Владимир Мельник. Корова

КОРОВА

Коровами обычно торгуют на ярмарке.

Я пошёл в городишко. Иметь корову – моя давняя мечта, мне хотелось душевного тепла и духовной близости. Я был уверен: нежное сердце коровы таит неиссякаемые запасы человеколюбия и заботы о ближнем.

Корова умна и отзывчива. Пусть лопнет по швам идиот, говорящий, что корова ничего не понимает! Корова умеет петь и плясать. Пусть лишится языка болтун, заявляющий, что корова неуклюжа! Корова даже пьёт водку… Молчать!

И вот я возник на окраине городишки. Шум и гам захлёстывали ярмарку. Там и сям шныряли пьяненькие рожи, продавцы божились и делали честные глаза, прочий люд шуршал, гомонил и восклицал отрывочно: «Мошенник! Зарезал! Рвач! Глаза твои бесстыжие!». Особым ничтожеством выглядел нетрезвый крестьянин, опиравшийся о ветхий столбик и оглядывавший всю эту суету царственным, как ему казалось, взглядом; на самом же деле этот взгляд был мутноват и туповат, а сам глядящий отличался оборванностью одежонки и сизою небритостью щёк. Вот кто-то подошёл к нему и спросил: «Сколько просишь за корову?». Тот пошатнулся, раскосил обезьянью рожу улыбкой и что-то булькнул в ответ. Подошедший выпалил: «Дурак, пороть тебя некому!» – и отошёл прочь. Тут только я заметил, что позади босяка стоит изящная скотинка в рыжих пятнах и с задорными рогами. Корова радовалась и улыбалась (чистая правда!), приплясывая на верёвке вокруг столбика. Я не мог поверить, что этот драный обормот, мотающийся рядом, и есть её хозяин.

Сейчас узнаем…

Я подошел и начал: «Послушай, любезный…», но не успел закончить фразу. Обормот улыбнулся, взвыл сладко «ы-ых!», изображая правою ногой какую-то танцевальную закорючку; потом присел, встал и только тогда выговорил: «Бери болезную, почти даром!». Последнее явно относилось к коровушке; та прислушалась, мотнула головою и весьма поэтично протянула: «Му!». Гнилой столбик качнулся; обормот дохнул винным перегаром. Сознание моё несколько помутилось: мне показалось, что корова махнула хвостом, и его конец написал в воздухе латинское Z; затем навозная земля разверзлась под ударом коровьего копытца, из трещины вылетело облачко зелёного дыма, и в его эфирном нутре чей-то голос выдохнул: «Боже мой, когда ж я сдохну…» Я мотнул головою, прогоняя видение, а затем всё же спросил о коровьей цене…

Не помню, как это случилось, но вскоре я дружески беседовал с крестьянином. Его звали Николашкою, а корову – Машенькою. Обормот решил поселиться в городишке: некий одинокий родственник, недавно ушедший в мир иной, оставил Николашке и его жене (которую я, слава Богу, не имел чести лицезреть) небольшой домик. Теперь босяку не была нужна корова, ему требовались приличные сапоги, одежда да шапка, да ещё для жены сарафан с обувкою; да ещё он желал, чтобы на водку хоть немного осталось. Из всех этих желаний и сложилась цена на Машеньку – не скажу, что малая. Скорее замечу, что весьма немалая. Я задумался на минутку, а Николашка тем временем вынул из котомки штофик, откупорил, глотнул белесой жидкости, нюхнул рукав, высморкался со смаком в землю и утёр нос двумя пальцами.

– Слушай-ка, выпей, а? – прогудел он мне. – Чую, человек ты хороший. Из бутылки брезгуешь? Так у меня вон стопочка есть. Выпей, а?

