Ренарт Шарипов. Сказка об Ущербной Чашке

Ренарт Шарипов

Сказка об Ущербной Чашке

 

Светлому сказочнику

Г.Х. Андерсену посвящается

 

В одном большом городе, в одной большой семье всегда было принято пить чай. Ритуал чаепития пронесли сквозь вихрь огненных лет, сквозь революции, войны, перестройки и реформы. Все прошло, а чай-то остался, хе-хе!

В наследство от старой, давно умершей бабушки детям и внукам досталось немногое – ценные вещи, часы, картины, напоминавшие хоть как-то о прошлой жизни семьи, давно сгорели в вихре революций, войн, перестроек и реформ. Осталось всего ничего – старая чайная чашка пожелтевшего, но тонкого фарфора, с выцветшим рисунком, изображавшим когда-то виды старинного городка со шпилями, с невинными пухлощекими розовыми пастУшками и пастушкАми на переднем плане. Рисунок этот угадывался уже с трудом; кто кидал на чашку взгляд поверхностный – тому бросалась в глаза лишь большая трещина на ее боку. Странно, как вообще держалась эта чашка, как ее в шутку прозвали в семье – «ущербная»! Видимо, фарфор был хорош.

Гости, приходившие в дом, близоруко вглядывались в это недоразумение, нашедшее приют в кухне нового образца, и бормотали что-то вроде того, что, мол, нельзя держать в доме треснувшую посуду, а уж тем более – пить из нее чай! Дурная, мол, примета… С гостями вежливо соглашались, но чашку держали. И даже пили из нее чай. И вовсе не потому, что это была память о давно сгинувшей бабке (или прабабке?), от которой даже пожелтевших фотографий не сохранилось… В семье, где давно уже правили молодые, не принято было вспоминать о прошлом.

 

По соседству с Ущербной Чашкой, на той же самой полке в кухонном шкафу, гордо проживал новенький, ярко раскрашенный аляповатыми розами, грушами, яблоками и клубниками чайный сервиз. Бока чашек и пузатого заварочного чайника гордо светились – правда, это был уже не старинный фарфор, а фаянс, зато на дне каждого предмета синими буквами было выбито «1с».

– Мы – первый сорт, – порой говаривали эти предметы друг другу. – Мы востребованы временем, мы прочны и надежны. Из нас пьют чай каждый день. Мы нужны людям. А это… – тут они кидали брезгливо-недоуменные взгляды на Ущербную Чашку, – как это вообще затесалось в нашу компанию? Фр… – и они, пожимая плечиками, горделиво откатывались от своей странной соседки и продолжали говорить о своем.

– Я не виновата, что оказалась не на своем месте, – оправдывалась Чашка. – Мое место не здесь, а в музее старины. Из меня не должны пить чай каждый день. Я – особенная.

– Да ты просто ущербная, – ухмылялись первосортные товарки. – И держат тебя здесь, среди нас, просто из милости! Да и как из тебя пить? Того и гляди весь чай прольется сквозь твою дыру.

– Я бы рада была, чтобы он пролился, – оправдывалась Чашка. – Но он не проливается, нет! Он причиняет мне боль! Он жжет меня! Из меня должны пить только во время больших праздников. Кстати, когда из меня пьют в праздники – мне действительно не больно!

– Ах, какие мы нежные! – хохотали первосортные. – Ишь чего придумала! Больно ей! Да ты просто не хочешь работать! А впрочем – может быть, тебе и вправду больно? Ведь мы-то сделаны из огнеупорного фаянса, а ты – вообще неизвестно из чего…

– Я сделана из севрского фарфора на королевском заводе, – признавалась Чашка. – А секрет материала, из которого я сделана, был вывезен из Китая. Ему несколько тысяч лет…

– Ладно врать-то! – хохотали первосортные. – Будь ты такая, какой мнишь себя, давно была бы уже не здесь, а где-нибудь в музее! Вот по телевизору (в семье принято было пить чай у телевизора, и чашки, конечно, видели все, что там показывают) показывают посуду – любо-дорого взглянуть! Позолота! А рисунки какие! А какое изящество работы! Да! Вот из таких чашек достойны пить короли! Вот взять хотя бы Краун Дерби! Ах-ах! Высокий класс!

