, что меня арестовал жандармский патруль. Да-с. И меня посадили в околоток. На целую ночь. «За беспорядки-с» – как мне объяснили.

Меня в камеру к уголовникам посадили. И они все мои книжки и тетрадки на самокрутки пустили, а мне лишь один листок оставили, на коем я и пишу сие письмецо. И пахан мне сказал, что я буду петухом и приказал мне сесть на парашу. На сей параше, маменька, я и пишу тебе это письмецо. Не печалься, маменька, судьбой своею я вполне доволен. Вероятно петух – это весьма почетная должность, ибо ему полагается сидеть отдельно от всех. И, я думаю, что наконец-то меня оценили по достоинству. За сим остаюсь, ваш преданный сын. Целую. Рувимъ.

P. S. Тут дядюшка с тетушкой в околоток явились. Домой меня забирать. А я не хочу. Потому что я – петух и мне нельзя сходить с моего почетного места. Но меня все же забирают домой. Прискорбно сие.

 

Письмецо № 3

 

Здравствуй, свет очей моих, маменька, Кьеркегора Орефнутьевна!

Вот, пишу тебе это письмецо. А я – все в людях-с, как и писал тебе ранее. Меня дядюшка с тетушкой все же забрали домой в тот вечер. Хотя я и не желал. Мы сели в экипаж и поехали домой. И я всю дорогу на дядюшку дулся за то, что он мне не дал петухом побыть. Дядюшка был очень сердит и выговаривал мне за непослушание, а тетушка плакала и умоляла меня больше не впутываться ни в какие приключения. Но я, маменька, уже твердо для себя решил, что буду искателем приключений, как Рокамболь из книжечки г-на Понсона дю Террайля. Да-с. Но я не стал этого говорить тетушке, дабы не разбивать ее бедного сердца, а у дядюшки спросил: – «Кто такой петух и почему ему положено на параше сидеть?». Но дядюшка промолчал и сильно смутился. Затем он попросил меня никого более об этом не спрашивать. Я ему это пообещал, а в душе полностию уверился, что вероятно сие – весьма почетная и тайная должность, раз о ней нельзя даже говорить. Вероятно петух – это то же, что и тайный советник. Тут я пришел в очень веселое расположение духа и снисходительно поглядел на дядюшку. А дядюшка-то, хотя и крупный фабрикант и мильонщик, чин имеет только коллежского асессора. Да-с. Такая вот «Табель о рангах» вышла-с. Вот-с.

Наутро меня снова разбудили спозаранку и, не взирая на мои стенания и слезы, вновь отправили в богомерзкую гимназию. В классе меня уже ждали, и, едва я вошел, как на голову мне упало ведро с водой. И от такого несчастья я вновь зарыдал, хотя и обещал себе более не плакать. И все снова принялись свистеть, смеяться, плеваться в меня зерном и обзывать «толстопузом» и «мутеркиндом». И я кричал и плакал-с. На счастье, выручил меня Наумка, который, очевидно, не желал, чтобы я наябедничал классному наставнику о том, что он употреблял спиртное, и посему выслуживался передо мной за вчерашние грехи. Он громко зарычал и погрозил хулиганам кулаком, и они тут же в страхе разбежались. Но я не сразу сменил гнев на милость и продолжал дуться. Однако Наумка широко улыбнулся мне и спросил – донес ли я на него наставнику? Выяснив, что я не донес, он хлопнул меня по плечу и сказал, что я – настоящий мужчина и умею хранить тайны, и что на меня можно положиться. Тут мое стальное сердце оттаяло, ибо нечасто приходиться слышать правду о себе из чужих уст. И я решил снизойти до своего земели и даже криво улыбнулся ему уголком рта. Засим я пожаловался ему на жандармов, которые меня схватили, и на дядюшку, который меня ругал-с. Наум очень сильно мне сочувствовал, кивал головой и поддакивал – «Это точно, все они гады, исплататоры». Слово «исплататоры» мне очень понравилось, и я решил употребить его при первом же удобном случае. Да-с.

Когда уроки кончились, Наум вновь позвал меня с собой. Я было отказался, памятуя о вчерашнем, но он сказал, что вчера была только проверка, а сегодня он возьмет меня «на дело». Узнав об этом, я сильно возрадовался, ибо решил, что он зовет меня какой-нибудь лабаз оприходовать-с. И я тут же согласился. И мы пошли.

Мы шли очень долго – опять по каким-то грязным и кривым улочкам, и, наконец, подошли к большому лабазу. Я шибко возрадовался, ибо сильно стосковался по лабазам, и еще сильнее – по их содержимому. И мы с Наумкой вошли внутрь. И меня постигло горькое разочарование. Ибо в сем злосчастном питерском лабазе не было никаких яств и питий. Там были лишь грязные голые стены и полы, заваленные какими-то газетами и бумагами, прямо на которых сидели длинноволосые, худые и бородатые дяди с самокрутками в зубах. Наум сказал мне, что это – «подпольщики», чему я весьма удивился – ибо их следовало бы называть «лабазники», ибо сидели они не в подполе, а в лабазе. Тем временем, Наумка подвел меня к самому дюжему и бородатому дяденьке, который, видно, был у них самым главным, ибо курил он папиросу, а не махорку, как остальные. Мы вежливо поздоровались, а затем Наум сказал, что привел новенького. И еще он сказал, что меня уже сажали в тюрьму жандармы, и дядюшка-куркуль притесняет и кормит впроголодь, ибо про это я ему тоже рассказывал. Услышав про это, главный дяденька заулыбался, ласково на меня посмотрел и сказал, что это – хорошо. И он сказал мне, что он и его друзья, и в их числе Наумка, называются «народники» и их главная цель – бороться с жандармами и буржуями. И я понимающе кивал ему в ответ, ибо хотел произвести на него впечатление, ибо сразу же захотел тоже стать народником. Я не понял только, что это за такой «бур», который жуют эти самые буржуи, но решил, что это, наверное, очень вкусно, а стало быть, за него стоит бороться. Я сразу же догадался, что эти самые буржуи жуют бур сами и ни с кем не делятся, и от того дяденьки-народники столь худы и измождены. И я спросил у главного дяденьки – буржуй ли мой дядюшка, раз он кормит меня впроголодь, а сам – богат. Получив утвердительный ответ, я очень рассердился на дядюшку, который прячет бур от своих рабочих и даже от родного племянника, да еще и выставляет на его охрану сторожей, которые стреляются солью и науськивают собак. И я сказал главному дяде, что тоже хочу быть народником и бороться с жандармами и буржуями. Дядя Степа (так звали главного дяденьку) очень обрадовался моим словам. И он спросил – как меня зовут? И я ответил, что меня зовут Рувим. А дядя Степа сказал, что мне теперь нужна партийная кличка. Вот, например, у Наумки кличка – Ум Сат, и теперь я должен буду называть его только так. И дядя Степа приказал мне поскорее придумать себе кличку. Я не стал долго думать и сказал ему, что буду Мутеркиндом. Дядя Степа пристально посмотрел на меня и сказал, что это – очень хорошая кличка для подпольщика. А Наумка – точнее Ум Сат, поздравил меня с вступлением в ряды народников, и не успел я опомниться, как он сунул мне в руки большую кипу каких-то мелко исписанных листочков и потащил с собой прочь из лабаза.

 

На улице мне он объяснил, что это – листовки, и что их нужно распространять по городу. И он приказал мне соблюдать конспирацию и сказал, чтобы я шел за ним и не отставал. И мы пошли и стали кидать листовки через заборы и наклеивать их на стены. И Ум Сат сказал мне, чтобы я оглядывался и следил – нет ли за нами хвоста. Я испугался и подумал, что от этой самой конспирации у меня вырос хвост и стал оглядывать себя сзади. Я долго себя обглядывал, но хвоста так и не нашел. Весьма удивленный сим фактом, я повернулся к Ум Сату и обнаружил, что он куда-то исчез. Тут я опять на него изобиделся и решил уйти. И я пошел домой, поелику успел сильно проголодаться. И я шел по улице, а листовки, от нечего делать, разбрасывал во все стороны. И так, кидая листовки, я дошел до дома и у меня еще остались штуки две-три. Придя домой, я похвастался дядюшке, что я теперь – народник и борюсь против буржуев и полиции. При сих словах дядюшка почему-то побелел как мел, выхватил у меня из рук листовки и побежал в свой кабинет. Сейчас он сидит в кабинете, читает листовки и почему-то громко рычит, прямо как Ум Сат.

За сим остаюсь, ваш преданный сын. Целую, Рувимъ.

P. S . Тут дядюшка вышел из кабинета. Очень злой. И на меня наорал. Он сказал, что эти листовки – наивозмутительнейшие антиправительственные прокламации, а я – круглый идиот и по мне плачет желтый дом. Прискорбно сие.

