Вивиан Цельс. Механические миры (закрытый доступ)

МЕХАНИЧЕСКИЕ МИРЫ

Рассказы

 

 

ПЯТЬСОТ

Основано на реальных событиях

 

Через две остановки после того, как я сел в трамвай, я увидел денежную банкноту номиналом в пять сотен. Она лежала под передним креслом практически под ногами сидящей передо мной женщины, которая вошла в вагон одновременно со мной.

Я начал размышлять…

…если человек, потерявший деньги, вышел из трамвая, значит, они ничьи, как ягоды в лесу. И что теперь? Ждать, когда женщина выйдет из трамвая? Не так всё просто. Во-первых, я не был уверен, её ли это деньги. Во-вторых, меня беспокоила мысль о том, кто сидит или стоит позади меня: он наверняка тоже увидел пятьсот — они почти сияли, я почти чувствовал их сладкий запах. Если бы я видел, как женщина впереди меня роняет деньги, я бы с радостью их поднял и отдал ей. Этот благой поступок поднял бы мне настроение, стоящее намного больше пяти сотен. Сейчас я даже хотел, чтобы так оно и случилось. Но я не видел, как женщина роняет деньги. Я буду выглядеть глупо, если подниму пять сот и протяну их женщине, а она ответит, что деньги не ее. Может, все-таки стоит? Пусть даже она притворится, что деньги её, пускай возьмёт, зато я буду спокоен!

Признаться, пять сотен были мне нужны: я ехал в магазин электроники и эти пять сотен позволили бы мне купить более дорогую модель плеера. Мне хотелось потянуться и поднять их – ведь это так просто… но меня парализовала мысль: что если тот, кто стоит позади меня, видел, как эти пять сотен выронила женщина, которая сидит передо мной? Я буду выглядеть в его глазах беспринципным и аморальным. Я ломал голову над тем: лежали ли пять сот тут до того, как женщина вошла, или выпали из ее кошелька. Как плохо, что я сразу, садясь, не посмотрел вниз, под переднее кресло! Если деньги тут давно, то я и кто-либо другой с чистой совестью можем их поднять. Но как все же правильно вести себя в подобных ситуациях?

Был другой вариант: если человек у меня за спиной не видел, как деньги падали из рук женщины, сидящей передо мной, то я уверен, он находится в таком же замешательстве. Возможно, даже думает, что пять сотен выпали у меня. Сие заблуждение я могу подкрепить простым действием: нагнуться и, скорчив выражение недовольства, сунуть пять сотен в карман, как будто они там и лежали.

Меня всё это злило. Я вспотел и был напряжён, хотя внешних признаков нервозности не подавал, делая вид, будто не замечаю пять сотен. Я даже старался не смотреть под ноги, и неимоверными усилиями сохраняя лицо бесстрастным, напускал вид, что мне параллельно – лежат там деньги или нет, будто они были фантиком. Но мне позарез были нужны эти пять сотен!

Я подумал о плеере, более хорошем, чем тот, который я собрался купить.

Меня обдавало то жаром, то холодом. Мне стало так нехорошо, что я задал вопрос: стоят ли эти пять сотен того, чтобы из-за них так мучиться? Да – был ответ. Ведь если я сейчас же не подниму их, то всю оставшуюся жизнь буду мучиться из-за того, что не купил более дорогой плеер, тогда как мог бы. Что мне мешает? Предрассудки! В оправдание своей слабости, я подумал о том, что я «выше» того, чтобы поднимать деньги из-под кресла в трамвае. Человек у меня за спиной, когда увидит, как я поднимаю пять несчастных сот, подумает, что я бессовестный и бедный, однако у него не останется сомнений в том, что я удачливый. Наверняка, он смотрит на меня со злостью и завистью, так как пять сотен так близко от меня. Мне стало себя жалко, и я проклял место у окна, которое, совершенно не задумываясь, выбрал; я проклял пять сотен, а того, кто их потерял, я проклял дважды.

Ко мне подсел мужчина. Я понял, что скоро и он заметит пять сотен, лежащие под сиденьем передо мной. Во мне сработал инстинкт и я захотел поставить ногу на эти деньги. Думаю, надо было дотянуться и поднять их, но авантюра не вышла, так как я сидел парализованный: меня беспокоил человек за моей спиной, которому наверняка была интересна судьба пяти сотен так же, как и мне. Меня беспокоило мнение этого человека, хотелось выглядеть в его глазах честным, пускай и глупым. Да и подсевший ко мне человек, наверное, уже заметил деньги и сейчас тоже следит за всем, что творится вокруг них. Думаю, этому человеку не меньше нужны эти пять сотен: люди, которым пять сотен не нужны, в трамваях не ездят.

С другой стороны, подсевший мужчина тем более понятия не имеет, чьи пять сотен. А может, мужчина – один из тех, кто стоял у меня за спиной? Может, этот человек более решителен, чем я, и уже приступил к действию?

Я ждал с нетерпением и раздражением… да что там, с откровенной злобой и ненавистью – ждал, когда он, видя, что мне пять сотен не нужны или что я и правда их попросту до сих пор не заметил, потянется и заберёт их себе. Больнее было думать, что мужчина, быть может, вообще не знает о пяти сотнях или, хуже того, ведёт двойную игру: следит за мной и ждёт, что буду делать я.

Руки мои задрожали, я сжал их в кулаки. Во мне скопилась обида, и обиднее всего было то, что я не мог решить эту задачу с пяти сотнями, потому что не знал, как нужно себя вести в подобных ситуациях. К тому же не располагал достаточными сведениями, например, чьи эти пять сот.

Когда, через пять минут, мужчина встал и направился к выходу, я почувствовал себя униженным: возможно, мужчина был принципиальным и у него хватило достоинства и духу, чтобы не обращать внимания на какие-то там пять сотен, пусть даже они и были ему нужны. Мне же хотелось думать, что внимание он всё-таки обратил и сейчас, выйдя из трамвая, будет терзать себя из-за того, что не предпринял ничего для того, чтобы взять себе эти деньги.

Я слишком устал от размышлений, и во мне осталась лишь холодная рассудительность, а рассудил я так: перед тем, как подняться, чтобы выйти из трамвая, я, как бы невзначай, «увижу» пять сотен и, как будто они мои, подниму их. Вагон уедет, а в нём уедут неудачники, которые у меня за спиной нервно следили за развитием событий. План идеален. Ему претила предательская мысль о том, что я всё-таки не из тех людей, которые наживаются на чужой беде. Однако – пытался успокоить себя я – лучше или хуже оттого, что я подниму эти пять сот, человеку, их потерявшему, не станет. Но для меня, как ни крути, нагнуться за пятью сотнями означало опуститься до того уровня, где люди ползают по земле и выцарапывают из неё рассыпанную кем-то мелочь.

От этих мыслей я почувствовал себя возвышенно, с меня словно спал тяжёлый груз, висевший на груди, и дышать стало легче. Я больше не делал вид, будто смотрю в окно, я вправду посмотрел в окно и постарался не думать о деньгах.

Потом ко мне присел вновь вошедший мужчина. А мне уже было параллельно, что видит и думает этот человек.

Через две остановки, когда успокоился и пришёл в себя, я снова начал думать о цели моей поездки – о том, куда и зачем еду. Я ехал за плеером. Подумав о нём и о том, что у меня есть возможность купить модель подороже и получше, я вернулся к мысли о пяти сотнях, которые всё ещё лежали передо мной, там уже сидела другая женщина. Я отчасти порадовался тому, что, возможно, люди, следящие за мной, после всего случившегося считают меня образцовым порядочным гражданином, хотя это не мешало им считать меня круглым дураком.