– Это мои более счастливые собратья, – вздыхала Ущербная Чашка. – Я же попала в ваше общество по несчастливому стечению обстоятельств.

– Ну, не болтайте ерунды, коллега! – в разговор на этой стадии обычно вмешивался Солидный Заварник (или, как называли его между собой первосортные чашки, Босс). – Никакого отношения к королевскому фарфору, вы, конечно же, не имеете. И все ваши жалобы, что, дескать, вам больно, когда из вас пьют чай каждый день, вызваны всего лишь вашей леностью и недисциплинированностью. Впрочем, вы не так уж и виноваты. Всему виной ваша ущербность. Вы, видимо, представляете собою заводской брак – вот и все. Но раз уж вы, невзирая на явный дефект в вашей конструкции, продолжаете функционировать, то будьте добры, исполняйте свои служебные обязанности и не ропщите на судьбу! Конечно, исполняете вы их из ручек вон плохо, но – куда деваться! В доме бывает много гостей, и каждая емкость находится на своем месте, даже если и не совсем соответствует ему. Вы, главное, признайте свою ущербность и не несите околесицу о своей исключительности! Ведь на службе вас держат только из милости. А не то, знаете ли, коллега, в один прекрасный момент мое терпение лопнет, и я попрошу Вышестоящую Инстанцию плеснуть в вас крутого кипятка! Посмотрим, выдержит ли ваша трещина…

В этот момент Ущербной Чашке действительно становилось страшно: ведь трещина-то была… А Вышестоящая Инстанция… при этом имени трепетала не только Ущербная Чашка, но и все прочие, самые что ни на есть первосортные. Звали его на самом деле просто Чайник – но так его имели право называть только люди, обращавшиеся с ним достаточно бесцеремонно, чашки же называли его Великим, а официально он именовался Вышестоящей Инстанцией.

Великий Чайник был грозной и судьбоносной силой, ибо он нес в себе не просто заварку, а кипяток, и сделан он был не из какого-то там фарфора или даже фаянса, а из металла. Каждая чашка замирала в ужасе в миг, когда над ней нависала смертоносная гигантская Вышестоящая Инстанция и извергала поток страшного кипятка. Хорошо еще, что люди в этой семье привыкли пить чай с молоком, а не то – черт его знает… – выдержит ли даже огнеупорный фаянс? Все они были свидетелями страшной казни, учиненной Великим существу, которое считали стоящим на более низкой ступени развития, а именно Граненому Стакану: в него наливали чай, когда гостей было особенно много и на всех не хватало чайной посуды. В итоге он просто раскололся пополам, хотя и выглядел весьма крепким и бравым.

– Радуйтесь хотя бы, что я горой за вас, бездельников, – порой бормотал Босс (обычно в тот миг, когда в нем заваривалась очередная порция чая). – У Инстанции я на хорошем счету. Это еще что, ребятки… Сейчас времена не те, что прежде… Жили б вы при Самоваре…

Вообще Босс, когда был в хорошем настроении (то есть был без заварки и немного остывал), не чуждался философии и любил изрекать мудрые мысли. Ведь как-никак в нем изредка (дань моде!) заваривали китайский зеленый чай. В глубине своей огнеупорно-фаянсовой души Босс, конечно же, догадывался, что это не совсем правильно и что такой чай должны заваривать не в нем. Но рядовым чашкам он об этом, разумеется, не говорил.

– Каждой форме соответствует свое содержание, – изрекал он с глубокомысленным видом. – Мы с вами – содержимое нашей формы c гордым наименованием «Чайный сервиз марки “Заря” серии 81-БИС» производства Бобруйской посудной фабрики. В то же время каждый из нас имеет и собственную форму. Моя форма – чайник, – он горделиво вздымал вверх могучий хобот своего носика. – Ваша форма – чашка, – кидал он снисходительно-отеческий взгляд на своих подчиненных. – Моя задача – заваривать в себе чай. Ваша задача – принимать его и исполнять задание, то есть поить Хозяев чаем. Но… – тут он обычно выдерживал многозначительную паузу. – Хоть форма у нас и разная, но содержимое одно…

– Чай! – хором восклицали подчиненные, давно уже выучившие наизусть все сентенции своего начальника.