 

Письмецо № 4

 

Здравствуй, свет очей моих, маменька, Кьеркегора Орефнутьевна!

Вот, пишу тебе это письмецо. А я все в людях, хотя мне здесь порядком и надоело. Так вот-с, дядюшка очень сильно ругался и кричал. И говорил, что в этих дрянных листках написано про него, что он – самый поганый и жадный буржуй, который притесняет и угнетает своих рабочих.

Тут я тоже не дал маху и стал кричать и ругать дядюшку за то, что он ранее не говорил мне о том, что он – буржуй и прятал от меня бур. И я поинтересовался – вкусен ли этот самый бур, из-за которого разгораются такие страсти.

Тут дядюшка неожиданно улыбнулся мне и стал медленно снимать со своих брюк ремень. И сказал, что сейчас он даст мне этого самого бура попробовать. И он неожиданно схватил меня, засунул мою голову промежду своих колен, снял с меня штанишки и устроил мне порку. И я плакал, вырывался и визжал аки недорезанный порось – на всю улицу, так, что даже прибежала тетушка, которая находилась в гостях у соседки – купчихи Зачаевой, и услышала ужасный шум. Увидев страшную картину экзекуции, которую устраивал мне взбесившийся дядюшка, тетушка с воплем кинулась на мою защиту, вырвала у своего лютого супруга ремень и потребовала у него разъяснений – почто он, изверг, забижает чадо невинное? На что дядюшка ответствовал, утирая пот, что сие «чадо безвинное» – тут он указал на меня – занимается бунтовщичеством и распространением возмутительных подметных листков, и что, вероятно, у меня не все в порядке с рассудком. И повторил свою странную фразу о том, что по мне плачет желтый дом.

И я ответствовал дядюшке, что по всей видимости, не у меня, а у него не все в порядке с рассудком, иначе он не стал бы утверждать столь очевидную нелепицу. Ибо дома – суть существа неодушевленные и плакать никоим образом не могут-с, да-с. У меня логика железная.

– Ну, а ежели, – продолжил я свои философические рассуждения, – и существует такой дом, который желт, да еще и плачет, еще притом и по мне, то пусть дядюшка не сочтет за великий труд показать мне сие осьмое чудо света.

Тут дядюшка снова как-то нехорошо улыбнулся и сказал, что я увижу этот самый желтый дом в самом скором времени, ну а плачет он по мне или нет – в этом у меня будет время убедиться. И он побежал в людскую и стал громко звать слугу, а затем быстро куда-то его отправил.

В скором времени приехала какая-то большая белая карета с красным крестом на боку и из нее вышел высокий человек в белом халате с чемоданчиком в руках. Это, оказывается, был доктор. У него были веселые, добрые глаза, светлые волосы, красные щеки. Вошед в гостиную, он широко улыбнулся и спросил:

– Кого лечить?

Я показал было на дядюшку, но дядюшка показал на меня и сказал: – Его нужно лечить и как можно скорее…

И дядя доктор начал меня осматривать. Он проверил у меня пульс, посмотрел язык, постукал молоточком по ноге, а затем погладил меня по головке и ласково попросил все ему рассказать. И поскольку добрый дядя доктор мне сразу же понравился, я рассказал ему без утайки всю свою жизнь в Петербурге, а он слушал очень внимательно и не перебивал. И когда я пожаловался ему на то, что дядюшка меня ремнем побил, то доктор широко улыбнулся, весело потер ручки и радостно сказал:

– Вот видишь, Рувим, как все у нас с тобой хорошо получается! Стало быть, дядюшка тебе дал бур попробовать. Он ведь так тебе сам сказал?

– Ну, вообще -то да, – согласился я с доктором.

– А, стало быть, – продолжил он, – коли ты бур попробовал, то значит, теперь ты – настоящий буржуй. И теперь я могу взять тебя в желтый дом, в котором живут самые знатные и богатые буржуи.

Тут я очень обрадовался и стал прыгать на одной ножке и просить доброго дядю доктора, чтобы он поскорее забрал меня в желтый дом. Тогда доктор позвал санитаров и в комнату вошли два очень высоких и очень здоровых дяденьки с красными лицами. У них в руках были носилки. Они одели на меня прелюбопытную рубашечку – до пят, без рукавов и очень тесную, а затем положили на носилки. Я было удивился, но дядя доктор успокоил меня, сказав, что такую одежду носят все буржуи в желтом доме и все они ходят не пешком, а носят их на носилках. И санитары вынесли меня из дому и понесли в карету. А я был очень горд и рад и громко кричал на всю улицу, что я – самый знатный и богатый буржуй в Петербурге, но дядя доктор заткнул мне ротик тряпочкой и сказал, что буржуи должны молчать, а иначе у них отнимут бур. Вот-с.

Так что, маменька, можешь меня поздравить. Карьера моя просто головокружительна. Недавно только я был петухом, а теперь я – самый знатный буржуй.

За сим остаюсь, ваш преданный сын. Целую. Рувимъ.

P. S. Так что теперь живу я в желтом доме с другими буржуями, такими же, как и я. Но лабаза тут нет, и мне хочется кушать, а буржуев здесь, оказывается, очень плохо кормят, а чуть что – санитары порют меня ремнем и говорят, что это – бур. Прискорбно сие.

 

Письмецо № 5

 

Здравствуй, свет очей моих, маменька, Кьеркегора Орефнутьевна!

Вот, пишу тебе это письмецо. А я – в буржуях-с, а не в людях, как писал тебе ранее. Я таперича, маменька, живу в желтом доме, где много благочинных и знатных буржуев. Тут очень много всяких знаменитостей. Да-с. Тут живут короли, цари, великие поэты и драматурги. Здесь вам, маменька, и Шекспир и Данте, и Моцарт и Сальери. Да-с. А вчерась за обедом мне один старичок по секрету сказал, что он – чудесно спасшийся цесаревич Димитрий. Но я ему сперва не поверил, поелику знал, что царевичу Димитрию было всего-то годков шесть али семь, когда его убили в Угличе. Но старичок мне сказал, что он уже давно состарился. Сие показалось мне логичным, и я даже сделал ему кумплимент, сказав, что за четыреста лет он неплохо сохранился-с, но в этот момент ко мне подошел другой старец, который сказал мне, чтобы я не слушал этого «цесаревича», ибо если он и называет себя Димитрием, то, наверное, он самозванец, и не сын Иоанна Грозного, а, скорее всего, чудесно спасшийся Гришка Отрепьев. И новый старец торжественно заявил мне, что он – Борис Годунов и что он самолично подослал в Углич убивцев. Тут старичок, называвшийся Димитрием, заплакал и закричал на Бориса Годунова – «Убивец!» – и оба они стали ругаться и спорить, пока не подошли санитары и не утащили их в карцер. Потому что в желтом доме шуметь нельзя. Даже царям и цесаревичам. Вот-с.

А я, маменька, живу в одной палате с Наполеоном, Пушкиным и графом Потемкиным-Таврическим. Я больше всего с графом сдружился. Я графа сердечно поблагодарил за то, что он Одессу построил. Потому что Одесса – самый лучший город на свете, лучше Петербурга. Да-с. По той причине, что в Одессе лабазов много, а в Петербурге их нет-с. Видимо потому, что Петр Великий был великий дурак. Да-с. Как видишь, маменька, пребывание в желтом доме благоприятно сказалось на моих умственных способностях, и я обнаружил у себя склонность к философствованию. Вот-с.

Граф Потемкин однако предостерег меня от столь откровенных высказываний в адрес Петра Великого, ибо живет он по соседству, в палате для буйных, и ежели услышит как его хулят, то мне – несдобровать. Тут я очень испужался и чтобы исправить свою оплошность, стал громко читать вслух: «Люблю тебя, Петра творенье...»

Я читал очень выразительно и с чувством, так что Александр Сергеич прослезился и облобызал меня со словами благодарности. И еще он сказал, что в Одессе был в ссылке, и что там ему понравилось.

Даже сам Бонапарт посочувствовал мне и по секрету сказал, что разделяет мою нелюбовь к Петербургу. И еще он сказал, что из-за того, что в Петербурге лабазов не было, он его не стал брать. А специально на Москву пошел. Поелику в Москве – лабазов еще больше чем в Одессе. И в лабазах сих – изобилие всевозможных яств и питий. В Москве, сказал мне Наполеон, всегда лабазы были продуктами битком набиты, даже когда по всей России голод был. Так что теперь, маменька, у меня мечта в Москву поехать. И к московским лабазам доступ получить. Вот-с.

А сегодня приходила тетушка. Тайком от дядюшки. Она мне гостинцев принесла-с. И еще она сказала, чтобы я на дядюшку не сердился, ибо он меня тем, что в желтый дом засадил, спас от преследований властей. Поелику по всему городу жандармы сломя голову ищут негодяя, который прямо на улице раскидал прокламации. Вот-с.

