Александр Леонидов. Железный шансон. Часть 1

Александр Леонидов

 

 

Железный шансон

Уфа-2008 г.

 

 

Рвутся куда-то ввысь этажи...

Как быстротечна жизнь, эта жизнь...

В. Асмолов

 

ЧАСТЬ I

 

2000-й год

 

Приезд Валерия Шарова на похороны подполковника Князева был единственным темным пятном на безупречной милицейской карьере покойника. Шаров был очевидным «братком», гляделся мелким мафиози, хотя и был по рангу довольно крупным. Он старался во всех мелочах подчеркнуть свою «братковость», чтобы загладить перед уголовным сообществом свою вину за многолетнюю службу в погонах.

В своих кругах он заработал годами безупречного криминала неплохую репутацию, но здесь, в скромной поминальной зале местного УВД, среди одноликих «серых мышей» в крупных, а больше в мелких «звездах», он выглядел каким-то инопланетянином.

Когда он попытался встать в одну из смен в караул у гроба с траурной красно-черной повязкой на локте, милиционеры подозрительно покосились на него, а капитан Сидюхин недовольным голосом спросил:

– Ты кто такой? Какого хрена тебе здесь надо?

– Я начинал с ним служить... – попытался объясниться Валера, но встать у гроба ему так и не дали, всем своим видом он компрометировал дорого сердцу собравшихся покойника.

– Вот так... – грустно кивнул Шаров дочери покойного подполковника, Инге Князевой, знавшей его с детских лет. – Свой среди чужих, чужой среди своих...

Инга в черной косынке, с красными зареванными глазами, отвернулась от него. Она сделала это без гордости – жалобно, словно просила не нанимать её в этот скорбный час в защитники.

Шаров все понял, поклонился собравшимся и ушел, не оставшись на поминальный обед. Именно за такие вот визиты, за то, что он не скрывал своего прошлого, в уголовных кругах его звали не «Шар», как ему бы хотелось, и на что он имел все права, а довольно презрительной кличкой «Погон». Старые авторитеты-законники на сто шагов не подпустили бы его к «маякам» на сходочных квартирах, но жизнь ломалась, менялась, и Погон, не имевший династических прав быть «вором в законе», пусть не формально (юридически, так сказать!), так фактически им числился, даже не дорастая от «Погона» до более светлого и нейтрального желанного «Шара».

Вечером официальная, законная жена «Погона», тоже авторитетная в «мире ином» дама Ева Альметьева, более известная под кликухой ХОЗО, позвонила Инге Князевой на сотовый и попросила приехать к мужу.

– Хотя бы сегодня вы можете меня не трогать?! – истерически взвизгнула Инга. – Сегодня я похоронила отца...

– Завтра я похороню мужа... – без особых эмоций парировала ХОЗО. – У него пошла горлом кровь... Я думаю, до завтра он не дотянет...

Ничего не объясняя родным, заслужив справедливое осуждение со стороны всех, собравшихся в доме друзей отца и родных, Инга уехала к Валере на присланном Евой черном «бумере»...

 

1983 год

 

Этим обещанием – достать дикий мёд из расщелины одной из обступающих их прикаспийский городок скал – Валера Шаров привлек к себе внимание одноклассницы Инги Князевой. Дочь их участкового милиционера, строгая гордячка, чуть ли не с первого класса манила воображение Валеры, но как к ней подступиться, как не нарваться на холодную, как лезвие финки, насмешку?

Валера, известный среди мальцов краевед, облазил все горы вокруг, пока не нашел это гнездо мелких, с сероватым оттенком брюшка, горных пчёл. По тем временам дикий мёд стал в Биштарском районе огромной редкостью, пчёл-дикарей практически всюду истребили, и Валера справедливо полагал, что редкий дар пленит сердце избранницы.