– Правильно, – восклицал Заварник, – именно! И мы с вами делаем одно большое дело. Поим людей чаем. Несмотря на разную форму. Есть и другие формы жизни, – добавлял он, пренебрежительно фыркнув. – Есть тарелки. Они плоские и ничтожные. Из них едят суп, – тут все его подчиненные сдержанно похохатывали. – То есть всякую бурду. И, заметьте, едят его при более низкой температуре. Так уж свойственно людям. Чай они привыкли пить при более высокой температуре. Есть еще и тарелки для второго… да что там говорить! Есть ведь и полные ничтожества вроде стаканов, рюмок… Конечно, и среди них есть своя, тэк-скэзэть-с, рабочая аристократия – типа там фужеров для вина, бокалов для шампанского или пивных кружек, но содержимое у них одно, несмотря на разную форму. Из них пьют алкоголь. А если даже и лимонад, который мы классифицируем как безалкогольный напиток, то все равно его температура так низка, что их служебная функция заслуживает лишь презрения.

– А почему люди становятся более веселыми, когда пьют именно из них? – иногда наивно спрашивала одна из молодых чашек. А надо вам сказать, что время от времени одна из первосортных чашек билась насмерть неосторожными людьми, однако изделия Бобруйской посудной фабрики марки «Заря» серии 81-БИС продавались в изобилии, и им легко можно было найти замену, что, в свою очередь, рождало другой афоризм Босса – «у нас незаменимых нет».

– Видите ли, юная коллега… – задумчиво тянул Заварник, неодобрительно поглядывая на выскочку и мысленно беря ее на заметку, – более примитивное и грубое всегда рождает более сильное удовольствие. Таков инстинкт человека. Но от чая в этой Семье, – тут он благоговейно посмотрел в сторону гостиной, – не откажутся никогда… Да и смертность среди всяких там… стеклянных… по статистике, гораздо выше, чем среди представителей нашего класса изделий.

– А что ждет нас… потом? – с тревогой спрашивали более пожилые чашки. – Что?

– Надеетесь на пенсию? – ухмылялся Босс. – Ну, если только повезет и вас не забудут на полке. В итоге нас всех неминуемо ждут осколки нашего бытия, и долг каждого праведного чайного изделия смириться со своим концом, который неизбежен. Но, пока вы служите, пока вас не разбили – надо жить, работать и бороться за достойную жизнь. То есть, в первую очередь, позаботиться о технике безопасности, – тут он кидал косой взгляд на притихшую Ущербную Чашку. – Ваша задача, если вы хотите с достоинством закончить свой трудовой день и вернуться на родную полку…

– Наша задача – трепетать перед Вышестоящей Инстанцией, – начинали заученно декламировать чашки. – Чтобы выжить в этом кипящем и бурлящем мире, мы должны не поднимать глаз на Вышестоящую Инстанцию и молча ждать, пока в нас разольют кипяток.

– Правильно, ребята… – довольно усмехался Босс. – Чайную клятву помните…

– А может ли быть так, чтобы кто-то из нас, – выскакивал один из молодых, – дослужился до вашего, так сказать, места?

– Молодым везде у нас дорога, – снисходительно и даже вполне беззлобно похохатывал Босс. – Меня, конечно, тоже, когда-нибудь разобьют, я этого не отрицаю. И, может быть, на день-другой вам повезет, и в вас будут заваривать чай, но только от большой нужды. А потом на это место будет назначен другой, настоящий Заварник. Понятно? И вообще… – тут Босс, неожиданно рассвирепев, кидал уничтожающий взгляд на глупую юную чашку, – вы что, подсидеть меня вздумали? С полки скинуть? Не выйдет! Я уже три Вышестоящие Инстанции пережил – и ничего! Не дождетесь!

– А при… Самоваре вы тоже были? – спохватившись, тут же спрашивал юный карьерист.