А я и так на дядюшку не сержусь. Я ему благодарен за то, что он мне бур дал попробовать, и я стал буржуем и очутился в желтом доме, в компании всевозможных великих людей. А на народничество мне теперь наплевать. Я теперь буржуй, маменька.

За сим остаюсь, ваш преданный сын. Целую. Рувимъ.

P. S. Ужас, маменька! Похитили меня! Судьба моя – в руках чьих-то. Незнамо в чьих. Меня в мешок посадили и несут куда-то. Вот-с. Здесь темно и страшно. Я яства в мешке пытался отыскать. Безрезультатно-с. Прискорбно сие.

 

Письмецо № 6

 

Здравствуй, свет очей моих, маменька, Кьеркегора Орефнутьевна!

Вот, пишу тебе это письмецо. А я – в народниках, а не в буржуях, как писал тебе давеча. Это меня, оказывается, Ум Сат похитил. И принес в лабаз, где все народники собирались. А я, как только от испуга оправился, стал его ругать за то, что он меня без спросу из желтого дома украл. И сказал, что я теперь насовсем из народников ухожу. Потому что я теперь богатый и солидный буржуй. Тут Ум Сат пришел в ярость, зарычал и стал за мной гоняться. А я спрятался за дядю Степу и пожаловался ему на Ум Сата. Дядя Степа приказал ему перестать за мной гоняться, усадил меня и велел все ему рассказать. И я рассказал про дядюшку, про бур, про врача и про санитаров. Дядя Степа меня очень внимательно слушал, а потом сказал:

– Тебя, мой мальчик, жестоко обманули. И дядюшка твой никакого бура тебе не давал, а просто выдрал тебя, как сидорову козу, а врач тебя в дурдом засадил, к сумасшедшим. Видно дядюшка твой ему за это хорошо заплатил. А, кстати, как фамилия твоего дядюшки?

– Фабрикант хлебобулочных изделий, г-н Онучкин, – ответствовал я.

Услыхав сие, дядя Степа очень обрадовался, глаза его засверкали, и он сказал ласковым голосом: – Очень хорошо. Так что, Рувим, никакой ты не буржуй, а обманутый и угнетаемый пролетарий, а вот твой дядюшка – самый зловредный из буржуев!

Тут я очень сильно рассердился, топнул ножкой и сказал, что теперь насовсем в народники уйду и буду нещадно с буржуями бороться.

 

И дядя Степа ласково мне улыбнулся, погладил по головке и спросил: – Хочу ли я своему дядюшке отомстить?

И я ответствовал, что горю от нетерпения. Тогда дядя Степа облобызал меня в обе щеки, крепко пожал мне руку, сунул в нее большую бомбу и сказал, чтобы я пошел и бросил ее прямо в дядюшкин дом.

Так что пишу тебе я это письмецо по дороге к дядюшкиному дому, листок бумаги положив на бомбу. Бомба сия приятно холодит мне брюшко, и в то же время греет сердце мое предчувствием сладкой мести. За сим остаюсь, ваш преданный сын.

Целую. Рувимъ.

P. S. Тут меня Ум Сат по дороге догнал. Он на бомбе фитиль поджег. Чтобы я быстрее шел. А сам убег. Так и несу бомбу-с. А фитиль-с – все тлеет. Прискорбно сие.

 

Из газеты «Петербургскiя въдомости» за сентябрь 1880 г.

...Вчерась, на Миллионной улице произошло чрезвычайное происшествие. Было совершено террористическое нападение на частный домъ г-на Онучкина, фабриканта хлебобулочных изделий. Преступникъ бросилъ бомбу, но къ счастию, промахнулся и попалъ в деревянный нужникъ, стоявший во дворе. В результате, потокъ нечистотъ залил весь дворъ и улицу передъ домомъ. Преступнику удалось бежать с места преступления. По описаниямъ дворниковъ, преступникомъ былъ весьма упитанный отрокъ летъ десяти. Полицией ведется расследование.

 

Из той же газеты, октябрь месяц того же года.

Объявление:

Люди добрые, помогите! Пропало чадо неразумное. Приметы: упитанъ, на видъ 10 летъ, носатъ. Звать Рувимомъ. Просьба – кто найдет чадо – обращаться къ безутешной матери – вдове Очочнице К. О., али в полицейское управление города Одессы къ приставу Я. Лютому.

 

За ноябрь месяц того же г.

Объявление:

Маменька! Не ищи меня. Все равно назадъ ворочаться не стану. А лучше пришли мне посылочку с гостинцами и 10 целковыхъ серебромъ.

Деньги переслать по адресу: Петербургъ, улица Помойная, лабазъ купца Обалдуева.

Рувиму (Мутеркинду) али Ум Сату.

 

 

Совершенно секретно

Его ВысокоПревосходительству г-ну Петербургскому генерал-губернатору от пристава Полицейскаго управления г. Одессы Якова Лютаго

Донесение

Сим уведомляю Вас, Ваше ВысокоПревосходительство, что мной получена ценнейшая информация, кою доставила мне моя родственница – добропорядочная вдова Очочница, содержательница трактира по ул. Дерибасовской. Информация сия была ею получена в письмах, которые регулярно отправлял ей из С-Петербурга ее сын – отрок Рувим Очочница. Мадам Очочница в виду плохого зрения попросила меня прочесть ей сии письма, коих у нее накопилась целая стопка. При прочтении вышеуказанных писем мною была обнаружена ценнейшая информация государственной важности о преступной деятельности крамольной организации заговорщиков-карбонариев, кои коварнейшим образом завлекли в свои тенета наивного и бесхитростного юношу.

Вследствие всего вышеизложенного, я, пристав Лютый, нижайше испрашиваю Вашего Высочайшего соизволения на служебный перевод мой из Одессы в С-Петербург, в целях дальнейшего расследования и поимки преступников и вышеозначенного отрока.

 

Совершенно секретно

Высочайшее Предписание Его ВысокоПревосходительства Петербургского генерал-губернатора

Сим, предписываю пристава Я. Лютого перевести в Петербургское полицейское управление с повышением в чине, в целях возглавления расследования и поимки заговорщиков.

 

Письмецо № 7 (срочное)

 

Маменька! Срочно! Заклинаю Святым Духом! Вышли сто целковых серебром. Дела наши весьма суръезны и ответственны. Дядя Степа нанялся плотником во дворец к Его Императорскому Величеству и собирается в столовой некое устройство устанавливать, дабы Его Величеству обедалось сподручней. По сему, маменька, отказать в просьбе мне ты никак не можешь, ибо деньги будут направлены на государственные, высочайшие нужды. Вот-с.

P. S. Чуть не запамятовал – сие устройство «адскою машиной» именуется. И как только царь-батюшка его на слух воспримет-с? Прискорбно сие.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СКИТАЛЬЦЫ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПОХИЩЕННЫЙ

 

Для Рувима началась новая жизнь – полная приключений, опасности и лишений. О первом и втором он столько мечтал, и теперь вполне мог бы радоваться, что мечты его сбываются так скоро, но радость его омрачалась третьим элементом его новой жизни – лишениями. Да! Веселая и беззаботная одесская жизнь, где опасность подстерегала Рувима лишь во время ночных вылазок в лабаз, – канула в Лету. Теперь опасностей было много. И было очень много лишений. Единственным человеком, который мог как-то устранить лишения новой подпольной, революционной жизни, – был Ум Сат, подлый похититель, коварно втянувший во всю эту опасную игру несчастного мальчика из добропорядочной семьи. Сбитый с толку, оболваненный и напуганный Рувим всецело отдал себя в его руки, которые отныне вели его по жизни, направляя его и карая за провинности, и время от времени поощряя его каменной воблой или черствым пряником. Но и за эти скромные «радости» Рувим должен был платить беспрекословным выполнением всех приказов своего нового начальника. Пожаловаться, как он это делал в самом начале, дяде Степе он теперь не мог – ибо более не встречался с ним, – «в целях конспирации», как объяснил ему Ум Сат. Рувим и его «шеф» беспрестанно кочевали с одной конспиративной квартиры на другую – то есть, из одного заброшенного и пустого лабаза в другой, что всегда крайне огорчало бедного Мутеркинда. А с дядей Степой встречался теперь только Ум Сат, который непосредственно доводил его приказы и распоряжения до своего подопечного.

 

В одну ужасную темную осеннюю ночь Ум Сат, сославшись на распоряжение дяди Степы, поручил Рувиму раскидать по городу очередную порцию листовок и при этом несколько из них наклеить прямо на стены полицейских участков. Рувиму было страшно, а главное – лень, темной, дождливой ночью идти разбрасывать листовки, каждую минуту ожидая ареста, но Ум Сат пообещал ему банку сардин и плитку шоколада, и изрядно оголодавший Мутеркинд не устоял перед таким соблазном...