Они поехали туда вдвоем, на автобусе, как бы невзначай в давке прижимаясь друг к другу, и невинно отводя глаза при встрясках. Сошли на конечной и углубились в распадок, заваленный замшелыми валунами и заросший диким орешником.

– Ну, скоро?

– Погоди... Они глубоко от людей забрались... Нужно ещё пройти...

– Как здорово! Валерка, тут классно... Ты молодец, что вытащил меня...

– Алгебру дашь списать?

– Как тебе не стыдно? Ты же пионер...

– Ну, Ингочка... Ну, за мёд-то...

– Ладно, ладно... Приходи вечером, только не домой, а возле песочницы подожди... Батя визитеров-то не больно жалует... Хотя про тебя он хорошо говорил: этот, говорил, оболтус ваш, Шаров...

– Оболтус – это разве хорошо?

– Ты не слышал, как он других парней величал... Оболтус у него – это вроде ласкового слова...

– Ну вот, считай пришли...

Распадок в этом месте круто уходил ввысь, обращаясь в неровную, как лицо морщинистой старухи, древнюю скалу. Трещины кремнистой поверхности кое-где натекли за века землей, приютили карликовые, уродливо искорёженные деревца. Там, где промоина была пошире, бушевала странная жизнь: маленькие, черные с земли точки сновали взад-вперед. Казалось, что скала содрогается в этом месте зудом – такое «ж-ж-ж» курило копотью в расколе скалы...

– О-го-го... – закинула голову Инга. Длинные светлые волосы разметались по плечам. Шаров любовался ими – а потом смущённо перевел взгляд пониже, на обтягушные, по последней моде, джинсы, на то, что они скрывали. Невольно сглотнул слюну.

– Но туда же не подлезешь... – поделилась опасениями Инга.

– Все предусмотрено... – жестом волшебника скинул Шаров свой школьный ранец.

Там лежало все, кроме, естественно, тетрадей и учебников – зачем школьнику такие излишества?! – а в числе прочего хлама Валера запихал обернутый в тряпицу дедовский пчелиный дымовик.

Самодельное, жестяное, клёпаное устройство было довольно кособоким и уродливым – но почти влюбленной школьнице в тот миг оно показалось верхом изящества.

– Какая прелесть! – захлопала она в ладошки.

– Сейчас разведем костерок, потом напихаем туда углей, я залезу вон по той орясине, – Шаров показал на почти прислоненный к скале ореховый ствол, – и я им задам дымку, мало не покажется...

– Жалко... – захлопала Инга наивными ресницами, пушистыми арбалетными стрелами, пронзающими Валерино сердце. – Там ведь у них гнездо...

– А мёд? – удивился Валера. – Мы же разорять не будем, только немного возьмем попробовать, и все...

– Ты там им ничего не навреди, ладно?..

– Ладно... – отмахнулся Шаров. Он был занят важным делом – разжиганием костра, и дамские сантименты его в данный момент не занимали...

– Знаешь... – сказала Инга, подойдя сзади и обняв сосредоточенного Шарова за плечи во фланелевой рубашке. – Мой папа говорит: из твоего оболтуса, Валерки, выйдет хороший человек, если только у него сердце проклюнется...

– Это как ещё? – обиделся Шаров. Он тут, понимаешь, кипит страстью, одни взгляды обо всем говорят, а его подозревают в астеническом синдроме...

– Ну так... Папа считает, что ты бессердечный, холодный... Впрочем, папу слушать – всего мира бояться... Ты не обижайся, Валер, он ведь с преступниками общается, со всякой мразью, поэтому у него самого никакого сердца не осталось... А он на других... у других ведь соринку в глазу...

– И вовсе я не холодный! – сказал Шаров, хрустко ломая сухие палки для подкормки зародившегося огня. – Я тебя... – он споткнулся о слово, показавшееся ему смешным в их с Ингой возрасте. – Я тебя... защищать буду... Лучше него... Он милиционер и я буду милиционер – твой, личный!