– Демиург миловал… – тут же сменив гнев на милость, ответствовал Заварник. – Да и вообще, не берите в горловину. Высшие Инстанции приходят и уходят, а мы остаемся… Куда им без нас? – тут он, понизив голос, обычно шептал: – Я тут слышал… Хозяева собираются купить новую Высшую Инстанцию марки «Тефаль». Оно не из металла, а из пластика. Импортное, вишь ты… Да и вода в нем быстрее кипит, так что скоро наш трудовой процесс будет рационализирован, и нас переведут на сокращенный рабочий день. Вот тогда, ребята, вздохнем свободнее…

 

Такие разговоры обычно рождали в первосортных чашках некие смутные надежды на лучшую жизнь, о которых они тихо шушукались, дождавшись, пока Босс уснет. У Ущербной же Чашки нудные лекции Заварника вызывали неизбывную тоску. Она-то знала: будь то Самовар, будь то Великий Чайник или даже пластиковый добрый Дядя Тефаль – сущность их эксплуатации от этого не изменится. В такие моменты к горловине Ущербной Чашки подкатывала волна горького гнева, и, забившись в дальний уголок посудного шкафа, отверженная отчетливо представляла себе, как в следующий раз, когда над ней взметнется грозная тень Великого, она не будет больше трепетать, а кинет смелый взгляд вверх и наконец расколется, избавив себя от никчемных мук ничтожного и жалкого существования среди тупых и самодовольных фаянсовых изделий.

И лишь одно останавливало ее, заставляя жить на этом жестоком свете. Уж она-то прекрасно знала, почему люди давно не расколотили ее. У Ущербной Чашки было одно удивительно свойство: чай, который наливали в нее, обладал совершенно уникальным, неповторимым вкусом. Тем гостям, которые кидали вначале пренебрежительные взоры на Чашку, специально наливали чай именно в нее. И, те, побурчав и несмело отпив всего один глоток, расцветали на глазах.

– Боже мой… – шептали одни, более сентиментальные, – такого чая я не пил с самого детства… – Другие, более темпераментные, бросались лобызать руки хозяйке. Третьи, более деловитые, начинали упрашивать хозяина, чтобы он открыл им секрет заваривания такого замечательного чая. При этих словах Заварник пыхтел от удовольствия, ибо все похвалы принимал исключительно на свой счет. А к Ущербной Чашке относился по-прежнему. Но… все меняется…

Прогноз Заварника сбылся. На смену устаревшей Высшей Инстанции прибыл Тефаль, хотя и не настоящий, а сделанный по лицензии в Китае. Это на какой-то миг возбудило симпатии к нему у Ущербной Чашки, помнившей о своих корнях. Все же прочие – первосортные чашки – были в полном восторге. Их восторг еще более усилился, когда на смену их пузатому, старому и консервативному Заварнику был назначен новый начальник – небольшой пластиковый Заварничек. Парень был весьма демократичный и даже имел в своем комплекте ситечко для процеживания заварки. Вот только рабочий день чашкам не сократили. Чем быстрее закипала вода в Тефале, тем больше люди пили чай, тем больше сидели на кухне за своими непонятными простым смертным разговорами. А Заварничек к разглагольствованиям был равнодушен и только приговаривал, щедро разливая процеженную, но оттого не менее крепкую заварку:

– Па-адлетай, братва… шевелись… торопись… ускоряемся…

Чем больше люди пили чай, тем больше били первосортных чашек из огнеупорного фаянса марки «Заря» серии 81-БИС производства Бобруйской посудной фабрики. Сначала приток новобранцев той же серии усилился. Затем куда-то исчез. Говорили, что посудную фабрику прикрыли. На смену «заринцам» стали поступать новые кадры – вульгарные чайные кружки с изображенными на их толстых стенках лихими парнями и девушками, которые имели фривольное свойство заголяться, когда в них наливали горячий чай. Эти новые вообще предпочитали не разговаривать, а обменивались между собой краткими междометиями типа:

– Ну че, баклан, чифирим?

– Да без «бэ», браток, все ништяк!

Остатки старой бобруйской гвардии про себя называли их «бычьем», но вслух повторять это не осмеливались. С пластиковым Заварничком у новых были полные, как они говорили, «респект» и «уважуха». Друг друга эти новые называли «реальные круханы», а старые чашки – пренебрежительно – «лоханками».

 

Вскоре на кухне началась полная неразбериха. Потребление чая вдруг неожиданно, несмотря на все прогнозы и заверения полузабытого Заварника, сократилось. Люди стали применять и старые чашки, и новые «круханы» в основном для кофе. Через некоторое время Дядя Тефаль вышел из строя – оказался с браком, и у него, по словам «круханов» и Заварничка, перегорел какой-то там ТЭН. На смену Тефалю пришел некий Эленберг, который совершенно не тянул на Высшую Инстанцию, ибо был слишком уж аморфной массой, и было понятно – долго тоже не протянет. Заварничек в самом скором времени тоже выбросили за ненадобностью – его заменили постоянно меняющиеся жестяные или стеклянные банки с кофе и безликие, равнодушные упаковки с одноразовым чаем в пакетиках.