Оставалось три остановки, и нужно было сейчас решать, что делать. Нагибаться и подбирать или плюнуть и гордо уйти. Не будет ли более дорогой плеер, купленный в счёт этих пяти сотен, каким-нибудь дефектным? Не будут ли эти деньги заряжены негативной энергией? Ведь мысли, я уверен, материальны, а если так, то прикасаться к этим деньгам и даже смотреть на них опасно!

Как же всё сложно и непонятно! Я был парализован. Я подумал о кондукторе, что шастает из конца в конец вагона. Интересно, что она думает, что планирует, как себя поведёт, когда моё место у окна и место рядом окажутся свободными?

За одну остановку до выхода ко мне пришла мысль: если я не подниму эти пять сотен, моя совесть останется «чиста» по отношению к тому, кто их потерял, и где-то по отношению к людям за моей спиной, которым деньги даже нужны больше, чем мне. Но останется ли моя совесть чистой по отношению к самому себе? Заботясь о порядочности по отношению к кому-то, кого я даже не знаю и кого не видел, не предам ли самого себя? Что мне до всех этих людей? Эти размышления подводили меня к единственному разумному решению: нагнуться и подобрать пять сотен. Я их заслужил.

Но в итоге честолюбие, которым я давно был болен, победило. Я гордо, опушенный чувством собственного достоинства и мнимой значимости, а также показной порядочности, возвысился над креслом, под которым лежали целых пять сотен, новеньких и очень мне нужных. Обессиленный, еле переставляя ноги, я вышел из-за своего места у окна… и, не оглядываясь, прошёл к выходу. Мельком бросил взгляд на соседа. Тот, как ни в чём не бывало, сидел на своём месте, а мое место у окна пустовало. Почему он не пересядет на моё место? Почему до сих пор не поднял пять сот? Я подумал, что он, как и я в своё время, решил, что пять сотен выпали у того, кто сидит на кресле, под которым они лежат. Если так, значит, он порядочный. Однако он не спешит выяснить у женщины, её ли эти деньги... в таком случае, повторяет мою трагическую судьбу. Или другой вариант, он думает, что это я посеял пять сот, и ждёт, пока я выйду из трамвая, а потом нагнётся и поднимет деньги. Если так, значит старик хитрый аморальный тип, которым я чуть не стал.

Успокоенный мыслью о том, что хитрым аморальным типом не стал, я простился с пятью сотнями и вышел из трамвая. Перейдя дорогу, даже не посмотрел ему вслед.

Через десять минут, стоя у кассы в магазине электроники, я обнаружил, что мне не хватает ровно пяти сотен до стоимости того плеера, который я запланировал купить ещё семь месяцев назад!

 

29 апреля 2008

 

БЕЛАЯ

 

Ему было страшно... Мрак и холод разливались по телу и заполняли сознание, заливая кровь кислотой и разбавляя мысли ядом. Мысль о том, что он вышел на финишную прямую, освобождала его от тяжелого, невыносимого, черного груза, который он нес на себе последние 2 года... Становилось легко и пусто внутри. Шаг за шагом, шаг за шагом, еще немного, и всё. Но дойдет ли он. Не остановится ли. Не повернет ли обратно.

Теперь уже поздно тормозить... Поезд, на котором он ехал тридцать один год, сошел с рельс и сорвался под откос в черную пропасть. Мрак впереди пугал и одновременно успокаивал. Он возвращается домой...

Больше не будет боли. Не станет страха. Чувство утраты, разрывающее душу, отпустит его. И в конце концов боль забудется. Превратится в смутное, не имеющее цвета, вкуса и запаха, воспоминание.

Он шагал вниз по дороге по направлению к мосту. Начало декабря выдалось мокрым, серым и холодным. Тучи серой массой нависли над городом и душой. И не было солнца уже много недель. Город задыхался в сумраке и засыпал в туманном утре двадцать пятого декабря.

Он был благодарен ненавистной, презираемой погоде за то, что Белая река, чье черное течение уносит прочь от страдания и печали, еще не покрылась слоем льда. Он ненавидит воду. Боится ее. И желает. Те же чувства он испытывал к объекту своей безответной любви, надгробным камнем осевшим на вырытой могиле его судьбы. Он думал о ней и сейчас. И даже в этот последний час он не понимал, ПОЧЕМУ в нем проснулись чувства к ней. Злая шутка Любви, сестры Смерти, вспороло ему душу и вывернуло наизнанку сердце и мозги. За что он так любит ее?! Он знал. Чувства вспыхнули, когда она показала свою фотографию, на которой ей шестнадцать лет. Он увидел ребенка с чистым, удивленным взглядом, обещающем всему миру, что ничто на свете не испортит характер, не испачкает сознание и не разрушит идеальный внутренний мир прекрасной детской души. Он осознал, что этот чистый и солнечный мир все еще жив в ней, сейчас такой непохожей на ту маленькую девочку. Циничная, властная, агрессивная, сметающая любые преграды на своем пути — противоположная хрупкому весеннему цветку на той фотографии. И все же этот прекрасный цветок все еще цветет где-то глубоко внутри этой опасной, разочаровавшейся в жизни и мужчинах женщины.

Мысли о ней причинили боль снова. Чувство утраты окутало его, как окутает ледяная вода совсем скоро.

Куда отправится его нежная, истерзанная душа после?.. Или в вечный мир страдания, или в еще более вечный мир покоя и благодати. Но сейчас это не имело никакого значения.

Он пришел.

Автомобили лениво проносились за его спиной, а он смотрел вдаль, за горизонт, не думая о том, что ждет его внизу. Он снял пуховик, взобрался на перила моста и просто шагнул в пропасть.

Его охватил ужас.

 

13.12.2015

 

ЖЕНЩИНА И КРЫСА

 

Представьте себе обычную, ничего собой внешне не представляющую женщину. Она стоит в зоомагазине в очереди. И вот говорит продавщице, что хочет крысу. Та ей показывает маленьких зверьков – белых, черных, серых... Они копошатся в клетке и не подозревают о том, что сейчас решается их судьба, их жизнь. Женщина просит белую крысу. Она бережно берет ее и кладет в тут же купленную клетку. С безразличием, без всякой радости, со скукой даже на лице идет к своей машине – БМВ, такой же белую, как крыса, купленной на доход от бизнеса. В походке читается грация хищницы, дикой кошки – пантеры.

Дома она раздевается, идет в душ, на кухне быстро перекусывает фаст-фудом и затем уже вспоминает про маленькое существо в прихожей, ждущее ее в клетке. Женщина проходит и садится на корточки прямо напротив крысиного домика. Крыса высовывает свою мордочку наполовину, розовый носик мокренький от волнения, лапки испуганного существа крепко цепляются за пол клетки. Крыса дрожит. Женщина просовывает к ней руку и нежно дотрагивается до мокрого, холодного носика крысы. Крыса нюхает женщину и успокаивается...

Женщина берет и относит клетку в спальню. А сама садится в гостиной и берет планшет. В социальной сети к ней снова пристают мужчины, пишут обидные вещи и шлют похабные фотографии. Она читает ВСЕ сообщения и просматривает ВСЕ фотографии. Сегодня их три. И три сообщения. Ее начинает знобить. «Ты хочешь заняться тем-то и тем-то так-то и так-то??? А вот так?» «Ты шлюха? Почем?» «Я тебя убью, разрежу на куски и буду есть, потому что люблю все вкусное». Женщина уже дрожит... Ей вспоминается ее бывший супруг, который выбивал ей зубы, ломал кости, которого она прощала столько раз и не писала на него заявление и который ушел от нее, когда нашел себе молоденькую женщину, сказав на прощание обидные вещи, от которых она ревела несколько ночей подряд.