Я не люблю фамильярностей. И ещё я не люблю пьяниц, сам не пью водки… и вообще… И вдруг вижу, как штофик, поцеловавшись с гранёною стопкой, наполнил её своим содержимым, после чего чувствую, как оное, содержимое, перелилось в моё собственное горло. И мне стало так хорошо и легко, что я вынул деньги, отсчитал требуемое и отдал Николашке… Леший меня возьми! Тот принял бумажки, помусолил, бормоча; затем убрал за пазуху и завопил на всю ярмарку: «Продано! Выпьем!». Я поскорее ухватил коровью верёвку и хотел уйти, но Николашка поймал мою руку.

– Ты что, обиделся? – удивился он; его рожу скосило набок, щетина встала дыбом, глаза раскрылись так, что в зрачках я прочёл недоумение. – Пойдём, выпьем, я угощу!

Я, дурак, зачем-то согласился. Этот Николашка был колдун, не иначе. Выдернув ладонь из его лапищи, я молча зашагал к трактиру, а оборванец семенил рядом и трепал языком:

– Хороший ты человек… Сразу видно… И лицо у тебя доброе… Я тебя уважаю!

Он опьянел и освинел, его хохот обрёл неприличие. Мне становилось стыдно за моего спутника; однако силуэт трактира, возникший на горизонте, дал надежду на скорую развязку. До синих пятен успел надоесть мне этот Николашка!

Я привязал Машеньку у входа в трактир и вошёл в заведение. Пьяница вволокся за мною. Нет нужды описывать внутренности этого пристанища винопийц. До звания интерьера им не хватало чистоты и пристойности. Скажу только, что я не смог долго дышать смрадом несвежей пищи, дешёвого вина и злого табака; в голове моей пухла муть и звенели адские бубенцы. Вогнав в глотку три рюмки неприятного пойла, я вышел на улицу. За мною плелась какая-то синеватая тень, увенчанная сморщенным жёлтым личиком. У меня не хватило здоровья разглядеть её хорошенько. Целую вечность я отвязывал конец верёвки от столба, стараясь не замечать чувственных вздохов, издаваемых моею новоприобретённой скотинушкою. Потеряв, наконец, терпение, я в сердцах отгрыз узел зубами и плюнул им в перспективу, взмахнув при этом головой, каковая звучно хлопнула ушами. Дурацкий хохот, последовавший за сим, означал, что мой плевок попал в человечье тулово. Мгновеньем позже оное вынырнуло из вечерних сумерек. Неизвестный оказался, естественно, Николашкою. Он вновь привязался ко мне, на этот раз с предложением пойти к сапожнику и выбрать сапоги. Идти было недалеко, и мы двинулись неуверенными ногами. Корова с достоинством плелась позади.

Найдя сапожника, который не успел ещё убрать самодельный короб со своим товаром, Николашка залез в груду сапог, аки червь в навозную кучу. Выдернув из неё блестящие голенища, натянул их на ноги и поплясал на месте, хрюкнул от удовольствия и сразу же нудно запричитал, сбивая цену. Сапожник плаксиво отбрехивался; потом начал злиться, и в его лексиконе местами замелькали нецензурные примеси. Оборванец же веселился от всей души, щеголяя козликом в новых сапогах.

– Водки!!! – весело и страшно выл он, забыв видимо, что мы уже не в кабаке. – Хозяин! Три стакана и бегемотью ногу в соусе! Как подаёшь, скотина?! Пошёл вон!

При этом одною рукой пьяница доставал из-за пазухи уже известный штофик с мутной жижею, другою шарил в кармане в поисках стопочки. Две посудины звонко поцеловались – уж в который раз сегодня! – и вновь одна наполнила другую из стеклянного брюшка. Сапожник взял протянутую стопку, вздохнул жалобно, лихо глотнул, сморщился и понюхал рукав.

– Пёс с тобой, забирай сапоги! – крякнул он.