– Ну, это уже слишком! – рыдала, не сдерживая эмоций, старая, заслуженная первосортная чашка из первой партии чайного сервиза марки «Заря» серии 81-БИС производства Бобруйской посудной фабрики, чудом уцелевшая во время всех кухонных пертурбаций. – Надругательство! Где начальство? Где заварники? Где инстанции? Эленберг? Какая это инстанция? Фуфло китайское! – сама того не замечая, чашка-ветеран понабралась от новых их крепких выражений. – Пусть уж лучше один кофе из меня пьют! Только не «Липтон»! Это насилие! Это то же самое, что пить чай из прокладок для критических дней! Памперсы! Тампаксы! Котексы! – по кликушеским возгласам старой чашки сразу было видно, что она не утеряла старой приобретенной привычки постоянно смотреть телевизор.

Но гораздо страшнее дела обстояли у низших сословий. Один раз, ночью, на их полку пробралась заплаканная рюмка и в совершенном ужасе просила политического убежища, которое, ввиду полного отсутствия непосредственного начальства, было ей любезно предоставлено.

– Это произвол! – шептала рюмка. – Это хаос! Хозяева пьют горькую каждый день! Моих собратьев бьют постоянно! У меня один шанс выжить – схорониться среди вас, авось и не заметят…

– Иди вглубь полки, – сочувственно заметила старая чашка, – мы тебя прикроем…

Однако нормального отдыха в ту ночь не было. Рюмка, перенасыщенная парами алкоголя, под утро начала буянить и под конец устроила чайным настоящую истерику.

– Что, – вопила она, – отсидеться решили? Не выйдет! Скоро и до вас доберутся!

– Слышь, ты! – пытались ее урезонить «реальные круханы». – Да нам пофиг! Из нас уже пиво начали пить – ну и чё? Мы – многофункциональные!

– Но вы тоже разобьётесь! – ухмылялась пьяная рюмка.

Ущербной Чашке были одновременно и понятны и не понятны перемены, происходившие на кухне. Не ясно было: плакать или смеяться, огорчаться или радоваться? Во всяком случае, при новых порядках (а точнее, беспорядках) никто уже не попрекал Чашку за её ущербность – не до нее было. Согласно новой доктрине, которую тщетно пыталась разработать Старая Первосортная Чашка, каждый был хорош по-своему и имел право на свободу личности. «Реальные круханы» как-то пробовали «раскрутить» Ущербную на воспоминания и даже пытались ей грубо и неумело польстить.

– О, респект! – пыхтели они, тщетно пытаясь разглядеть стертый рисунок Ущербной тусклыми невыразительными глазами развратных девиц и Бенджаминов Франклинов на их толстых боках. – В тебе, типа, чё-то есть…

 

Дальше этого их фантазия не шла – чувствовалось, что их все больше и больше употребляют не для чая и даже не для кофе, а для пива…

Наконец в один прекрасный день и бедственную ночь произошло то, что преждевременно одряхлевший на анархической кухне Эленберг назвал «дефолтом», а «круханы» перевели на свой язык как «большой облом».

В ту ночь мало кто выжил на кухне. Слышалась отчаянная брань хозяина и хозяйки. Затем начала биться посуда. На пол летели все, кто подвернулся под горячую руку. Не уцелели даже многие «многофункциональные» и «реальные круханы» – их толстые бока не выдержали «дефолта», или того, что вскоре на языке людей стало носить простое, но такое страшное в своей простоте название – «развод». И было что-то странное во всем этом светопреставлении – однако, очнувшись поутру, Ущербная Чашка поняла, что во всем хаосе уцелели именно она и, как ни странно, еще Старая Первосортная Чашка.

Что произошло – посудные изделия сразу и не поняли. Но как-то незаметно они очутились не на гордой, сверкавшей белым кафелем кухне, а в какой-то грязной, затхлой каморке, где для них уже не было специально отведенного места в кухонном шкафу, в котором они провели столько лет. Как поняла Ущербная Чашка, отныне им предстояло ютиться прямо на грязном, вечно неубранном кухонном столе, покрытом неопрятной, прожженной окурками старой облезшей клеёнкой.