Холодный озноб поднимается от пяток до макушки, женщину трясет. Ее трясет от ярости и презрения! Ее муж был Крысой... ее бывший начальник, который домогался ее на прежней работе, до своего бизнеса, тоже был Крысой. ПОЧЕМУ ТЫ КУПИЛА КРЫСУ??? Она знала ответ... Потому что она НЕНАВИДИТ КРЫС.

Женщина, как под гипнозом, с брильянтами слез на уголках глаз, неуверенно, на подгибающихся ногах, поднялась с софы и ломаным шагом поплелась в спальню.

Крыса, казалось, улыбалась, приветствуя хозяйку. Она вертела носом и крутилась вокруг себя, словно танцуя и радуясь новому дому и новой жизни с таким добрым и заботливым существом, от которого пахнет любовью и нежностью.

Женщина будто машинально открыла клетку и достала крысу... Глаза ее стали бесцветными, лицо онемело и превратилось в страшную маску холодного безразличия и скрытой ненависти. Женщина зажала крысенка одной рукой, а другой изо всех сил, вложив всю ярость, кипевшую в ней эти годы, рванула лапку. Та с легкостью оторвалась – раздался короткий писк, брызнула струйка темной крови... Женщина таким же образом оторвала остальные три лапы... Ее ладони, пальцы и даже лицо были обрызганы кровью зверька. Удивительно, как много крови вытекло из такого маленького существа...

Я НЕНАВИЖУ КРЫС. Я НЕНАВИЖУ МУЖЧИН. Я НЕНАВИЖУ ЛЮДЕЙ.

Женщина попыталась оторвать хвост, но у нее не получилось – крыса выскользнула из рук и, пытаясь встать на несуществующие лапки, дергаясь в конвульсиях, даже не смогла перевернуться на животик.

 

2015

 

ОДНО НА ДВОИХ

 

Я убрал свой мозг в ящик и лёг спать. В последнее время всё больше людей так поступает. Не берут мозг, даже выходя из дома или разговаривая друг с другом. Я убираю мозг только на ночь, потому что люблю сны.

В дверь позвонили. Я вылез из кровати и, не включая свет, прошёл в прихожую.

Посмотрел в глазок. Моя соседка, в которую я был по уши влюблён. Я ничуть не удивился. Не было ни единой мысли.

Вика не смутилась, увидев меня в трусах и майке.

– Извини, что разбудила, – бросила она без угрызения совести в голосе. – Мне нужно поговорить. Можно зайти?

Не дожидаясь ответа, она вошла.

Я закрыл дверь — и мы оказались в полной темноте.

– Свет, – пояснила Вика: без мозга я был несообразительным. Я включил свет и проводил Вику в гостиную. Вика была в домашнем наряде. Я уставился на её смешные пушистые тапочки, и Вика спросила:

– Ты не болен?

– Нет.

– Без мозга?

– Да.

Выслушивать ее проблемы можно и без мозга, но из вежливости я сходил за ним. Как только вставил мозг, в голову полезли разные мысли, в том числе задние. Мне давно хотелось с ней переспать, но я не решался сделать первый шаг. Однако войдя в гостиную, я смотрел на Вику как на друга.

– Чай хочешь?

– Нет.

Я сел в кресло напротив неё:

– Рассказывай.

Вика набрала воздуха и затараторила.

Она была прекрасна, в своём домашнем наряде. Нелепые страшные пушистые тапочки подчёркивали изящество красивой девушки. Как же мне повезло быть ее другом.

– Ты веришь в любовь? – спросила Вика.

– Да.

– Ты кого-нибудь любил?

– Да...

«Позволь обнять тебя и прижать к себе…» – думал я в тот момент, почти умолял...

– А я нет! Я никого не люблю! Я не верю в любовь! – почти закричала Вика – я поежился: показалось, что температура в гостиной упала; я постарался улыбнуться и сказал:

– У тебя сердца, что ли, нет?

– А зачем оно? – честное непонимание в ее глазах ударило по моей груди.

– Чтобы любить!

– Да?.. Я не знала. Я всегда считала – чтобы любить, нужно только это, – Вика указала на место между ног.

– У тебя сердца никогда не было? – спросил я и отругал себя за глупый вопрос. Мне стало не по себе от острой жалости к женщине.

– Я родилась без сердца. – Вика говорила спокойно, факт своей неполноценности нисколько её не расстраивал. – У меня оба родителя без сердец.

Я подумал – как она вообще на свет появилась. Предки случайно совокупились — и появился ребёнок? Никакого эмоционального притяжения? Для меня всегда было загадкой, как люди без сердец сходятся друг с другом. Заключают соглашение: давай займёмся сексом? Без наслаждения?

– А когда тебя это стало беспокоить? – спросил я.

– Все вокруг твердят про «любовь», «отношения», а я даже не знаю, что это такое!

Вика находилась на грани истерики. Её бил озноб. Меня же бросило в жар. Я сходил за мягкой шалью для Вики.

– Спасибо. Ты очень добрый.

– Не за что. С сердцем нелегко жить, – сказал я.

Вика подняла взгляд — какие же у неё красивые глаза.

– Правда?

– Поверь мне.

– Верю... – Вика опустила взгляд на свои руки. Они были изящные и ухоженные.

– Я привлекательный? – неожиданно спросил я.

Вика пожала плечами:

– У тебя хорошие пропорции. Стройная фигура, тонкие черты лица.

Вот и всё, что мог сказать человек, не имеющий сердца и не испытывающий сексуального влечения. Передо мной сидела красивая бездушная кукла, которую я любил.

Мне снова стало жаль Вику. (И себя.) Она лишена целого мира. (Я лишен её.) Интеллект, физические данные — ничто по сравнению со способностью испытывать настоящие чувства — страдать или радоваться. Конечно, Вика часто улыбается и в душе она светлый человек, но её эмоции имеют интеллектуальное происхождение, а не чувственное. Странно, эти проявления чувств я всегда принимал за подлинные и не подозревал, что у нее нет сердца. Однако когда Вика улыбается, она не радуется, когда хмурится — не печалится. Просто её мозг совершает вычисления: сейчас нужно сделать так, а сейчас логичнее среагировать по-другому.

Минуты две мы просидели в тишине. Мы много раз вот так сидели. Год, что её знаю, я ждал хоть каких-то чувств с её стороны. И теперь ясно, почему их нет. Как же я не догадался! Мне и в голову не приходило, что я влюбился в бессердечную девушку!

– Ты и сексом не занималась?

– Нет. А ты?

Я покраснел. У меня была только одна девушка, с которой я был близок. Прошло несколько лет, а я всё занят был своим творческим развитием, и с тех пор не заводил отношений. Правда, последний год я грезил о Вике и ни о ком другом думать не мог.

Я должен раздобыть ей сердце. Я знал, что сделать это практически невозможно. Придётся перепробовать миллионы сердец, прежде чем отыщется то, что будет работать в груди Вики. Да и кто расстанется со своим сердцем…

Теоретически это возможно. Однако, никто, кроме поэтов, не знает, почему можно вставить чужой мозг, но нельзя вложить чужое сердце. За всю историю человечества известны только несколько случаев, когда один человек делился своим сердцем с другим, и грудь другого человека не отвергало его.

– Я несчастна. – Человек с сердцем, произнося эти слова, испытал бы сильную боль, я же увидел проявление сильного ментального дискомфорта, однако Вика посмотрела на меня так жалобно, что сердце моё забилось от резкой боли в груди. Я сел рядом с ней и обнял.

«Как же я хочу тебя расцеловать… Но тебе мои поцелуи будут безразличны».

Вика обняла меня — не знаю, машинально ли... вероятно, её мозг высчитал, что это уместно.

Я поцеловал Вику в щёку. Она посмотрела мне в глаза. Что в них увидела? Сострадание? Желание?

Я поцеловал её в губы. Вика вздрогнула, но не ответила. Только сидела, замерев на месте, как кукла...