Николашка вытащил деньги и со счастливым смехом сунул их в сапожникову жёсткую ладонь. И вновь на сцену явился стеклянный дуэт: штофик пустел, стопочка не успевала просыхать. К опустошению последней за каким-то чёртом примкнул и я. Николашка драл пьяную глотку и сладко корчился – восторг так и пёр из него. Сапожник тоже повеселел: неверными руками он собрал свои изделия в короб, взвалил поклажу на хребтину и взял Николашку под руку. Они шли навстречу рождающейся луне, поддерживая друг друга и разлаженно мотаясь в стороны. За ними шагал я, таща на верёвке добрую мою коровку. Она не выражала недовольства, не упрямилась и не клянчила еду, она лишь вертела хвостом и прищёлкивала удалыми копытцами. По пути мы ещё раза три-четыре заходили в кабаки и трактиры, дабы омыть чрево свежей порциею водки. Я не понимал, куда иду; помню только, что будто под моими подошвами чей-то тонкий голос сиротливо всхлипывал стихами: «Я лежу в сыром кювете, проклинаю всё на свете»…

Очнулся я в неизвестной комнате, в чужом доме. Никак не мог понять, где я, кто я и даже почему я. Голова болела до треска в ушах, желудок мурлыкал песню недовольства, поперёк горла стоял неглотаемый ком, твёрдый, как статуя.

– Водочки бы… – слабый и сиплый голос иглою вонзился в ухо. Голос показался знакомым. Ну конечно, вон он, Николашка, высунул рожу из одеяла! Вид моего несчастного спутника, похмельного, неопрятного и немощного, соответствовал состоянию оного: кожа отливала серебристой бледностью, руки мелко прыгали, и лишь нос лоснился помидором. Бедняга редко и шумно дышал, тяжко ворочая головою.

– Водочки бы, – повторил он голосом несмазанной дверной петли. – Машенька, будь ласкова…

И тут на сцену обрушилось последнее явление, и жизнь моя закончилась. Из-под дерюжки на полу вылезла корова и вышла вон; через минуту она вернулась, войдя на задних ногах, тогда как передние были обременены подносом с водкою, хлебом и салом. «Умираю!!! – возопил я мысленно. – Увы мне! Горячка! Конец! Тру-ту-ту!». А Машенька уговаривала меня, мыча добрым голосом: «Поправься, друг мой!» – и шмыгала носом. Я в ужасе зарывался в одеяло и всей душою умирал под коровьи увещевания. Но страх внезапно прошёл, захотелось выпить и закусить, и я высунулся из моего убежища. Взял стопочку, опрокинул в горло, нюхнул кусочек хлеба с сальцем и отправил сей дуэт также в пищевод. Голове вдруг полегчало, и желудок, возрадовавшись, беззвучно похвалил меня за помощь. Николашка невдалеке глотал стопку за стопкой, наливаясь здоровой краскою. Корова между тем уселась на краешек моей кровати, по нашему примеру тяпнула водки, съела сала, и её лицо принялось озаряться разнообразными улыбками. Тут и оборванец развеселился: он подошёл к Машеньке, обнял, поцеловал, назвал умницей и красавицей; та согласно закивала головою.

Видимо, я сошёл с ума. Но мне стало так хорошо, так весело, как никогда не бывало! В таковом состоянии я пребываю и поныне; вероятно, я обречён на него пожизненно. Однако я ни о чём не жалею: мне хорошо. Так разве это плохо?

Вот почти вся история. С Николашкою я вскоре расстался; Машенька осталась со мною, и к концу описываемого дня мы были дома. В те благой памяти дни я не был ещё женат; в холостяцком быту мне пособляла моя добрая матушка. Познакомившись с коровою короче, она нашла её приятною, прониклась к ней хозяйскою любовью, а меня хвалила искренно. С тех пор, поужинав чем Бог послал, я еженощно укладывался на одинокое моё ложе (позднее я вступил в брак и поделил его с красавицей женою), Машенька усаживалась рядом, читала мне сказки на сон грядущий, пела колыбельные – у неё приятное контральто – а потом сладко посапывала на своём топчанчике. Ну так кто теперь возразит мне, что корова не умна и не обаятельна?

© Владимир Мельник, текст, 2014

© Книжный ларёк, публикация, 2018