– Я не против... – ручьисто, серебряно рассмеялась его девочка и тонкой кистью взъерошила его волосы. Взгляды их встретились, завороженные друг другом, они потянулись друг к другу губами...

– Эй, урус, уходи... Это мой пчел! – детский голосок биштарского туземца ворвался в почти состоявшуюся идиллию. Инга дернулась, отстранилась и смущённо поправила блузку.

Ярость забурлила в Шарове неистовой, марсельезианской волной, закипел его возмущённый, как в интернационале, разум. Дикое место, почти уже договорились – и какая-то чурка...

Шаров резко встал с корточек, сделал несколько угрожающих шагов навстречу биштарцу.

– Слушай, Али-баба, иди отсюда... Ты чё, оборзел, что ли?!

– Я не Али-баба, а Саит-баба, – обиделся абориген. – Это мой пчёл! Нашей семьи... Мы их тут давно разводим... А ты их огнём пугаешь – улететь могут...

– Ты откуда нарисовался, Саит-баба?! – почти ласково приобнял паренька за плечи Валера.

– Здесь я живо... В колхозе «Ленин Тохтамыш»...

-И почему же вы, гады, чурки недорезанные, Ленина называете тохтамышем?! (Откуда Шарову было знать, что «тохтамыш» – «вечно живущий» у многих тюркских народов? Он ведь всего лишь прожил рядом с тюрками жизнь...)

– Валера! – прокричала напуганная, готовая расплакаться Инга. – Пойдем отсюда... Раз он говорит... Пойдем...

– Ага! Счас! – взяло ретивое Шарова. Чтобы так опозориться перед любимой девочкой, уйти без боя от какого-то Али-бабы?! Да лучше умереть!

– Уходи, урус, тут моё место...

– А это видел? – Шаров выставил фигу под нос биштарцу.

– Валера, пойдем, не надо... А-а-а! – сорвалась на крик Инга, потому что Саит-баба вломил Шарову между глаз, внезапно, без объявления войны.

Падая на траву, в россыпь мелких камушков, Валера видел, как бледна и напугана избранница, как она зажала рот ладошками.

Саит-баба по взрослому, с разворота, пнул Шарова под рёбра, что-то угрожающе бормоча на своем непонятном языке.

– Не надо! Мы уйдем! Не надо! – умоляюще рыдала Инга.

– Поняли? – поджал губы надменный Саит-баба. По примеру старших братьев он проявлял определенное благородство и не трогал лежащего противника, отступил от него на шаг. – Будете знать... Мой пчёл!

Шаров молниеносным броском перекатился к своему ранцу по зеленящей одежду сочной траве, выхватил оттуда велосипедную цепь с «Орлёнка», которую таскал с собой как оружие на вот такие случаи.

Опозориться перед Ингой до такой степени, чтобы остаться побежденным каким-то Саит-бабой он не мог. Краснолицый, с раздутыми ноздрями, широко расставляя ноги и руки, Шаров пошел на биштарца, желая смять его, втоптать в камень, размазать по скале, уничтожить...

– Ты чего? – опешил Саит-баба.

– Валера, не надо... – завизжала Инга на высокой, почти сверхзвуковой ноте.

– Получай, гад! – Валера хлестнул цепью крест-накрест, повергая Саит-бабу на землю. – На, выкуси, чурка... Опозорить меня решил?! Девочка понравилась?! Вот тебе за девочку, запомни, что к ней подходить нельзя, никогда, ни под каким видом, ни днём, ни ночью...

Он бил стальной цепью беспомощного мальчишку, юлящего под ударами, закрывающегося исполосованными в кровь руками, плачущего от боли и страха.

– Валера! Не надо! Отпусти его! Не надо! – Инга повисла на плечах Шарова, оттаскивая его от побоища. – Ты же убьёшь его...

Кое-как ей удалось стреножить распоясавшегося одноклассника, а Саит-баба с воем убежал, надо думать, в свой «Ленин Тохтамыш».