– Ничего не чувствуешь? – прошептал я.

– Не знаю. Растерянность, – ответила она почти шёпотом.

«Ну конечно, она дезориентирована, её мозг не в состоянии переварить, понять и верно среагировать на дела сердечные!»

Я вынул из себя сердце и осторожно вставил в грудь Вики.

Вика ахнула. Напряглась. И в следующую секунду набросилась на меня с поцелуями. Только мне уже было всё равно…

 

8 марта 2009

 

ТВОЕ ИМЯ ЗВУЧИТ, КАК МОЕ

 

Ты выглядишь как подросток в этой почти нелепой оранжевой куртке: расстегнутая, она развевается словно флаг. Твои шаги уверены и легки, спина прямая, а взгляд устремлен вперед, за дома, за горизонт. Смотря в непроглядную даль, ты украдкой бросаешь взгляд на постройки и проходящих мимо людей этого странного города, в котором я, да и ты тоже – в котором мы оказались. Мы встретились минуту назад, но шагаем бок о бок, будто два солдата, которым суждено пройти битву плечом к плечу. Мы выходим со сквера по выложенной плиткой дорожке на улицу. Когда я смотрю на это невысокое чугунное заграждение, отделяющее газон от пешеходной дорожки, выполненное искусным мастером, мне кажется, что сейчас я услышу фортепианную трель Моцарта, переливающуюся всеми оттенками радости и веселья. Ощущение усиливает старинная архитектура зданий, гармонично вписавшаяся в современный городской ландшафт. Мощенный булыжником тротуар и выложенная асфальтом проезжая часть словно символизируют союз разных эпох прошлого и настоящего. Тебя это, видимо, не трогает, судя по твоему спокойному равнодушию. В твоих темных глазах накатывает волнами та узнаваемая задумчивость, которая появляется, когда пытаешься вспомнить слово, вертящееся на языке. Ты словно паришь в невесомости, стараясь уловить подходящий момент для чего-то существенного, поймать нечто, что играючи ускользает от тебя. Мне кажется, что я слышу какую-то музыку, не имеющую мелодии, но полную гармонии и красоты. Если мне не кажется, ты её тоже слышишь. Дует легкий ветер, играя осенними листьями густых деревьев, но я не слышу их шелеста. Мы уже в некотором отдалении от сквера, где на паре скамеек остались сидеть молодые и немолодые пары. А один человек сидел на газоне и читал книгу, скоро ему придется зайти в помещение, потому что солнце уже зашло и сумерки принимаются убаюкивать предвечерний город, накрывая его прозрачным темным покрывалом. В воздухе и на земле изморось: возможно, днем или утром здесь был дождь. На траве роса, крыши домов и асфальт блестят, но луж нет. Бывает так, летом или в начале осени покапает дождик, цель которого не в том, чтобы напоить природу, а в том, чтобы слегка освежить ее, насытив воздух кислородом и озоном. Мы ступаем по тротуару, я слышу необыкновенное эхо от наших шагов, словно мы находимся в огромном помещении. Это кажется мне необычным, но не странным. Возникает чувство, что происходящее не обычно, но нормально. Я вдруг останавливаю какую-то пожилую женщину и прошу её подсказать, где мы находимся, хотя бы – в каком городе, и в последний момент думаю, что мы вообще в чужой стране и что женщина не поняла моих слов. Но она отвечает доброй улыбкой и проходит мимо. Я в растерянности. А ты над чем-то усердно думаешь, не обращая на моё замешательство никакого внимания. Я хочу прочесть твои мысли, и на какой-то момент мне кажется, что у меня это получается. Ты встревожена – а может, я прочитал беспокойство в твоих глазах. На улице сыро и не холодно. Думаю, время октября, то самое, когда морозы еще не пришли, а в атмосфере остается душистый запах ушедшего лета, подслащенный желтеющими листьями. В этом городе достаточно зелени: деревья, газоны. В конце улицы деревьев так много, что создается впечатление, что там окраина города. Я думаю про твой рост – ты всего лишь на 7–9 сантиметров ниже меня, должно быть, в школе тебя считали высоченной, но тонкая фигура и узкие плечи делают тебя стройной. Твои волосы цвета темного ореха связаны в тугой хвост, и я ловлю себя на мысли, что прямо сейчас хотел бы посмотреть на то, как они, распущенные, рассыпаются по твоим голым плечам. Мне становится тепло и неловко, и я отворачиваюсь, глядя себе под ноги. Мои черные узкие туфли блестят, но я не помню, как начищал их до этого блеска. Я одет в обычную одежду – черную облегающую водолазку и черные джинсы, которые резко контрастируют с бледным цветом кожи моего лица и рук. Я в легкой черной куртке, которую расстегнул, чтобы теплый ветерок приятно опоясывал мое почти болезненно тощее тело. Ты в коричневых джинсах, обтягивающих твои худые ноги, и темно-коричневом джемпере, частично скрывающем твою тонкую талию, но не скрывающем подтянутую грудь. Я предлагаю зайти в кафе через дорогу – ты молча, ничего не говоря и не подавая никаких знаков, соглашаешься. Мне кажется, тебе все равно, куда мы идем. Но мне не хочется никуда идти. Не то чтобы я устал, просто безумно хочется никуда не идти. Сесть и ничем не отличаться от куста или дерева, которому не нужно двигаться для того, чтобы жить. Половину своих мыслей я озвучиваю, чтобы не молчать – по какой-то причине мое собственное молчание угнетает меня, а тебя твое устраивает. Я слишком много говорю. Эмоции переполняют меня, я начинаю задыхаться. Мы встретились несколько минут назад, а у меня сильное ощущение, будто мы знали друг друга вечность. Почему ты грустишь? В твоих глазах блестят слезы, ты готова разрыдаться, словно от страшной потери. Ты отвернулась, но я хочу посмотреть в твои глаза, узнать, что отражается в твоей душе. Расскажи. Но ты молчишь и закрываешь мокрое лицо руками. Я не слышу даже твоего дыхания. Нам срочно надо в аптеку за успокоительным. Тебя трясет в истерике, на бледной коже твоей тонкой шеи выступили острые мурашки. Я в растерянности... Но ты начинаешь успокаиваться... Вот уже перестала плакать, хотя все еще не показываешь лица, словно боишься, что оно изменилось и может кого-нибудь напугать, а может, не хочешь смотреть ни на кого и ни на что. Я смотрю в окно, сбитый с толку. Смотрю без цели на странных прохожих, спокойные лица которых настолько нереальны, что заставляют задуматься о чем-то важном – о том, что можно лишь прочувствовать сердцем, но не умом. Ты тоже глядишь в окно. Твой взгляд пустой. Остекленевшие глаза больше не сияют, в их туманном взгляде отражается тяжесть, сдавившая твоё сердце. Я вижу перед собой отчаявшегося человека, которого сковало понимание чего-то важного и ужасного. Я должен узнать, что с тобой сейчас произошло, что явилось причиной такого внезапного приступа истерики, но не решаюсь заговорить об этом. Меня знобит, хотя в уютном кафе тепло. Я медленно пью горячий черный кофе, буквально ощущая в своей груди горячий дух. Может, кофе, может, твое внешнее спокойствие вселяют в меня незыблемую уверенность в том, что с нами все будет хорошо. Странно, я ведь не помню, откуда пришел, уверен, и ты не помнишь, но это не кажется важным, и для меня имеет значение лишь настоящий момент, который, как будто, распростерт в вечности, без начала и конца. Не знаю, как объяснить это необычное, ранее не переживаемое чувство. Чувство, что спешить некуда, так как не от чего убегать и не за чем гнаться. Может, дело в теплой, душистой домашней обстановке этого кафе и пасмурном вечере за окном, прикрытом мягкими коричневыми шторами. Все здесь и все снаружи словно имеет спокойный коричневатый оттенок, даже по-летнему зеленая трава, сейчас сырая и поблескивающая в отражении фонарей... уже зажглись фонари, значит, наступил вечер. Их огонек светит в твоих карих глазах, ты смотришь на меня, и мне неуютно от твоего холодного взора, потому что ты глядишь на меня словно на маленького обездоленного вызывающего жалость котенка. Меня это почти пугает, хотя растущее желание избавиться от непонимания – сильнее страха. Я ухожу от мрачных мыслей, спровоцированных твоим взглядом, в чашку с все еще горячим кофе. Пожалуй, я закажу еще одну. Кстати, как насчет мороженого? Должно быть, оно тут такое же настоящее и вкусное, как кофе. Ты отвечаешь мне металлическим взглядом, полным равнодушия. Я делаю глупый вид, будто не замечаю этого выражения на твоем прекрасном лице, и заказываю мороженое. О, оно восхитительно! Клубничное. Почему бы тебе не попробовать? Но, видя твое состояние, не решаюсь на повторное предложение. Мне грустно оттого, что я не знаю, как тебя согреть. Я чувствую себя эгоистом, и от чувства вины мне хочется умереть. Потихоньку обходя разрушительные эмоции со стороны, выискиваю способ порадовать тебя. Возможно, ты устала и тебе требуется сон? Почему-то от мысли о сне в горле появляется комок, который я проглатываю с новой ложкой клубничного мороженого. И все же, ты устала? Ты отрицательно качаешь головой, с глубокой тоской смотря на новых людей, проходящих по древнему мощеному тротуару. Здесь удивительная архитектура, ты не находишь? Старинные здания вперемешку с современными чертами цивилизации. Так мало машин, постой, их тут вовсе нет. А нет, есть одна, в конце улицы – никогда такой не видел, наверно новая модель. Очень тихо. Не слышно ни прохожих, ни птиц. Слабое приятное гармоничное гудение какой-то необычной музыки, раздающейся, верно, из проигрывателя в кафе. Она успокаивает и рождает приятные то ли воспоминания, то ли мечты, что одно и то же. К своей радости отмечаю, что ты успокоилась и глубокая печаль в твоём взоре уступила место легкой уставшей грусти. И я полон меланхолии – той, что не истощает, а наполняет каким-то неописуемым, ускользающим от разума ценным содержанием. Официантка немного моложе нас и очень привлекательная. Я не нахожу её божественно красивой, как тебя. Ой, прости за неосторожный комплимент. Я залился краской неловкости и усиленно думаю, как сменить тему на нейтральную, но не могу перестать думать о том, как сильно ты меня привлекаешь. Не помню, чтобы со мной когда-либо случалось нечто подобное. Впрочем, я ничего не помню, кроме своего имени, которое я, вроде, тебе говорил. Странно, наши имена в уменьшительно-ласкательной форме звучат одинаково... Но что более странно – это то, что я знаю, как тебя зовут, хотя, клянусь, до сих пор не слышал твоего голоса. Как же быстро здесь темнеет... Почему здания и другие предметы не бросают теней? Желтый свет фонарей, выполненных в старинном стиле, а может, в самом деле старинных, рассеивается теплыми облаками, освещая немногочисленных прохожих, которые никуда не торопятся. Создается такое впечатление, что эти люди не просто уверены, а точно знают, что их ждет в приближающемся будущем. По какой-то причине я им не завидую. Жизнь без сюрпризов чего-то лишена, тебе не кажется? Что означает твой мрачный взгляд, который можно увидеть только в самый ужасный день своей жизни? Хотелось бы знать, о чем ты думаешь... Ты молча зовешь официантку и заказываешь себе кофе и мороженое. Я прошу её принести мне пирожные. Помнится, раньше я себе их никогда не позволял. Раньше... это когда? И где? Когда я сюда переехал? А может быть, я турист, который в свободное время бродит по незнакомым городам? Но это место, этот город, даже эти люди, которых я впервые вижу, – все здесь, даже воздух и небо, кажется мне до жути знакомым, будто оно всегда было в моем сердце. Я открываю рот, чтобы сказать, что и ты – та, которую я знал вечность до нашей встречи, но не решаюсь произнести эти пугающие слова. Вероятно, наши пути просто пересеклись сегодня, и ты двигаешься на Север, а я на Юг. Мне становится больно от мысли о расставании, я не хочу уходить и не желаю, чтобы ты уходила! Но понимаю, что по-другому не получится. Я смирился, хотя смирение не избавило от невыносимой душевной боли, щемящей грудную клетку. Как типично: я пытаюсь заесть боль и уныние сладким, дико вкусным пирожным и запить новой порцией крепкого горячего черного кофе. Ты же потягиваешь свой без энтузиазма да со скукой тычешь ложечкой в бедное мороженое, которому обидно, что оно кажется тебе безвкусным. А мне оно очень понравилось. Я опять говорю, говорю почти без остановки. Мне хорошо здесь с тобой, хорошо ли тебе? Ты киваешь, но я тебе не верю и я говорю об этом, но тут же прошу прощения. Я становлюсь назойливым и хочу замолчать, но не могу. Что-то дико тревожит меня, что-то не дает мне покоя, какой-то не оформленный и не заданный вопрос... И все же мне радостно видеть тебя. Ведь я, насколько говорит мне сердце, никогда не чувствовал себя таким счастливым и живым. Я люблю тебя, говорю я наконец... Я хочу жить с тобою рядом до конца своих дней, пока смерть не разлучит нас. Ты поднимаешь свой прекрасный взгляд, наполненный мертвенным ужасом, и произносишь:

– Ви... мы уже мертвы.

 

февраль 2014

 

МОИ МЕХАНИЧЕСКИЕ МИРЫ. ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВЕННИЦЫ

 

Наконец-то, я вернулась домой, после удивительных путешествий в механические миры, где всё имеет начало и конец и подчиняется физическим законам, которые нельзя изменить или обойти. Миры, созданные силой моего воображения из материи моей души, казались чужими и пугающими. Как многие другие путешественники, я заигрывалась настолько, что забывала, где нахожусь и откуда пришла. Впрочем, бывали проблески неуверенного подозрения, рождавшиеся в ярких отрывочных воспоминаниях о моем настоящем доме – месте и состоянии, в котором я сейчас нахожусь, – эти проблески душевной памяти мой разум принимал за прекрасные, но жестокие своей несбыточностью фантазии.

Честно говоря, несмотря на почти торжественное потрясение, испытанное в этих физических мирах, я не хотела бы в них остаться навсегда. Более того, от многих моментов, прожитых мною там, меня пробирает дрожь и незнакомое доныне чувство мерзлоты и страха. Я раньше не знала эти эмоции...

Эти миры в равной степени прекрасные и жестокие. В них сочетаются творчество и разрушение. По одну сторону жизнь, по другую смерть. Ты плывешь по океану событий, и тебя захватывают течения радости и отчаяния. Наслаждения и боли. И эта дикая смена заставляет чувствовать себя беспомощной пылинкой. Ощущение, которое невозможно испытать здесь, в нашем вечном мире постоянства и созидания – реальности, полной одного лишь довольства и наслаждения.

Мы, люди, существа, живущие вечно и вечно испытывающие только приятные ощущения, очень многого лишены. Мы живем в сплошном непрерывном свете, но понятия не имеем о нем, так как не видели тьмы. Конечно, мы видели темноту в наших собственных мирах, но та тьма плод нашего воображения, а не продукт нашей действительности. Наша жизнь, которая кажется нам обычной и даже скучной, – один из пределов мечтания многих людей в наших механических мирах. Иначе не было бы причин для создания собственных миров – игровых площадок, где мы тешим наши растворяющиеся в бессмертной скуке души.