 

*  *  *

 

Раскидав почти все листовки, Рувим решил оставшиеся, как ему было велено, наклеить на дверях жандармского управления. Однако, подойдя к оному, он увидел, что у крыльца тускло горит фонарь. А при его свете дрались и матерились два здоровенных заросших мужичины в армяках и кирзовых сапожищах. Приблизившись к ним, Рувим учтиво осведомился:

– Извините за беспокойство, господа, осмелюсь спросить – сие есть здание жандармского управления?

Один из мужиков медленно повернул к Мутеркинду свою кудлатую голову и поглядел на мальчика диким взглядом налитых кровью, пьяных глаз. Он сжал огромный кулак и поднес его к самому носу Рувима.

– А тебе, иуденок, почто? – грозно прорычал он, обдав его едким перегаром, от которого юный революционер едва не упал в обморок. В смертельном ужасе мальчуган прочитал зловещую надпись, вытатуированную на волосатом и похожем на кувалду кулаке: «Тебя не забудет черная сотня»...

Заверещав так, что жуткий мужик отскочил на добрую сажень, Рувим, не помня себя от ужаса, помчался прочь по темным улицам от страшного места. Почти до рассвета бродил Мутеркинд по грязным закоулкам и, наконец, увидев подходящий, по его мнению, дом, украшенный лепными амурами и хер-рувимами, в сердцах наклеил на его стены все оставшиеся листовки, после чего побрел отсыпаться после ужасной ночи...

...На следующее утро петербургский генерал-губернатор рвал и метал:

– Какой негодяй осмелился наклеить возмутительные прокламации на стены моего дома?

Полиция сбилась с ног, а сам генерал-губернатор распорядился ускорить расследование дела о заговорщиках. Вот почему вместо ста целковых, вытребованных Рувимом для дяди Степы (Степана Халтурина, которому деньги требовались на устройство взрыва в царской столовой), из Одессы приехал Яков Лютый с ордером на арест Халтурина и других народовольцев. Коварно задуманное покушение на царя-батюшку с треском провалилось. Степана Халтурина за давнишнее убийство одесского прокурора приговорили к смертной казни. Так осиротели Ум Сат и Рувим. Им пришлось бежать из Питера, с головой накрытого кровавой волной царских репрессий.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

ДА НЕ ОСКУДЕЕТ РУКА ДАЮЩЕГО

 

Оставим на некоторое время двух наших злополучных героев. Их ждали новые невероятные приключения и трудные испытания. Впереди у них была долгая, снежная, морозная российская зима. Но это не беда – ведь мы знаем о том, что наш юный Рокамболь обладал удивительным свойством выходить из любой беды невредимым и целым, точней будет сказано – сытым, ибо для него это было главное. Впрочем, как и для всех нас. Так что не надо думать, что Мутеркинд слишком сильно отличался от прочих представителей Адамова племени. Он любил и страдал. Любил еду и страдал от ее отсутствия (хотя это случалось довольно редко).

А вообще-то Рувим был славным отроком – немного наивным и немного избалованным, типичным Митрофанушкой. Со временем из него вышел бы превосходный Манилов или отменный Обломов. Но по своему странному капризу судьба швырнула его в самый омут страстей и бурь, а количество их нарастало с каждым годом.

Родись он хотя бы на полвека раньше – и нашел бы себя в тихом омуте николаевской эпохи – где-нибудь в присутственном местечке и уж во всяком случае не стал бы Акакий Акакиевичем. Но время прекраснодушных Маниловых и Чичиковых, питающихся поросятами с хреном и со сметаною, кануло в Лету. И теперь, в эпоху, когда обросшие Базаровы перестраивали храм природы в мастерскую и не морщась ставили свои злодейские опыты на живых лягушках (их шустрые потомки будут смело применять это искусство прямо на людях), по улицам бродили студенты Раскольниковы с топорами за пазухой, а Рахметовы занимались бодибилдингом и спали на гвоздях, – в эту ненормальную эпоху маленький и глупый Мутеркинд стал игрушкой обстоятельств. Он уже не мог стать ни Чичиковым, ни Маниловым, а походил скорее на поросенка с хреном и со сметаною. Но – c-est la vie! – как говорят французы.

Так что давайте перенесем наше внимание на персону куда более зловредную и вульгарную. Итак, человек, которому волею Рока суждено было быть одним из злых гениев нашего Мутеркинда, вновь показался на горизонте...

...Наконец-то кончилась долгая и морозная зима и по Волге поплыли серые льдины. В городе Симбирске весело трезвонили колокола, а в зажиточных домах вкусно пахло пирогами и жареными гусями. Мастеровые и приехавшие на первую весеннюю ярмарку крестьяне валялись в то пасхальное воскресенье по всем углам и под всеми заборами, и подобревшие жандармы даже и не пытались их поднять, ибо и сами были в этот день не лучше. Господа, носящие военные и штатские вицмундиры, покачивали головами и трясли окладистыми бородами при виде такого безобразия, и истово крестились на колокольни, густо усаженные грачами. Они были почтенными и богобоязненными людьми и везли своим детям пасхальные гостинцы – куличи, торты, пирожные и прочие сласти в коробках, красиво перевязанных лентами.

В этот праздничный день в дом инспектора народных училищ Ульянова нагрянул незваный гость. Это был дородный с окладистой бородой святой отец в черной рясе. На объемистое брюхо свисал массивный почерневший (наверное, от времени) крест. Хозяин дома – Илья Николаевич, человек набожный, был обрадован приходу святого отца. Было лишь одно «но» – супруга его, Мария Александровна, попов не переносила, ибо была вольнодумкой и сторонницей морганатических браков, что она успешно осуществляла, состоя в связи с семейным доктором, г-ном Покровским. Однако на этот раз, на удивление бедного г-на Ульянова, давно уже махнувшего рукой на безобразия, творимые в его семье, и старавшегося бывать дома как можно реже, мадам Ульянова, урожденная Бланк, восприняла появление гостя достаточно благосклонно. Было непонятно, чем это вызвано – то ли тем, что поп, войдя в дом, ничтоже сумняшеся, приложился к ее ручке и долго не отпускал, щекоча своей кудлатой бородой, то ли проникновенным голосом и горящими глазами батюшки. Тем не менее, матушка захлопотала, спешно выставляя на стол все самое вкусненькое, приготовленное к пасхе.

– Откуда путь держите, святой отец? – проворковала м-м Ульянова.

Батюшка, оказывается, изволил недавно только прибыть из Оттоманской империи, в коей совершал он паломничество к святым местам, и по пути побывал в Свято-Афонском монастыре. При этом он тут же продал набожному Илье Николаевичу за 5 рублей ладанку с мощами Святого Макария Египетского, прямо из Афона им привезенную. Кроме того, он сообщил, что в Константинополе сам патриарх поручил ему лично собирать пожертвования с целью выкупа у мусульман мечети Айя-София и восстановления в ней Софийского собора. На эту благую цель господа Ульяновы пожертвовали целый червонец. Батюшка крайне благосклонно отнесся к проявленному благочестию.

– Сказано: да не оскудеет рука дающего! – пробасил он, налегая на жареного гуся и зачерпывая столовой ложкой осетринную икру из большого блюда. – Блаженные есть нищие духом, ибо их есть это... м-м-м, Царствие небесное... – сладко пропел он и, крякнув, осушил изрядную стопку мадеры.

– Зело хороша у тебя наливочка, матушка, – глубокомысленно отметил отче. – А нет ли у тебя пивка? Давно знаешь ли, не пробовал. А то вот в Греции – все есть, а пива – нетути.

Госпожа Ульянова тотчас распорядилась насчет пива и вскоре довольно изрядный бочонок пенистого жигулевского напитка, коим так славится Поволжье, стоял перед батюшкой. Святой отец перекрестился и низверг в свою необъятную, обрамленную рыжей всклокоченной бородой пасть целую Ниагару. Создавалось впечатление, что священник служит Бахусу и Дионису, а вовсе не православной церкви. По всей видимости, батюшка окромя Афона посетил развалины Парфенона, где и набрался «еллинского» духу. Даже Илья Николаевич, до сего момента благоговейно взиравший на попову трапезу, не удержался и несмело заметил – не многовато ли будет?

Батюшка однако, ничтоже сумняшеся, погладил свое еще более вздувшееся брюхо и провозгласил:

– Сие возлияние – есть дело богоугодное, ибо сказано: «причащайтесь вином и хлебом», – в доказательство этих слов, поп тут же опрокинул в рот остатки мадеры и заел ее целым пирогом с рыбой, услужливо преподнесенным Марией Александровной.

Видя, что батюшка и не думает прекращать трапезу, господин Ульянов набрался смелости и, смущаясь, попросил у святого человека благословения.