Инга опустилась на землю и горько зарыдала, закрывая лицо руками. Валера хотел утешить её – ведь он чувствовал себя героем – попытался приобнять и продолжить многообещающе начатое объяснение в любви.

Но она резко скинула его руки, оттолкнула его от себя. Заплаканное лицо, красные от слёз глаза, перекошенный рот... И слова, которые Валера с болью вспоминал всю жизнь – обидные, ранящие слова той, кого он защищал, перед кем хотел быть героем, рыцарем, той, ради которой был готов убить или умереть:

– Отойди от меня! И никогда больше не прикасайся! Ты же зверь! Садист! Ты... ты как фашист... Ошибся мой папа, у тебя никогда не будет сердца...

– Ну и пожалуйста! – кипел после боя оскорбленный в лучших чувствах Шаров. – И не прикоснусь... И не подойду... Подумаешь...

Инга вскочила и, на ходу утирая слезы, побежала к автобусной остановке. Не оглядываясь.

 

1987 год

 

Визит в горы кандидата в члены ЦК КПСС и одного из крупных деятелей партконтроля Виталия Терентьевича Совенко наделал в Биштарском РОВД много шума и суматохи. Виталий Терентьевич был одним из самых молодых в обойме партии, про него говорили, как про перспективного правителя, человека на взлете, человека в струе.

Совенко все время просил не поднимать шума, мол – визит рабочий, заурядный, в плановом режиме, и не по линии РОВД, а по линии местного райкома. Мол, был сигнал, прислали проверить, дело по национальной политике, штука тонкая.

Об этой «тонкой штуке» по Биштарскому обыкновению вскоре знали все горы окрест, а проверяемые вроде бы секретно райкомовцы – в числе первых. Начальник РОВД полковник Гурханов делал все от него зависящее – расставлял столы, разливал водку на пикниках, привозил фольклорные ансамбли песни и пляски девяти языков Биштарского народа, жарил каменки в баньках русских и турецких, возил на машинах виды показывать.

Скалы в Биштаре были курортные – на заглядение – туристы со всего Союза приезжали полазить или просто снизу подивиться. Совенко смотрел, утирая жаркий летний пот со лба собственным галстуком, прицокивал языком, соглашался с восторженными возгласами оптимиста Гурханова – а потом отводил капитана Князева в сторонку и о чем-то долго там, к неудовольствию полковника, беседовал.

Дело было мелкое, но вонючее. В горном ауле нашелся пару лет назад один долбанный рационализатор, который из корок заготовляемого в здешних краях граната стал делать какой-то дубитель для кожевенной промышленности. Он был из другого тейпа, и секретарь райкома его, понятное дело, снял, несмотря на дубитель, а новый, тейповый председатель колхозика производство дубителя завалил.

Теперь сюда принесла нелегкая аж самого Совенко – видимо, что-то очень стратегическое было в этом проклятом Аллахом дубителе – чтобы разобраться, по каким причинам прежний председатель «написал заявление об уходе по собственному желанию».

Там была и кое-какая скромная роль Гурханова, поговорил он немного с чужаком, вежливо и без грубостей – а все-таки поговорил, убедить попытался.

А была ли у Гурханова возможность доверять своему начальнику милиции общественной безопасности Князеву? Гурханов все для этого делал, но Князев, сухарь и педант, на контакт не шёл, валял дурака, за что и пришлось его, непонятливого перевести из криминальной милиции в общественную безопасность, с повышением.

Все начальники из России обычно наливали шары до окоёма, и потому Гурханов надеялся споить и новую большую шишку. Но Совенко больше налегал на шашлыки, а пил очень умеренно и во всё вникал.

Умный, сухощавый, с большими залысинами на лбу, с бесцветными глазами рыбы, Виталий Терентьевич вклинивался в родо-тейповые расклады старого Кавказа, лишним, чужаком, и полковник Гурханов мрачнел день ото дня.