Хозяин и хозяйка развелись. Из пьяных жалоб хозяина стало понятно, что хозяйка завела себе некоего нового «хахаля» – «мента поганого, чтоб ему пусто было!» – и что хозяйка, эта «шлюха и проститутка», вместе со своим «мусором» выжила его, законного хозяина, из родной квартиры и переселила в какую-то коммуналку. Слово это Чашке было смутно знакомо, но память ее была затерта, как и рисунки на ее ветхих боках. Самым главным для нее теперь было то, что из нее больше не пили чай и кофе. Чай ее обжигал. От кофе ее просто тошнило. Теперь в нее стали наливать водку и пиво. И – странное дело – Чашке не было от этого ни горячо, ни холодно. И даже более того – ей становилось легче. Было даже что-то сентиментальное в том, что ночью или утром – рабочий день стал совершенно ненормированным – хозяин, плеща в Ущербную очередную дозу алкоголя, приговаривал, рыдая или просто скуля:

– Все, что осталось от моей праб-бабушки… Т-только вот эта чашка!

Да, настало время, когда хозяин неожиданно вспомнил о своих корнях. Старая Первосортная Чашка – видимо, последняя из своего рода, который так долго и упорно третировал Ущербную, – совсем онемела от горя и вскоре оказалась разбитой. Компания, которая окружала Чашку теперь, оказалась вовсе уж разномастной. Тут были пластиковые стаканчики, служившие некогда крышками для Термосов (по их словам выходило, что Термосы были куда круче всяких там Высших Инстанций), побитые и кое-как склеенные нетвердой рукой хозяина «круханы», утратившие навсегда свою «крутизну» и отныне жившие лишь воспоминаниями о «реальной» жизни, помутневшие от времени граненые стаканы… Как бы там ни было – все, кто ютился на грязном кухонном столе, были теперь треснувшие, надломанные – такие же ущербные, как и она. И, как выяснилось, новая компания совсем не считала Чашку ущербной. Даже наоборот. Все видели трещину на её боку и воспринимали Чашку как свою, свойскую посуду. В их треснутые горловины каждый день лились водка и пиво, а речи, доносившиеся в краткие часы отдыха со стола, были день ото дня бодрее и спесивее:

– Да мы круче всех! Да мы все пережили! Мы треснутые, битые, тертые! Нам на все плевать! Ха-ха-ха!!!

Ущербная Чашка смеялась вместе со всеми, и лишь в краткие моменты забытья ее неожиданно пробирал какой-то странный озноб. Она знала, что все идет не так, и что она все равно находится не на своем месте. Но утром раздавались неуверенные шаги хозяина, и его дрожащая рука судорожно вцеплялась в ее старую ручку, и все возвращалось на круги своя. Даже в этой ситуации Чашка чувствовала себя востребованной, хотя и понимала – все это за неимением лучшего. И она даже страшилась перемен к лучшему. Ведь если наступят новые времена – опять вернутся они, «первосортные», и опять для неё настанет эпоха непонимания и презрения.

Между тем из сбивчивых речей хозяина становилось понятно, что на их старой родине происходят именно такие перемены. «Поганый мент» вместе с бывшей хозяйкой, оказывается, навел порядок в старом их доме и на кухне. На кухне теперь красовались новый кухонный гарнитур, новая блестящая посуда, и место заварников, заварничков, тефалей и эленбергов занимала сверкающая хромом и сталью совсем уж непонятная инстанция, которую звали Кофемашина. Где-то протекала новая, чуждая жизнь, которая время от времени мерцала миражом на экране небольшого телевизора, доставшегося хозяину после дележа совместного имущества. А к их изгнанному хозяину постоянно, как и в старые времена, приходили гости – впрочем, весьма интересные люди. Если ранее хозяина окружали сослуживцы по работе – люди, деловито поблескивавшие очками, пытавшиеся придать себе умный вид, и весьма «сурьезные», – чем неуловимо напоминали Чашке старый добрый Заварник, – то теперь это были люди под стать новой «кухне», роль которой выполнял покрытый клеёнкой грязный обеденный стол. Это были безумные поэты, выжившие из ума художники с седыми, неопрятными бородёнками, пропившиеся уличные музыканты, обещавшие спеть и падавшие замертво на пол после трех рюмок водки. И в один день (или утро, или ночь – ибо все отныне смешалось) к хозяину забрел некий музейный смотритель. У него была такая же неопрятная седая борода, как и у прочих гостей, и он так же пил водку и пиво. Но ему хватило одного взгляда на Ущербную Чашку.