– А, это? – буркнул поп и, кое-как вытерев о рясу измазанные салом пальцы, ткнул ими, даже не удосужившись собрать их в щепоть, в лоб сияющего от благоговейного восторга отца семейства: – Ну, это... благословляю...

Тут господин Ульянов, повинуясь некоему порыву, рухнул в ножки святому отцу и слезно попросил его доставить ему счастье и осенить своей благодатью его чад неразумных. Сытно рыгнув, батюшка милостиво согласился: – Ну, веди своих агнцев под благословение!

Дети были тут же незамедлительно приведены. Святой отец окинул их придирчивым взглядом. Младшие детишки – Митя, Оля и Маняша, ему понравились – ибо были еще несмышленышами, и глядели на него круглыми и наивными глазками. У Мити, правда, глазки были еще и красны и заплаканы. Он выглядел так трогательно, что даже суровое сердце батюшки не выдержало.

– Кто тебя изобидел, чадо? – грозно спросил он у мальчика, но Митя в ответ лишь побледнел и затрясся мелкой дрожью. Оля – на вид более бойкая, подбежала к святому отцу и прошептала ему на ухо:

– Это все Володя! Он нас всех забижает! Митю он каждый день пужает сказкой про серенького козлика, а потом смеется. А на Рождество он отгрыз ноги игрушечному коню. А в Казани он разбил тетушкин графин и свалил все на других, и только через три месяца признался, что это он. А третьего дни он растоптал ногами Сашину коллекцию афиш и долго потешался над его горем. А еще... – Ай!

Девочка заверещала как резаная и отскочила от батюшкиного уха по крайней мере на целую сажень. От изумления поп открыл рот – прямо на него глядело веснушчатое и злое лицо мальчишки с узенькими сощуренными калмыцкими глазами. Злой мальчик криво улыбнулся батюшке и втихомолку дал пинка сестрице. До чуткого уха попа донеслось его злобное шипенье: – Ну, погоди, сука, ты у меня из-под дивана вылазить не будешь!

Батюшка сообразил, что это и есть пресловутый негодяй Володя. Напустив на себя грозный вид, святой отец напустился на маленького злодея:

– Ах, ты, чертенок! Пошто маленьких забижаешь?

Но Володя только ехидно захихикал в ответ, что привело попа в настоящее бешенство. Он остервенело погрозил хулигану кулаком:

– Ну, погоди, байстрюк, вот попадешь в ад! Не видать тебе моего благословения!

 

Ответом послужил только откровенный издевательский заливистый заразительный хохот и высунутый язык. Володя состроил батюшке обезьянью рожу и прогнусавил:

– Больно надо! И вообще, доктор Покговский говорит, что елигия – опиум для нагода! Вот вы мне скажите, батюшка, – почему это доктог с нашей маменькой спит, а бог их не кагает? И почему это наш папенька в бога вегует, а домой только на пгаздники приезжает? Чего ж это его боженька не наггадит? Молчите, батенька? И пгавильно делаете!

И картавый, злой мальчик опять злорадно расхохотался и убежал прочь, оставив попа побагровевшим, как свекла. Бедный господин Ульянов сидел в кресле, схватившись за сердце и едва не плача, а его супруга, никоим образом не смутившись, весело рассмеялась: – Ах, святой отец, не обращайте внимания на этот детский лепет. Наш Володенька такой шутник-с! Мальчонка развит не по годам!

– Хм, далеко пойдет... – только и смог произнести батюшка. Немного оправившись от конфуза, он наскоро раздал благословения (от которого правда, видимо, под впечатлением Володиных слов, отказались старшие дети – Аня и Саша). Спрыснув благословения еще парой стопок, батюшка, похоже, засобирался. Икая, крестя рот и объемистое чрево, поп направился к двери. Господа Ульяновы последовали за ним. У дверей батюшка замешкался и принялся усердно креститься на образа и повторять:

– Мир дому сему! Мир дому сему! Мир дому сему!

Сообразительная мадам Ульянова тут же смекнула в чем дело и скоренько принесла батюшке одну из больших коробок с подарками, перевязанную лентой с пышным бантом. Святой отец тут же ее вырвал из рук оторопевшей Марии Александровны, которая ожидала, что поп опять будет перед ней расшаркиваться. Но очевидно батюшка по дороге из Афона побывал и в Англии, ибо ушел так, как принято в туманном Альбионе – уже без всяких там церемоний и молитв, даже и не попрощавшись. Уходя, он так хлопнул дверью, что на пол свалились образа...

...Уже сев в поезд, и единолично заняв мягкое купе в первом классе, батюшка удовлетворенно вздохнул и, потерев руки, медленно развязал ленту на коробке, в предвкушении приятного сюрприза, вполне им, по его мнению, заслуженному. Каковы же были его разочарование и гнев, когда вместо богатых гостинцев он обнаружил в коробке смрадную дохлую кошку, к полуистлевшему хвосту которой была приколота двуязыкая надпись. Предусмотрительный эрудит Володя Ульянов старательно вывел – ирокезским тотемным письмом и на церковнославянском – старую библейскую мудрость:

– Да не оскудеет рука дающего...

– Прискорбно сие, – молвил отец Гапон и, уже не сдерживаясь более, смачно выматерился...

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ГОСТЯХ У ИНОРОДЦЕВ

 

Сошел отец Гапон с поезда на маленьком полустанке, затерянном в бескрайних киргиз-кайсацких степях, верст шестьдесят не доезжая до Оренбурга. Где-то в этих краях находилось обширное кочевье старого знакомца святого отца и в некоторой степени коллеги по профессии – зажиточного муллы Кунакбая. Батюшка не раз бывал в гостях у щедрого муллы – пил кумыс, ел жирную баранину, спал в юрте на мягких кошмах. И теперь, вспомнив все прелести кочевой жизни, решил еще раз наведаться к старому другу, – отчасти потому, что надоело ему постоянно находиться в бегах и ускользать от наступающей на пятки сыскной полиции. Ибо был виноват он, как мы знаем, во многих преступлениях – и Святейший Синод с уголовным розыском давно уже вели яростный спор – какому суду подвергнуть пакостника-расстригу – духовному или светскому?

Так что решил отец Гапон более не искушать судьбу, а на какое-то время скрыться в бескрайних степях и, позабыв о своих горестях, предаться блаженному азиатскому безделью.

Размышляя примерно таким образом, батюшка смело углубился в степь, не боясь заблудиться в ее просторах. Он твердо знал, что обязательно встретит какого-нибудь приветливого туземца, который укажет ему путь, а то и лично проводит к кочевью щедрого муллы Кунакбая.

И действительно – пример кочевой приветливости и гостеприимства не заставил себя долго ждать. Не прошел Гапон еще и двух верст, как вдруг сзади послышался дробный топот неподкованных копыт, удалое гиканье и бычью шею попа захлестнула волосяная петля аркана. Батюшка попытался воспротивиться, но, несмотря на всю свою могутность и дюжесть, не устоял на ногах – тянувший аркан был явно настоящим степным богатырем. В нос повергнутому попу повеяло овчиной и бараниной и над ним склонилось широкое, загорелое, расплывшееся в довольной улыбке муллы Кунакбая, который славился в своем роду как настоящий батыр. Удача была явно благосклонна к попу.

– Ха-ай-хай! – рассмеялся Кунакбай. – Да это же старый знаком! Как говорится, на ловца и зверь бежит! Каким ветром тебя занесло сюда, батюшка?

– Да вот недавно только из Туретчины возвернулся – через Кавказ да по Волге поднялся, – ответствовал Гапон, пытаясь высвободится из петли (хитрый умник Кунакбай сразу смекнул, что батюшка перешел границу нелегально, но не подал и виду). – Вот и решил к тебе наведаться!

– Правильно решил, знаком! – еще шире заулыбался мулла. – Сейчас поедем ко мне на джайляу! Мои жены да невестки как раз кобылиц доят, кумыс взбивают, работники барашка режут. Айда, садись, знаком, – и щедрый мулла посадил батюшку на круп своего коня, ибо был тот тучен и, несмотря на природную леность, в чем походил на своего хозяина, – вынослив, а это выгодно отличало его от джеклондоновского Боливара.

После двухчасовой езды по ковыльному однообразию степи, путники подъехали к джайляу – летовке муллы Кунакбая, привольно раскинувшейся в балке, по дну которой протекала небольшая речушка. У берега, заросшего тростником, в живописном беспорядке белели юрты, горели костры, бродили расседланные кони, мычали коровы, блеяли овцы, лаяли собаки, сновали туда и сюда расторопные слуги.

При виде всего этого великолепия настроение Гапона явно поднялось, и он, не удержавшись, воскликнул:

– Эх, хорошо живется вам, магометанцам! Я вот, когда в Туретчине был – чуть было не перешел в бусурманство-то!

– Так зачем же дело стало? Это и здесь не поздно сделать! – обрадовался мулла.