А тут как раз появились эти родственнички – бандиты Саит-Бабы с нагорья, спекулянты урючные. Гурханов всегда их стеснялся – всё-таки он в органах, а они – алычой по Ставрополью торгуют, но от родни у их маленького гордого народа не принято было отказываться.

Саит-Баба выманил дядю Ахума на берег к Каспию, где песчаными кротоярами обрывались бока бескрайних виноградников. Он выманил – он же и говорил, а Гурханов слушал с видимым неудовольствием, хмуря кустистую бровь, закусив губу.

– Машину тебе прислали, дядя Ахум! – виновато щурился на солнце Саит-баба. – «Волгу» белую, новую... хорошую... Мы с ребятами уже посмотрели – на ней не ездили почти, только сюда перегнали...

– Откуда гнали? – мрачно спросил Гурханов.

– Оттуда! – Саит-баба махнул рукой за Каспий, в сторону далекой Средней Азии. – Очень хорошие люди... Очень важные люди... Очень много дружба их может дать...

– Кто?

– Чингизиды, дядя, потомки Чингисхана! Род Бельдыевых тебе кланяется...

– Кто? – заметно дрогнул голосом полковник. Он не ослышался. Не зря поплыли у него перед глазами первомайские портреты высших национальных партийных бонз, оттуда дул жаркий среднеазиатский солончаковый ветер. Бельдыевы давно и прочно овладели одной из Среднеазиатских республик. Гурханов подумал – действительно, Саит-баба молодец, крупной поживой от дела пахнет. Но какое дело? За пустяки «Волг» не дарят...

Когда племянничек открыл суть – Гурханов чуть с яра не упал от ужаса. Много он ждал, разного – но такого...

– Просят маршрут Совенко, когда в аул поедет... – невинно болтал Саит-баба. – И просят не самых ценных сотрудников в эскорт поставить... Чтобы кровников между нашими родами не стояло...

– Ты с ума сошел? В моем районе ухлопать кандидата в члены ЦК?! Совсем уже на солнце там перегрелись?!

– Дядя, этот Совенко ни Бельдыевым, ни нам не друг... Если дело с гранатовым колхозом раскопает – и нам хорошо не будет...

– Сам знаю...

– Чингизиды – очень большие люди... Обидел он их кровно... Они для республики старались, хлопка сдавали побольше, а он их обманщиками назвал... Хлопковую комиссию к ним заслал... Бельдыевы все сами сделают, нам главное не мешаться...

– Нет, – строго отсек Гурханов. – В моем районе – ни-ни! Никаких! Так и передай...

– Бельдыевым, дядя?! Подарок им вернуть? Это ведь – как в лицо плюнуть...

– Я сказал про наш район. Он к этому шайтану, Дустумову, которого райком снял, в Дагестан поедет. В другой район заедет – там все пусть и делают... Схему я дам... Время, маршрут укажу... Про меня Дустумов доброго не скажет, сам ведь знаешь... Все, иди, передай гастролерам – пусть ждут...

Саит-баба радостно кивнул – но все-таки мялся, словно недоговорил.

– Чего ещё? Джигу им сплясать?!

– Дядя... Тут раз такое дело... По нашим традициям... Можно и маленькое дело в большое вложить.

– Какое маленькое дело?

– Женщину мне отдай твою...

– Совсем крыша поехала?! Какую женщину?!

– У тебя в РОВД работает – русская, младший лейтенант... Инга Князева... давно я глаз на неё положил... Красивая очень...

– Слушай, у тебя совсем мозги прогнили?! Такое дело затеваешь, и про баб думаешь?

– Дядя, дело не я затеваю, его люди побольше сделают. По закону жить у нас и раньше не получалось, а теперь, как грохнут Совенко, обратной дороги нам нет. Слушай, отдай женщину, не её это дело – в погонах ходить! Я женюсь, безо всяких, обещаю... Тебя подводить не буду... А как только в ЗАГСе штампик поставим – какой с меня спрос, какой я тебе похититель?!