– Шеф, да это же раритет… – прошептал он хозяину дрогнувшим голосом. – Ты сам не понимаешь, из чего пьешь! Это же… это же севрский фарфор!

– Н-ну и что? – промычал хозяин, подливая в Ущербную Чашку очередную дозу. – Ты пей давай, мозга не это… не компостируй!

– Я забираю её у тебя! – категорично заявил новый пришелец. – Ей не место здесь! Её место – в музее изящных искусств!

– Нет! – неожиданно твёрдо заявил пьяный хозяин. – Не отдам! Эт-то последнее, что у меня осталось от моей… п-прабаб-бки!

– Вот и отдавай это мне! – решительно произнес визитер. – Пока не разбил последнее… что у тебя осталось!

– А мне что делать? – хозяин неожиданно зарыдал.

– Забудь о прошлом! – тихо посоветовал гость. – Ты живешь прошлым. А тебе давно уже пора начать новую жизнь. Вот ты все пьёшь. А между тем не знаешь, что мента-то уже с должности прогнали. Проворовался. И баба твоя его с хаты попёрла. Да ты вообще – хозяин ты или нет? Рожу умой и домой возвращайся!

– Не хочу! – упрямо замотал головой хозяин. – Т-ты меня лучше куда-нибудь на работу устрой… По-старому жить уже не смогу…

– Дело твое! – пожал плечами визитер. – Могу устроить тебя дворником при музее. Денег, конечно, особых не жди, а все же будешь при деле… А дальше – сам смотри! Но чашку я у тебя все-таки забираю…

– Это моя чашка! – заикнулся было хозяин, но визитер тут же пресек его пьяный бунт.

– Пойми, человек, она и не твоя, и не моя! Она – сама по себе! Как говорил старик Кант, вещь в себе…

– Кстати, из нее такой чай вкусный пьётся! – пьяно поддакнул хозяин, видимо, что-то вспомнив. – Это нечто! Попробуй – сам поймёшь!

– Попробую обязательно! – пообещал визитёр, запаковывая Ущербную Чашку в обрывок старой газеты. – В общем, мы договорились!

…Так неожиданно и резко переменилась жизнь Ущербной Чашки. Её определили в музей. Корреспонденты фотографировали её для газет. Дети, приходившие на экскурсии, задержав дыханье, смотрели на ее треснутое тулово и, широко раскрыв глаза, слушали экскурсоводшу, которая плела что-то про Французскую революцию, Марию-Антуанетту и Робеспьера. Только Ущербной Чашке все это было уже не нужно. В душе её не осталось воспоминаний о старой, красивой жизни. Единственным светлым пятном для неё была жизнь на старом, грязном и вечно неубранном столе хозяина, накрытом рваной и засаленной клеёнкой. И Чашка отчаянно тосковала именно по этому периоду своей странной и незадавшейся жизни.

В один из вечеров, проводив экскурсию заграничных туристов, после прощального банкета смотритель музея зашел в отдел посудных редкостей.

– А что… – пробормотал он, – почему бы и нет? Попью чаю именно из этой чашки!

Он, бормоча что-то себе под нос, заварил чай в старой, помутневшей от времени стеклянной банке. Засунул в нее кипятильник. Налил чаю в Ущербную Чашку и отхлебнул.

– Тьфу! – воскликнул он разочарованно. – Какая гадость!

Поморщился и выплеснул чай.

И тут Чашка поняла, что утратила свое главное свойство – дарить людям настоящий чай. Признание, слава – все теперь казалось неважным. Чашка остро, до глубины своей трещины, поняла, что в перипетиях революций, войн, перестроек и реформ утратила самое ценное, что несла в себе. Она более не была вещью в себе. И когда дрожащая рука смотрителя потянулась к бутылке, чтобы привычным движением налить в нее алкоголь, Ущербная Чашка сделала единственное, что еще ей оставалось, – скатилась со стола и со звоном разбилась на множество мелких и ничего не значащих черепков…

 

© Ренарт Шарипов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015