– Да обрезаться неохота, прости Господи!

– А, ну тогда дело твое, батюшка! – рассмеялся мулла. – Вам, попам, и в православной вере неплохо: выпить – пожалуйста, салом закусить – пожалуйста!

– А у вас зато с бабами легше! – причмокнул языком Гапон, стреляя блудливыми, как у кота, глазками в сторону пробегавших стройных молодых служанок Кумакбая.

– Хе-хе, – еще шире заулыбался Кунакбай, лицо его масляно заблестело, – это верно! Вот у меня – три жены!

– А у меня – ни одной! – вздохнул батюшка.

– Это дело поправимое! – шутливо молвил Кунакбай. – Даже если и была бы у тебя женушка – нашли бы ей подружку! Так что нам, мусульманам, действительно хорошо! Ну, знаком, слезай, приехал!

Кунакбай неловким движением соскочил со своего коня и широким жестом руки пригласил гостя в свою юрту.

Хозяин и его гость – то есть кунак, уселись на мягкий белый войлок, и молодые красивые жены муллы принесли огромное блюдо с дымящимся бишбармаком, тустаки с кумысом, шаньги, беляши, чак-чак и душистый мед. Все это вызвало великую радость в сердце святого отца...

...Часа через три отец Гапон возлежал на подушках, слабо постанывая, со вздувшимся брюхом, а Кунакбай, съевший и выпивший не меньше гостя, насильно совал ему в рот огромные куски бараньего жира. Мулле ударил в голову кумыс и привезенная батюшкой водка. Теперь Кунакбай находился в таком состоянии души, что был готов отдать дорогому гостю все, что его душа пожелает (при условии, что все это не будет являться собственностью самого Кунакбая). И в этот момент в светлую голову радушного хозяина пришла гениальная идея.

– Батюшка! – закричал он, просияв от счастья. – Сейчас мои удалые джигиты привезут тебе первую красавицу в наших краях! Согласен ли ты?

– Угмгумм! – промычал поп в ответ и вырубился окончательно. А неутомимый хозяин побежал в соседнюю юрту. Ворвавшись в нее, он растолкал двух юных оборванцев, которые сладко и безмятежно храпели.

– А ну-ка, вставайте, джигиты! – закричал он. – Настало время для вас отплатить мне за гостеприимство! Зря я что ли поил, кормил и прятал от полиции целую зиму? Сейчас вы умыкнете младшую жену моего главного врага! Ну же, бездельники, вставайте! И молите Аллаха, чтобы упокоил душу моего бывшего кунака Степана – только ради его светлой памяти держу вас здесь! Вперед, бродяги!

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПОХИЩЕНИЕ НЕВЕСТЫ

 

– Ум Сатик, миленький, а может, просто удерем-с? Степь широка и, как говорят туземцы, любого прокормит!

– Цыц! – грубая и грязная мускулистая рука собрала пальцы в кулак и сунула его под самый нос хныкающего толстобрюхонького мальчугана, наряженного в костюм кочевника. И если полосатые, латаные штаны, заправленные в старые чувяки, едва не лопались на его юном заду, а ветхий казакин не застегивался на округлом брюшке, то лисий, выгоревший на жарком степном солнце малахай, напротив, все время норовил слезть на нос, и бедному Рувиму все время приходилось подтягивать его к затылку.

Ум Сат выглядел более браво и в своем треухе, из-под которого выбивались длинные взъерошенные лохмы, и в широких шароварах, был похож на скифа, в то время как Мутеркинд сильно смахивал на самого заурядного степного пастушка, – разве что был для этого чересчур упитан. Что и говорить – мулла кормил двух беглецов будто на убой, и на свежей баранине и кумысе Рувим еще более раздобрел. И теперь, после сытной зимы, во время которой он только и знал, что валяться в юрте, зарывшись в мягкие кошмы, ему совсем не улыбалась затея ехать куда-то, ночью, через темную и оттого страшную степь. И ехать на просто так – а умыкать чужую жену! Да-с, Рувим Мандолиныч, это вам не плюшки со стола воровать и не фигушки воробьям показывать, как любил обычно говаривать в Одессе крестник его матушки, околотошный Яша Лютый...

– Широка ему, видишь ли, степь! – рычал Ум Сат, подгоняя плетью жирного конька-трехлетку, держась за гриву которого, неуклюже трясся Мутеркинд. – Степь кормит только туземцев и волков! А волка кормят ноги! Так что пошевеливайся!

– За что ты меня так не любишь, Ум Сат ? – неожиданно тихо спросил Рувим и голос его был столь жалобен и необычайно серьезен, что всклокоченный и прожженный беспризорник на минуту даже смутился. Однако он быстро пришел в себя и, сверкнув цыганскими глазами, зло ощерился:

– А за что тебя любить-то, буржуйская ты морда? За то, что твоя исплататорша-мамаша меня на улицу с голоду подыхать выкинула? Или за то, что мой дед-пролетарий через таких же, как она, буржуев погибель свою приобрел?

– Ну уж нет-с, пардоньте, милостивый государь! – вспылил Рувим, краснея как помидор. – Я отрекся от своего темного прошлого! Я, между прочим-с, Аннибалову клятву дал с буржуями бороться!

– Тоже мне, Аннибал выискался! – уже успокаиваясь, фыркнул Ум Сат. – Ты не Аннибал, а каннибал! Ты с голодухи и мать родную с потрохами сожрешь и не подавишься!

– Ах, прошу тебя, не трогай мою бедную маменьку-с! – Мутеркинд едва не прослезился. – Как она там, без меня?

– Да не ной, не сдохнет твоя крокодилица! Такую свинью и пушками не возьмешь! – не унимался Ум Сат.

Переругиваясь таким образом, «друзья» и не заметили, что почти вплотную подобрались к цели своего ночного путешествия. В кочевье Мурлыбая – местного богатея и извечного соперника почтенного муллы – еле заметно тлели костры у смутно белеющих в темноте юрт, лениво лаяли собаки, сонно фыркали коровы, лошади и верблюды. Никто из многочисленных сыновей, зятей, свояков и работников Мурлыбаева рода не поджидал двух злоумышленников с дрекольем, никто не собирался спускать на них злобных волкодавов и гнать их по степи с факелами как зайцев. И Рувим с Ум Сатом воспрянули духом.

 

*  *  *

 

Всем взяла третья, молодая, жена старика Мурлыбая Кунбике – и статью вышла, и на лицо пригожа, взглянет – не рублем одарит, а цельным аглицким фунтом! А уж засмеется – то и на Клондайк ехать не надо будет! И лишь один грешок водился у молоденькой килен – была она слабовата на передок. Сызмолоду, не спрося ее желания, выдали родичи за старика-богатея, а кровь-то молодая бурлит, играет! И повадилась Кунбике по ночам шастать в юрту молодого пастуха Шимбая. Был Шимбай бедняк бедняком, но зато из себя видный, да ладный, а главное – молодой, веселый да шустрый. С ним-то и тешилась байская женушка, не ведая того, что претендентов на ее белое и пышное тело более чем достаточно...

...И в эту ночь Кунбике по уже заведенному правилу, едва старый муж захрапел, затаив дыхание, птицей упорхнула в юрту молодого хахаля, где и предалась плотским утехам...

...Ум Сат и Рувим долго, крадучись, обшаривали кочевье в поисках молодой жены – благо им уже приходилось повидать лукавую красотку на недавно прошедшем празднике сабантуя. И когда ими были обойдены и осмотрены почти все юрты, в голову Ум Сата начала закрадываться мысль о том, что, пожалуй, идея Рувима о побеге была куда как разумной. Предавшись раздумьям, юный народник даже и не заметил, что в полумраке наступил на что-то очень большое и мягкое, привалившееся к боку самой ветхой и нищей юрты – единственной, которую они не успели осмотреть.

Нечто отчаянно взвизгнуло и, испортив воздух, рванулось вперед. Раздался страшный треск рвущегося гнилого войлока – ветхая обивка юрты не выдержала и неведомое существо, обладавшее, по всей видимости, немалым весом, всей своей тушей провалилось внутрь кочевого жилища. Изнутри раздался грохот, приглушенный женский вскрик, мужская ругань на местном наречии и новый короткий взвизг, оборвавшийся на самой высокой ноте.

– С нами крестная сила! – трясясь от ужаса, прошептал Рувим, хватаясь за Ум Сата. – Леший!

– Сам ты леший! – откликнулся Ум Сат, отдирая от себя насмерть перепуганного Мутеркинда. – Собака это! Ишь, туземцы – у самих юрта на ладан дышит, а псину как раскормили! Все испортила нам, тварь окаянная! Пора рвать когти!

Но не успели юные похитители раствориться в чернильном мраке степной ночи, как путь им преградил вынырнувший из темноты коренастый малый в лисьей шапке и с камчой в руке.