– Нет. Иди в задницу с такими делами, дурак.

– Дядя, я тебе десять тысяч за неё дам. Только подведи – десять тысяч честных, с рынка, за персики наши...

– Сколько?! За бабу?!

– Видит Аллах, не лгу! Могу прямо счас показать, у меня в машине, в портфеле...

– Глуп ты от молодости и самонадеян, Саит-Баба... Ладно, десять тысяч с плантации вашей принесешь заранее... Если что всплывет – я о деле твоем понятия не имею, понял?!

 

***   ***

 

Стажер Валера Шаров, девятнадцатилетний обалдуй, после истфака республиканского университета пришел к своему начальнику капитану Князеву с рапортом об отставке.

– Роман Евгеньевич, я уже понял, что стажерского срока вы мне не закроете... Так что, как потомок самураев, я решил сделать себе харакири собственной рукой...

Шаров выложил перед Князевым свою писульку.

– Говно ты свинячье, а не потомок самураев! – брезгливо пробурчал Князев. – Три опоздания, два выговора – за три месяца стажировки, с первых шагов в милиции! Гнать тебя надо в три шеи!

– Гнать! – скорбно кивнул покорный стажер.

– Законопатить тебя на комсомольскую стройку в Коми АССР, чтоб ты родину вспоминал, дом родной, и от совести корчился...

– И то верно... – покачал головой раскаивающийся в служебной халатности Шаров.

– Но бумажку свою забери пока! – сменил капитан гнев на милость. – Поручение есть. Дочка тебя ко мне привела, и всегда говорит, что ты благородный человек...

– Есть маленько... – клоунски реверансировал Валера.

– Слышал, что Совенко в Дагестан поедет? Естественно, ГАИ моё даст сопровождение, с мигалками... А Гурханов требует, чтобы я Ингу с сопровождением отправил... Так-то понятно, она по делам пропаганды безопасности дорожного движения у нас, фото с важным гостем сделает, статью для районки напишет... Вроде бы, в другой раз сам бы отправил... А теперь чего-то сердце побаливает...

Юный клоун Шаров достал из кармана брюк пузырек «Корвалола» и с заполошной готовностью протянул – мол, вот капли от сердца...

– Я тебе и приказываю... И прошу... Вы с ней однокурсники. Ты её не обидишь. А народ у нас, в ГАИ особенно – сам видишь, больно ненадежный, кобели, одним словом... Короче, бери нашу новую «копейку» и садись за руль, а она пусть все там записывает, фотографирует... Чтоб не отвлекалась, короче... А то тоже – ветер в голове, вроде твоего сквозняка...

– Ну, это не извольте беспокоиться, Роман Евгеньевич! – нелепо козырнул стажер в свитере. – Это мы сделаем в лучшем виде...

– К пустой голове руку не прикладывай! – строго одернул Князев. Старый служака казачьих терских кровей злился на Шарова за то, что тот никак не поговорит с ним, отцом Инги, о женитьбе. А Шаров как раз таки боялся о женитьбе разговаривать, аттестуясь у возможного тестя «говном свинячим». Так они и ходили вокруг да около, каждый думая об одном и том же, но пугая друг друга недопониманием.

Только много лет спустя старик Князев признался дочери:

– Как хорошо, что этот жулик тогда не сделал тебе предложения! Я уж совсем было хотел согласие дать... Как Бог упас – была бы женой бандита, позор то какой!

– Шарова? – спросила Инга. И, все поняв, заплакала...

 

***   ***

 

Виталий Терентьевич Совенко в этой горской республике суровых нравов и древних феодальных адатов доверял только своему ближнему кругу, своим приезжим помощникам. Начальником его охраны в Москве служил совсем юный старший лейтенант госбезопасности Никита Александрович Питров. По бухгалтерской части и документальной отчетности, в которых Виталий Терентьевич традиционно «плавал», помогала молоденькая комсомолка, переманенная из инструкторов ВЛКСМ, чуть ли не из вожатых – Ева Альметьева.