Пусть эти миры ненастоящие в общепринятом понимании, но я верю, что их обитатели так же реальны, как я или вы, хотя моя вера ирреальна и не объяснима с точки зрения фактов. Пусть эти миры ненастоящие, но в них можно испытать неподдельные чувства, которые нельзя испытать здесь, и получить опыт, который невозможно получить тут.

Почти все мои миры меня до смерти напугали. Вам, может быть, смешно от того, что игрушка напугала того, кто с ней играет, но большинство из вас чувствовало то же. Напугали своей безысходностью. Беспричинностью. Отсутствием законченности, завершенности, полноценности. Там не было начала времен, просто однажды миры, по моей воле, стали существовать, как будто существовали всегда. И несмотря на то, что я покинула эти миры, они все еще существуют. И это наиболее удивительно – неспособность уничтожить то, что создал. Теперь эти механические конструкции будут существовать бесконечно, хотя есть вероятность, что некоторые из них уничтожат себя сами.

В этих мирах, по причине их механичности и жесткой структурности, основным принципом является непрекращающееся развитие, происходящее в непрерывном видоизменении одних частиц в другие, в бесконечном обмене составами, в безостановочном производстве новых и новых форм. Это вселенные метаморфоз, непостоянных форм и мимолетного содержания. Для их обитателя, старающегося постичь суть происходящего, с одной стороны, есть надежная опора: физический закон, механика, которую, даже без помощи высоких технологий, соответствующих развитию их обитателей, он может до определенной степени понять и использовать в своих целях. Эти миры, кстати, удивительны еще тем, что у них есть качество, не присущее нашему: постижение себя. С другой стороны, обитатель потерян в черном бескрайнем пространстве в окружении ограниченной массы материи, без понимания смысла причин и цели своего существования.

Жестокая Истина заключена в том факте, что смерть и только смерть – трагическое прекращение существования обитателя механического мира – наполняет его жизнь смыслом. В смерти отражена любовь, в смерти отражены мечты, в ее черном свете становятся различимы очертания ценностей. Мы, бессмертные игроки, ничего не ценим и ни о чем не мечтаем. А единственное, чем мы не удовлетворены, – это тем, что мы удовлетворены всем.

И... впервые в своей безначальной жизни лишь в одном из моих механических миров я познала любовь...

 

4 марта 2014

 

ДРУГ

 

На нём лица не было, когда он пришел.

– Привет, – сказал я другу, – заходи.

Он выглядел растерянным, и я сразу подумал, что у него в семье кто-то умер.

Мы прошли в гостиную и сели.

Его лицо было настолько бледным, что казалось напудренным. Губы стали фиолетовые, а щёки и глазницы – впалые.

– Даже не знаю, с чего начать, – сказал мой друг.

Я так и знал, кто-то умер. Я приготовился соболезновать. Наверное, умер кто-то из его родителей. Милые, гостеприимные, участливые люди. Много раз я бывал у них в гостях еще в школе, и об этих добрых, интеллигентных людях у меня были самые теплые воспоминания, которые я бережно берег. А может, умерла его старшая сестра? Тогда это совсем плохо: она была доброй, красивой и нравилась мне, поскольку была моим идеальным собеседником. В ту секунду мне, как ни противно признавать, не терпелось узнать, кто же все-таки умер.

– Ты не поверишь, – сказал мой друг. Всё это время он отводил взгляд, словно смущался. А тут посмотрел на меня в упор. В его темно-карих глазах чернела пропасть. Бездонный мрак безнадёжности, из глубин которого сквозил холод обреченности.

– Что-то произошло?

– Да, – он не отводил от меня своего ледяного взгляда. – Я умер.

Тут он снова отвёл взгляд.

Я испугался. Мой друг не умел хохмить. Да даже если бы умел, шутки были не в его стиле. К тому же разве может разыграть такое отчаяние, такую подавленность человек, который понятия не имеет, что это такое?

– В каком смысле? – спросил я.

– В прямом.

– Как…

– Я не знаю. – Его голос понизился почти до баса. – Сдавило грудь, сильно закололо, стало трудно дышать, и я потерял сознание.

– Это может быть серьёзно. Надо сходить к врачу.

Ещё я подумал о том, что это может быть заразно. Вдруг это вирус, и через несколько часов мне тоже станет трудно дышать и я так же потеряю сознание, а когда очнусь, буду таким же бледным и осунувшимся.

– У меня уже был один – засвидетельствовал факт моей смерти. Потом пришел какой-то тип, который намеревался меня выпотрошить и забальзамировать, и в этот момент я очнулся…

После минутного молчания, которое я не осмеливался нарушить, мой друг произнес:

– Она такую истерику подняла.

– Кто?

– Мама. – Он закрыл глаза, и мне показалось, что он заплачет, хотя слезы тоже были не в его мрачном стиле. Он открыл сухие глаза. – Мне пришлось уйти.

Зазвонил телефон – я вздрогнул, будто за моей спиной прогудел мчащийся поезд.

– Алло?

– Здравствуй…

По возбуждённому голосу я не определил, кто это, но когда мама моего друга представилась, у меня побежали по спине мурашки: в этот момент я осознал, что всё происходит по-настоящему. Сдавленным голосом женщина спросила, не у меня ли её сын. Я сказал, что не у меня.

– А что случилось? – спросил я.

– Ничего… – она быстро попрощалась.

– Твоя мама.

– Ясно.

– По-моему, она очень напугана. Лучше тебе вернуться и с ними поговорить.

Мой друг долго с надеждой обдумывал моё предложение, но в итоге печально покачал головой.

– Как-то неохота. После того, что она наговорила...

Я сказал неуверенным голосом:

– Ты неважно выглядишь, – неважно? Он выглядел ужасно! – Но, по-моему, ты жив. Надо всё-таки показаться врачу.

Звучало так, словно я хотел отшить его и между словом говорил «До свидания». Возможно, так оно и было.

– Да не, я тогда пойду.

– Домой?

– Не, домой я больше не вернусь.

Мой друг встал и протянул руку. Такую холодную руку я не пожимал никогда, таким холодным был разве что железный поручень в трамвае зимой. Я посмотрел на синие ногти на его мертвенно-серых руках, и у меня поперек горла встал комок.

– Что ты будешь делать? – спросил я, прочистив горло.

– Понятия не имею.

Я чувствовал себя беспомощным: нужно было что-то придумать, не бросать же друга в беде.

– Подожди, давай попробуем обратиться в какую-нибудь государственную службу, в социальную защиту. Но сначала я поговорю с твоей семьёй…

В доме друга я встретил ненависть и отчуждение, порожденные безумием, что, в свою очередь, родилось от союза страха и недалекого ума. Я стоял напротив его матери, и, когда закончил рассказ про визит сына, она набросилась на меня, как на злейшего врага, а отец безудержно курил и судорожно кашлял, его серые мутные глаза слезились, а толстые, покрытые черными волосами руки дрожали. Старшая сестра, которая мне нравилась, потому что с ней единственной из всех моих знакомых интересно было вести беседу, не показывалась из своей комнаты.

– Это совсем не мой сын. – Твердила мать моего друга. – Ты видел его?? Видел??? Это не человек!

– Это вы бесчеловечны! – сказал я, собираясь уходить. Мать моего друга была суеверна, боялась бога, злых сил и ада (но совести и Человека в ней не было). Теперь она была уверена, что в тело её сына вселился бес, которого послал бог, чтобы испытать её веру. Этой безумной женщине и в голову не пришло, что тот же самый бог таким образом мог испытать её материнскую любовь – убив сына, но не уничтожив. Но, как и другие религиозные фанатики, вера этой женщины, которая возомнила себя центром Вселенной, единственным объектом, к которому обращен божий взор, держалась на психически нездоровом страхе перед высшими силами. Такие люди не хотят понимать чего бы то ни было, всё что они могут – это бояться всего на свете. Квартира друга провоняла свечками, и я почти слышал затхлое глухое эхо ранее произнесенных бесконечных молитв, все ещё наполнявшее помещение, словно не выветривающийся запах гнили или сигарет.