– Кто это тут шастает? – раздался тихий возглас на местном наречии. Ум Сат и Рувим достаточно пожили в степи, чтобы понимать язык кочевников, но, в данный момент, предпочли прикинуться неучами. Зорко вглядевшись в темноту, парень в лисьей шапке присвистнув, расхохотался.

– Ха-а-ай ! Да это же кунаки муллы Кунакбая! Явно не с добром наведались в Мурлыбаево кочевье, а?

– Мы... – начал было выкручиваться Ум Сат, но честный Рувим сразу выложил все карты на стол:

– Мы, дружок, ищем одну молодую особу по имени Кунбике ! – заявил он туземцу, с трудом подбирая местные слова.

Услышав имя байской жены, парень в лисьей шапке как-то странно вздрогнул и, прищурившись, быстро спросил:

– А зачем это она вам?

– Вестимо дело, мусульманин, – чтобы выкрасть ее для нашего хозяина! – снисходительно пояснил Мутеркинд, невзирая на отчаянные тычки и щипки Ум Сата.

А паренек неожиданно широко заулыбался, сверкая ослепительно белыми зубами и, заговорщицки подмигнул удивленным друзьям:

– Вам повезло, джигиты! – заявил туземец. – Я помогу вам! – и с этими словами он скрылся в темноте.

– Бежим скорее, дурень! – зашипел Ум Сат. – Знаю я, как он «поможет» – наведет на нас всю орду с дубинками да с собаками! Тикаем пока не поздно – степь-то она широкая!

Однако не успел он осуществить свое намерение, как шустрый парнишка уже появился перед ними, покачиваясь под тяжестью своей ноши – туго спеленутого свертка, на поверхности которого смутно угадывались гладкие и полные соблазнительные очертания женского тела.

– Берите Кунбике и уносите ноги! – зашептал степняк. – Я вас прикрою! Вам повезло – я такой же враг Мурлыбая, как и вы! Я только и мечтал о том, чтобы ему насолить! Ну же, бегите быстрее – скоро здесь такой хай подымется!

– Премного вам благодарен-с! – пробормотал Рувим и учтиво расшаркался перед туземцем. Однако в следующий момент он едва не распластался по земле под тяжестью дородной байской жены, которую, без всякой жалости свалил на него бессердечный эгоист Ум Сат.

Через минуту друзья уже сидели в седлах и во весь опор мчались по ночной степи. Через луку Рувимова седла была перекинута украденная невеста.

 

«Ах, все это как нельзя более романтично! – подумал Мутеркинд и сладко поежился. – Ну прямо как в романах господина Густава Эмара!»

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

РУВИМ И ЕГО ПЕРВАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ

 

Когда юные похитители ворвались в кочевье Кунакбая, мулла уже ждал их у коновязи.

– Ну как? – начал было он, но осекся, увидев вожделенный, брыкающийся сверток на луке Рувимова седла.

– Ай, молодцы! – мулла от восторга защелкал языком. – Сейчас обженим моего кунака!

– Хозяин, за нами погоня! – прорычал Ум Сат. Рувим отчаянно закивал головой в подтверждение его слов, поскольку от страха был не в состоянии извлечь из своего толстого горла ни единого звука.

А там, в ночной темноте, уже метались светлячками факелы, а чуткое ухо муллы без труда уловило звуки встревоженных голосов и топот копыт. Сомнений не было – погоня приближалась к кочевью.

– Олухи! – прошипел Кунакбай. – Вы что – не могли украсть ее тихо? А ну, живо в юрту! Коней мы спрячем, а приспешников Мурлыбая в кочевье я ни за что не впущу! Спустим на них собак и батраков с дубинами натравим! То-то веселья будет!

По всей видимости, мулла твердо решил сдержать свое слово и облагодетельствовать своего друга-попа, устроив ему «свадьбу». Вообще, старый плут Кунакбай был охоч до всевозможных «шуточек» такого рода и регулярно устраивал их своим соседям. А в степи, как известно, нет «шутки» излюбленнее барымты – угона скота, или кыз урлау – то есть похищения девушки. И для исполнения столь любимого муллой обычая нужен был лишь повод и он, разумеется, нашелся. В случае чего у муллы было хорошее оправдание – ибо по неписаным законам степи желание гостя – закон для хозяина. И радетеля древних обычаев не в силах была остановить ни погоня, ни даже тот факт, что батюшка сам был православным, а его будущая «невеста» исповедовала ислам.

Войдя в юрту, похитители принялись развязывать и распаковывать свою добычу. Но не успели они сорвать покрывала с похищенной, как подоспевший мулла, уже успевший отдать верным слугам распоряжения насчет обороны кочевья от приближающихся супостатов, – оттолкнул мальчишек и дрожащими руками потянулся к невесте.

– Дайте мне, – прошептал он торжественно. – Я сделаю это сам, чтобы она сильно не испугалась!

– Ах, ты моя хорошая! – проворковал он и, широко улыбаясь, сдернул с нее последнее покрывало.

– Инэн бат-тэге! – тихо воскликнул мулла в следующий момент и пал без чувств.

«Где-то я уже это слышал», – подумал Рувим.

 

*  *  *

 

Недоумевающие Рувим и Ум Сат бросились к лежащему в глубоком обмороке мулле и к виновнице сего происшествия.

– Goddamn it to hell! – только и смог произнести Рувим.

Из груды веревок и покрывал на него взглянули испуганные и заплывшие жиром глаза... Кунакбая-младшего!

– О, господи, не дай увидеть мне те лики страшные в моем кошмарном сне! – от неожиданности Рувим заговорил бессмертными строками Шекспира.

– Мать твою за ногу! – Ум Сат, как и всегда, был куда более реалистичен...

...Через несколько минут ситуация прояснилась. Обозленные неудачники-похитители и очнувшийся мулла потребовали объяснений у насмерть перепуганного мальчишки, который удивительно смахивал на Рувима своею упитанностию и выражением лица. От Мутеркинда его отличали разве что смуглость и азиатская раскосость.

Итак, из сбивчивого и сопровождаемого обильными слезами и соплями, пускаемыми из носа и размазываемыми по жирному круглому лицу, рассказа мулленка, все узнали следующее.

...Юный Кунакбай, сын Кунакбая, невзирая на свой юный возраст (а был он, что также удивительно, ровесником Мутеркинда), – оказался натурой пылкой и не в меру влюбчивой. Увидев на сабантуе прекрасную Кунбике, юный мулленок немедленно воспылал к ней страстию. Снедаемый столь рано проснувшейся в нем жаждою обладать красавицей, он не нашел ничего лучшего как выслеживать предмет своего вожделения везде, где только это было возможно.

Каждую ночь Кунакбай-младший прокрадывался в кочевье Мурлыбая и наблюдал за его молодой женой. И в одну прекрасную минуту оказался свидетелем того, как предмет его страсти предается самому разнузданному разврату в объятиях молодого пастуха. Сия сцена оказала сильное воздействие на воображение впечатлительного мальчугана, но факт того, что его зазнобой обладает другой, как ни странно, не особенно его опечалил.

Теперь у Кунакбайки было новое развлечение. Каждую ночь он занимал позицию у дырки, проделанной им в ветхом войлоке Шимбаевой юрты и, пуская слюни, наблюдал за любовными игрищами. За этим-то занятием его и застал сапог задумавшегося Ум Сата, случайно опустившийся прямо на зад прильнувшего к щели и забывшего обо всем на свете юного соглядатая. Потеряв от страха рассудок, Кунакбайка рванулся вперед и, порвав обивку юрты, свалился прямо на милующихся любовничков. Однако пастух не растерялся и быстро повязал малолетнего любителя острых ощущений. В таком виде, завернутый в покрывала, Кунакбайка был выдан за Кунбике и передан похитителям.

Мулла молча выслушал исповедь своего непутевого чада, а затем, по-прежнему не говоря ни слова, спустил с его непомерного зада шелковые штаны и всыпал по первое число. Вытолкав, наконец, хнычущего мулленка прочь из юрты, Кунакбай-старший медленно повернулся к застывшим от испуга друзьям.

– С этим все ясно, – прошипел он, вкрадчиво как змея, – а с вами мне что делать? Ну, отвечайте – кто из вас виноват во всем безобразии?

– Он! – торопливо воскликнул Ум Сат и вытолкнул вперед побелевшего от ужаса Рувима, не забыв предварительно спустить с него штаны.

– Не-е-ет, поркой ты у меня не отделаешься! – ласково проворковал мулла, убирая камчу. – Но все же ты ответишь за то, что мой горячо любимый сын едва не был опозорен прилюдно, а также за то, что проклятый хитрец Шимбай напустил на мое кочевье погоню, а сам в это время преспокойно удрал со своей ненаглядной Кунбике! Ай-яй-яй! А ведь она должна была этой ночью принадлежать моему кунаку! Как я посмотрю ему в глаза?