– Лучше уйди, – попросил отец моего друга. – Просто… всё не правильно.

– Я хочу поговорить с Кристиной.

– Не надо, – сказал он, – ты её ещё больше расстроишь. Скажи ему… скажи, что мы не хотим его видеть. – В его голосе не было уверенности – был страх. Страх не перед высшими силами, а перед этой маленькой хрупкой, но твердой, как камень и сухой, как бумага, безумной женщиной

– Скажу. Обязательно скажу.

От сигаретного дыма у меня заслезились глаза, да и не только от него. Когда я вышел в подъезд, я встал спиной к двери, из которой вышел, и разревелся. Я плакал сдавленно и бесшумно. Не осталось сил на тот крик, что рвался из меня. Боль, захватившая мою грудь, согнула меня пополам и ударила по коленям – мне пришлось опуститься на колени. Да что они за люди! Это произошло наверно оттого, что я представил себя на месте друга… такое отношение к себе я бы не вынес. Что чувствует человек, когда близкие обвиняют его в том, что он умер? Они отнимают у него всё: доверие, любовь, дом.

– Это всё бесполезно, – мой друг был настолько подавлен, что оставался хладнокровным.

– Что-нибудь придумаем.

– Мне всё равно.

А мне было не все равно.

Тут я впервые заметил, что он не дышит: на улице стоял мороз, а пар не шёл из его ноздрей, не шёл из его рта, когда он говорил. И ещё он не моргал. Глаза были открыты всё время и непрерывно глядели в пустоту – туда, куда после смерти тела должно было уйти сознание, которое по ошибке осталось, привязанное к неживому туловищу, туловищу, что утратило статус организма, так как организм – это организация частиц, скреплённая жизненной энергией, а энергии в моём друге не осталось совсем. Каким-то чудесным образом он мог передвигаться, разговаривать, мыслить, может быть даже чувствовать, но как долго он просуществует в таком состоянии?

Мы шли по улице.

– Я не хочу возвращаться домой.

Мой друг вздохнул, но это был не тот настоящий вздох, который наполняет задыхающуюся грудь живительным кислородом, а пустой условный рефлекс.

– А что хочешь?

– Не знаю.

– Что ты чувствуешь?

– Не знаю. Недавно что-то чувствовал, сейчас – непонятно.

– Так нельзя. Ты человек. Твои родные не имеют права так с тобой обращаться.

Мой друг не ответил.

Какие права имеет человек, у которого не бьётся сердце? Недееспособные сумасшедшие имеют прав больше, собаки имеют прав больше, чем тот, кого признали мёртвым и близкие и доктора.

– Так не должно быть, – настаивал я. – Я не с трупом разговариваю.

– Зато с тобой разговаривает труп.

– Нет.

Он не стал спорить, он снова смотрел в пустоту. Чем-то, чего не видел я, пустота привлекала его. Он всматривался в неё так, будто замечал что-то еле различимое, что-то настолько прекрасное или ужасное, что от этого невозможно было отвести взгляда.

– Хочешь есть?

– Нет.

А я был голоден. Мы зашли в бистро. Внутри было тепло, воздух наполнила смесь самых разных кулинарных ароматов. Я взял себе жареную картошку и грибной салат. Мой друг просто сидел напротив меня и смотрел, как я ем. Он выглядел как человек, который не голоден.

Принимая пищу, я успокоился. Мои мысли упорядочились, и теперь ситуация была видна с другой стороны. Благодаря сытому желудку родилась уверенность в том, что всё образуется, потому что у вещей привычка со временем приходить в порядок. Когда я потягивал горячий сладкий чай, мой друг достал изо рта зуб. Потом вставил обратно.

– Не держатся, – пояснил он.

Мне стало тошно и больно. Лишь в тот момент я осознал реальность до конца: передо мной сидит мёртвый человек, у которого вываливаются зубы. Мне даже показалось, что я почувствовал слабый запах разложения. Конечно, в бистро много всяких запахов, но этот, горько-сладкий, выделялся из всех прочих.

На что ему надееться? Он уже не жив, но ещё и не мёртв; его не считают живым, но и покойником он себя не считает, поскольку мыслит, разговаривает и даже самостоятельно передвигается.

Невыносимым было то, что я не знал, чем помочь лучшему другу в худший час его жизни (или смерти?). Всё что я мог – соболезновать и быть рядом, чтобы не оставлять его в одиночестве со своим горем. Что может быть хуже, чем остаться наедине с осознанием собственной смерти? Должно быть, это осознание приносило ему сильнейшую душевную боль, если он все еще что-то чувствовал. Я-то знаю, шесть лет назад, в октябре 2007, мне приснилось, будто я умер, а потом поднялся и, не замечаемый провожаемыми меня в последний путь людьми, пошел прочь, из дома, на улицу, кристально ясно осознавая факт своей смерти, который, как кислота, жег грудь и, как камень весом в десять тонн, сдавливал её, рождая безмолвный крик, который я никак не мог выплеснуть наружу из-за стиснутых зубов. Боль, которую не испытывает ни один живой человек. Потом эта боль уходит, оставляя пустоту, в которой повисаешь словно в невесомости.

Мы отправились к юристу.

Какие права имеет человек, у которого медицинские приборы не фиксируют работу сердца и мозга, но который двигается, говорит и думает? Это мы и хотели узнать.

– Я буду честным, – сказал юрист. – Фактически ваш друг мертв. У него нет прав. Сперва он должен доказать, что жив. После чего общество сможет принять его обратно. Как быть с его старой личностью – я не знаю, но сначала попробуем получить новый паспорт, новое имя. Вот что я предлагаю сделать в первую очередь…

Оказалось, когда спорят друг с другом паспорт и свидетельство о смерти, побеждает второй документ.

Друг переночевал у меня. Он не спал, а лежал в гостиной и глядел в потолок, потом полночи просидел перед телевизором. Должно быть странное состояние, когда ты не чувствуешь в себе энергии, но и усталости не ощущаешь. Тебя будто гонит ветер, ты словно плывёшь по течению, не прилагая никаких усилий. Скоро ты забудешь, что такое сны. Ты уже забыл, что такое голод. Ты перестал понимать, что такое радость. Потому что больше не способен испытывать все эти чувства. От костра в твоём теле осталась оранжевый уголёк, который не греет и не светит и скоро перестанет даже дымиться.

Когда под утро я проснулся и побрёл в туалет, из тёмной гостиной послышался монотонный голос:

– Ты веришь в загробный мир?

Я от неожиданности подпрыгнул: перед глазами всё ещё мелькали образы из сна, а я ни о чём, кроме тёплой постели, не думал и не помнил ни вчерашнего дня, ни того, что приютил мертвого друга...

Справившись с ознобом, я прогнусавил:

– А?

– Как думаешь, существует загробная жизнь? – снова долетел монотонный голос из черной тьмы гостиной.

В половине пятого утра как-то не думаешь о подобных вещах.

– Я не знаю. Может и есть.

Я побрёл дальше, а мой друг остался в тихом раздумье.

Когда я возвращался в спальню, друг мой хранил гробовое молчание, за что я был ему очень благодарен, поскольку не хотел думать ни о чём, кроме тёплой простыни и мягкой подушки.

Проснувшись, я был как огурчик. В голове появилось множество идей и уверенность в том, что проблему можно решить. К тому же, во сне я увидел её решение. Первым делом надо показать друга специалистам, которые должны знать, как заставить его кровь течь по его жилам. Пусть даже придётся объехать весь мир, чтобы найти таких. Друг не отправился на тот свет, потому что его место на этом!

В квартире его не было.

С тех пор я его не видел.

 

12.12.2007

 

АПАТИЯ

 

1

 

Без особой охоты, но с большим трудом я вылез из земли. Солнце ослепило привыкшие к мраку глаза. Прищурившись, я огляделся и увидел сотни могил под палящим солнцем. Рыжий грунт, поросший сорняком, создавал контраст с влажным голубым небом.

В ста метрах группа людей кого-то хоронила. Меня это не заинтересовало. Меня также не волновал испорченный костюм. Посмотрев на себя, я начал отряхиваться. Я был в пыли с туфель до кончиков волос. Выполняя этот ритуал, я долго топтался на пружинистой почве, и только когда закончил приводить свой внешний вид в относительный порядок, обратил внимание на надгробную плиту и имя, написанное на черном мраморе. Мне тогда показалось, что имя моё, хотя я не был уверен и не придал этому значения.

Доверившись инстинктам, я зашагал прочь от людей. Это казалось разумным.

Поднявшись на небольшую гору, я остановился у молодого погибающего дерева. На сухой ветке колыхалась ярко-красная ленточка.

Передо мной раскинулось поле, которое занимали тысячи могил. Где-то торчали кресты, где-то мраморные надгробия, где-то не было ничего. Одну сторону поля отгораживал лес, ряды деревьев словно охраняли кладбище от остального мира. Неподалёку в землю врос ржавый трактор, он сидел в грунте так плотно, что давно стал частью ландшафта. С другой стороны поля гора клонилась к оврагу и дальше на горизонте в голубом тумане смога рисовался город.

Группа людей как раз начала расходиться, когда я вернулся, чтобы посмотреть, где выход с кладбища. Я поплелся вслед за ними, не приближаясь.

Скоро под ногами затвердела асфальтированная дорожка, которая, пройдя через лесок, вывела на автобусную остановку. Я похлопал по карманам брюк – в брюках вообще не было карманов. В правом кармане пиджака лежала банкнота, сложенная вдвое. Одна-единственная. На ней было написано незнакомым почерком:

Твой билет в Ад.

Я не знал, что это значит, мне было всё равно.

Я очистил себя как мог – в конце концов перестал быть похожим на человека, который вылез из земли. Прошёл к маршрутному такси и, не посмотрев, куда идёт, залез в него.

На меня никто не обратил внимания. Три женщины и двое мужчин были погружены в свои мысли.

Держа в руке банкноту, я разглядывал её без малейшего интереса. За окном тоже не было ничего интересного: деревья, трава, обочина, пыль. Водитель маршрутного такси был также не интересен. Он дожевал свой обед и включил зажигание. А я подумал о горьком вкусе вина, которое должно быть кисло-сладким.

 

2

 

Расставшись с той банкнотой, я взял сдачу и вылез из маршрутного такси, не зная где нахожусь.

Я оказался на шумном загазованном Проспекте и завернул во дворы пятиэтажных домов. Не могу сказать, что узнал этот дом, но мне казалось, что я живу в нём. На двери подъезда меня встретил домофон с кодовым замком. Я набрал первые пришедшие на ум цифры, магнитный замок запищал, дверь открылась.

Дома я принял душ, переоделся и лёг в постель, хотя ничуть не устал. Лёжа на спине, сложив руки на животе и вытянув ноги, я задремал. Мне ничего не снилось, я просто отключился.

Я проснулся, услышав поворот ключа в дверном замке. Я подумал, кто бы это мог быть. Я лежал и прислушивался. Кто-то вошёл, закрыл дверь, положил ключи, зашелестел пакетом, сбросил обувь, прошёл на кухню, поставил шелестящий пакет, прошёл в ванную, умылся, прошёл на кухню, включил электрический чайник, зашёл ко мне в комнату…

Не то чтобы лицо показалось мне знакомым, но я предположил, что знаю эту женщину.

Она побледнела, когда увидела меня. Более того, ей стало плохо. Она вытаращила глаза и начала задыхаться, будто её ударили по спине. Я подумал, что пришёл не к себе домой и напугал незнакомку, хотя всё это время был уверен, что нахожусь у себя дома.

Прежде чем я узнал, кто она, она назвала меня по имени. В тот момент я не был уверен, что меня зовут именно так. У неё началась истерика – испуг вперемешку с чем-то ещё. Но истерика быстро прошла, и женщина просияла, как казалось, от радости, так как она улыбалась. Она повела себя так, как если бы мы хорошо знали друг друга, не просто хорошо, а очень близко – она прижалась ко мне и принялась целовать моё лицо, а я хотел поцеловать её в ответ, но не мог, потому что забыл, как это делается.

– Для меня это ещё более неожиданно, чем для тебя, – сказал я ей, – но я тебя не помню.

– Такое наверное бывает, – она быстро отмахнулась, имея в виду то ли амнезию, то ли то что средь бела дня ни с того, ни с сего люди вылезают из земли и приезжают на маршрутном такси домой, расплатившись банкнотой, на которой загадочная надпись, которую я уже забыл.

– А своё имя ты помнишь?

Я отрицательно покачал головой.

Ранее она назвала меня каким-то именем, которое сразу же вылетело из головы.

– Я Марина – меня ты совсем не помнишь?

– Нет.

Несмотря на то, что я ни черта не помнил, дома ориентировался хорошо.

Марина приготовила ужин, но у меня не просто не было аппетита – я не мог есть. За столом Марина не сводила с меня глаз. Её не устраивал бледный цвет моего лица и гробовое молчание, которое я хранил на протяжении ужина. Мне нечего было сказать, знать ничего не хотелось, проще было ни о чём не думать, не возникало любопытства, беспокойства, следовательно, отсутствовали причины задавать вопросы или что-то говорить. Марина же говорила, говорила, говорила. Её серьги с бриллиантами сверкали на мягком свету лампы. Я не помню, как дарил ей эти серьги и это кольцо с алмазом… должно быть, я был очень состоятельным человеком, раз мог позволить себе такие подарки.

В полночь мы легли в постель.

В спальне было темно и тихо. Марина взяла инициативу в свои руки, но от меня было толку, как от каменной статуи. Мы ограничились неуклюжими поцелуями. Думаю целовать человека, у которого голова целиком в гипсе, и то проще, чем меня. Я не то чтобы хотел целовать Марину, я думал, что она ждёт от меня ласки, и не видел причин, чтобы не доставить ей удовольствие. Мне было не трудно это сделать, хотя сам я удовольствия не получил, да оно и не было мне нужно. Я не испытывал никаких чувств. Мне хотелось заняться любовью не больше, чем кровати, на которой мы лежали. «Такое наверное бывает», – вспомнил я слова Марины, которые она произнесла по другому поводу.

Уснул я чуть позже её. Отключился. И не видел сны.

Утром рассказанные мною подробности того, как я обнаружил себя вылезающим из земли посреди изнывающего от жары кладбища, вызвали у Марины шок. Она выглядела неспокойно – я ее понимал.

Я обошёлся без завтрака, в голове было пусто. Марина собиралась на работу, а я не знал, что мне делать.

Когда я спросил Марину об этом, она на секунду замешкалась и усиленно о чём-то думала, словно принимала жизненно важное решение, от которого зависело всё.

– Сходи лучше к доктору. Сейчас дам тебе твоё свидетельство о смерти…

В свидетельстве о смерти указывалась причина моей смерти: остановка сердца.

Я сходил к доктору. Доктор посоветовал мне показаться психотерапевту. Я так и сделал, записался на приём к психотерапевту. Потом пошёл домой.

 

13.12.2007

 

© Вивиан Цельс, текст, 2007–2015

© Книжный ларёк, публикация, 2016