– Что же теперь делать? – растерянно промямлил Ум Сат.

– Т-так с-свадьбы – не будет? – дрожащим несмелым голосом молвил Рувим, сообразив, наконец, что угроза для его задницы миновала.

– Ну уж не-ет! – протянул мулла. Глаза его нехорошо сверкнули. – Свадьба – будет! – воскликнул он торжественно.

– А к-кто будет невестой? – удивленно спросил Рувим.

– Вот ты ею и будешь! – ласково отвечал мулла, гладя его по мгновенно вспотевшей головке...

 

*  *  *

 

Мулла Кунакбай давал последние инструкции несчастному Мутеркинду, с головой укутанному в женское покрывало – как и подобает благовоспитанной мусульманской невесте:

– Кунак мой – урус и любит выпить. И это твоя единственная надежда на спасение, сын ишака! Твоя задача – протянуть время как можно дольше. Само собой, это будет не настоящая законная свадьба. Мы просто устроим праздник – с танцами, песнями, угощениями и, разумеется, – с первой брачной ночью. Надо же уважить кунака, раз обещал! А слово мое в здешних местах – закон! Тебя он не увидит до самого последнего момента, а уж там – остается лишь надеяться на твою смекалку. Притворяйся недотрогой, танцуй для него, пой, что хочешь делай, но только не давай сорвать с себя покрывало. И, будто между делом, подливай ему водочки – покуда совсем не окосеет и не свалится. А ежели наутро меня спросит – где, мол, баба, я отвечу ему «эй, кунак, всю ночь с молодухой тешился, а уже не помнишь!» И он подумает, что с перепою забыл, а там, глядишь, и вовсе уедет. Так что сиди здесь и жди моего сигнала.

И мулла, подобревший в виду покорности, проявляемой будущей невестой, потрепал ее по жирному плечу и удалился. Ум Сат, донельзя довольный, оглядел Мутеркинда и, издеваясь, поздравил его:

– Ну вот, наконец-то ты потеряешь девственность!

– А я ее уже в некотором роде потерял-с! – гордо возразил Рувим. – В Одесском публичном доме под нумером три. О, какая это была женщина!

– Ну ничего, сегодня будет мужчина! Так что готовься к своей первой брачной ночи! – злорадно расхохотался Ум Сат и оставил Мутеркинда в полном расстройстве ума и чувств...

 

*  *  *

 

А отец Гапон был явно не в духе. Башка его трещала еще со вчерашнего перепою, а тут еще пришла и разбудила его целая орава туземцев, наигрывающая на домбрах и кураях, гудящая кубызами, горланящая песни, танцующая и просто кричащая. Тут же началась суета, суматоха... Тащили дико блеющих от страха овец, здесь же их резали, свежевали и варили в огромных котлах. Рекой лился кумыс и в не меньшем количестве – водка. Мулла расщедрился и открыл свои давние запасы, которые он держал при себе «на всякий случай», как он сам говорил.

Наконец поп не выдержал всего этого адского шума и гаркнул, перекрывая все звуки:

– Мне анадысь бабу обещали! Тащите ее сюда и валите отседова все!

Но дикие азиаты только еще громче засмеялись и зашумели, а из их толпы к разгневанному, похмельному Гапону выскочил улыбающийся мулла.

– Зачем кричать, знаком? – заюлил Кумакбай. – Будет тебе баба! Раз сказал, будет – значит будет! А пока, батюшка, давай-ка выпьем!

...Прошло несколько часов. Гости с раздувшимися животами валялись на кошмах, измазанные жиром с головы до ног, и страдальчески охали, а мулла и поп все поднимали да поднимали. Но вот, наконец, батюшка зычно рыгнул и заплетающимся языком промямлил:

– А б-б-ба-аб-ба ихгде-е?

– Сейчас будет, дорогой кунак! – тоненько икнул Кумакбай и, с трудом подняв осоловевшего попа, повел его в белую юрту, поставленную неподалеку, специально «для молодых».

– Молодуха тебя там дожидается! – хихикнул мулла и исчез, оставив шатающегося и рыгающего Гапона на пороге юрты.

 

*  *  *

 

Оказавшись у цели, Гапон преобразился. Рыча от еле сдерживаемого вожделения, он влетел внутрь как взбесившийся орангутанг и остановился, поводя налитыми кровью, бычьими глазами.

Невеста и в самом деле ждала его, скромно сидя на краешке пышной постели, убранной для молодых, и, судя по округлым формам, угадывающимся под покрывалом, была девкой в самом соку. Вот только при виде батюшки молодица так сильно перепугалась, что Гапон расслышал, как мелко стучат зубы перепуганной девки.

Однако это лишь еще более распалило распутника. Не теряя времени даром, он, будто медведь, кинулся к девке и сгреб ее в свои объятия. От невесты сладко пахло дорогими духами и индийскими благовониями – Кунакбай расщедрился не на шутку. Похоть ударила в голову распаленному попу еще сильнее.

– Не боись, бусурманка! – бормотал поп, швыряя сомлевшую девку на кошмы и торопливо сдирая с себя рясу. Подумав немного, он также стащил с себя и отшвырнул в сторону свой огромный крест – видимо для того, чтобы господь не узрел грехопадения своего заблудшего сына.

В голом виде он стал еще страшнее – здоровенный, брюхатый, заросший густым жестким обезьяньим волосом. Рыча и вопя, Гапон бросился на «невесту», желая разоблачить ее и приняться за дело. В следующий миг раздался истошный визг туземки, от которого у попа заложило в ушах. Однако это не остановило насильника. Злорадно хохоча, он запустил жадную руку под покрывало, стараясь облапить пышный девичий зад. И... неожиданно рожу его перекосила жуткая гримаса. Поп разинул рот и изверг такой поток громыхающего мата, что его было слышно в Оренбурге.

– Паскудная тварь! – ревел поп. – Нагадила! Мне! На руку!

В лютой ярости, не сознавая что делает, он сгреб обделавшегося от страшного испуга Рувима и поднял его высоко над головой, желая брякнуть его и, тем самым, размазать по земле. Но сделал он это зря, ибо несчастный желудок Мутеркинда не выдержал подобного испытания и исторг из своих бездонных недр новую и свежую партию жидких экскрементов, целым водопадом обрушившихся на перекошенное в ярости лицо Гапона.

Ослепленный, оглушенный и немой (ибо дерьмо забилось попу прямо в открытый в бешенстве рот), обгаженный Гапон пулей помчался прочь, не разбирая дороги. Нет, не куда глаза глядят, ибо глядеть они не могли, а куда несут ноги. Сослепу ткнувшись в каркас юрты, злополучный «жених» свалил ее, и в образовавшейся куче-мале из войлока и дерьма отчаянно верещащий и продолжающий гадить Рувим и взбесившийся поп долго барахтались, пока подоспевшие батраки, зажимая носы, не разлили их водой.

Почувствовав свободу, оба «супруга», воя и визжа, стремглав помчались по степи. К счастью для обоих – в противоположные стороны...

 

ЭПИЛОГ

ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ

 

Огромная куча дерьма, которую наложил Рувим в свою брачную ночь, так своеобразно связавшую его супружескими узами с ненавистным попом, воняла настолько жутко, что кочевье пришлось переносить верст эдак на сто к югу. Кунакбай приказал засыпать дерьмо землей, но даже это не спасало от невероятного зловония. Еще около десятка лет эту местность кочевники обходили стороной. А образовавшийся на месте циклопической дефекации Мутеркинда холм степняки называли с тех пор «курганом Кунбике».

Судьба сыграла злую шутку с развратной женой Мурлыбая. Все в округе были уверены, что именно она обделалась в час своего свидания с попом, хотя в тот момент она находилась очень далеко, ибо сбежала с шустрым удальцом Шимбаем, который, воспользовавшись случаем, пустил погоню по ложному следу. Но это не спасло блудливую килен от позора, а хитрый Кунакбай, разумеется, не сделал даже и попытки пролить свет истины на эту грязную историю. С тех пор, где бы она не появилась, степняки тут же зажимали пальцами носы и старались отойти от нее подальше. Кончилось все тем, что и удалой пастух Шимбай, втянувший ее во всю эту дурно пахнущую историю, бросил ее, обозвав на прощание «засранкой». Бедная Кунбике спилась с круга, сошла с ума и окончила свои скорбные дни в психиатрической лечебнице Оренбурга. Врачи констатировали ее смерть от «психопатологического недержания желудка»...

...Безутешный Ум Сат облазил всю степь в поисках своего сбежавшего питомца. Но всё было тщетно. Следы Рувима затерялись, и даже степной ветер не доносил от него хотя бы маленького зловонного дуновения...

To be continuedъ!

 

© Ренарт Шарипов, текст, 2005

© Книжный ларёк, публикация, 2018