Питров, или в просторечии – Пит, был силен, мускулист, розовощек, в нем играла жизнь и оптимизм. Он умел стрелять с двух рук, метать нож с ловкостью Вильгельма Телля, и постоянно над чем-нибудь похохатывал.

Ева – темная, с черными, как ночь, глазами, короткой стрижкой, в почти мужском костюме – красивая девочка с задатками делового «синего чулка», вся как бы поглощенная работой, подавленная значением дел, в которых участвует.

Перед отъездом в Дагестан всех троих снова попытались вусмерть напоить на шашлыках, но преуспели только в отношении Евы. Понимая, что с бумагами больше работать не придется, она позволила себе расслабиться и приняла лишнего. Шашлыков она почти не ела – берегла точеную фигурку, а вот замахнуть приличную стопку – не стеснялась.

Пит спортивно «берёг здоровье», а Совенко – деловую репутацию. Действо по традиционному напаиванию московских проверяющих с вручением местных сувениров происходило на фоне живописного скального надлома, на лужайке, обрывавшейся в бездну, под которой рокотал ворочающий камни поток студеной горной реки.

Валера и Инга тоже были приглашены к мангалу, чтобы скорифаниться на дорогу с компанией, и Валера пару раз подходил к Князевой сказать нечто больше служебной разнарядки, но и унизительное положение подчиненного, стажера, и «говно свинячье» из уст отца любимой девушки отнюдь не прибавляли ему смелости.

Погруженный в свои разноплановые комплексы неполноценности кандидат на поездку в Коми АССР совершенно искренне не замечал, что и Инга разок подошла к нему помолчать.

– Хороший шашлык, – сказал ей Шаров как бы невзначай. – Молодой баран... – и мысленно дополнил, что это он про себя.

– Да... – улыбнулась Инга, чуть склонив голову. Её большие и пронзительные зелёные глаза, редчайшие здесь, горах, и примагничивали юного милицейского разгильдяя, и пугали. – Не пожалел наш Гурхан, лучшего заколол...

– Инга... Ты... Водку пьешь?

– Как офицер обязана, – засмеялась Князева. – Но если тебе не нравится, могу и бросить...

«Откажусь ради тебя!» – посылала она сигнал, который, как ей казалось, трудно не понять. Но Шаров услышал другое – случайно попавшее в сигнал слово «офицер» – то есть аттестованный сотрудник, что ему, судя по реляциям капитана, отнюдь не грозило. Валере показалось, что Инга смеется над ним...

Они стояли друг перед другом, словно перед зеркалом, такие невозможно знакомые с ранних лет – и оттого такие разделенные. Каждому казалось – если все эти годы другой не сказал главных слов, то уже и не скажет, и не нуждается в них совсем...

– Товарищи! – заорал у мангала Совенко. – Я предлагаю лучший тост из всех, прозвучавших сегодня! Я выиграю этот кинжал!

– Чего это он? – вздрогнул Шаров.

– Они там конкурс устроили... – потупила Инга свои глаза-озера. – Все говорят тосты, по-восточному, кто как умеет, а лучший тост премируется кинжалом в серебряной инкрустации...

– А-а...

– Я предлагаю тост! – заполошно орал Совенко, как придурок. – За Михаила Сергеевича Горбачева! За перестройку!

– Ура! – отзывалась толпень чиновных алкашей. – Ура! Лучший тост! Кинжал для товарища Совенко! Немедленно несите кинжал, товарищ Совенко его заслужил!

Пьяная в хлам и оттого более женственная, гибкая как пантера, к Шарову подплыла Ева Альметьева. Взяла под локоток, блуждающим взглядом заглянула в лицо:

– Молодой человек... Валера, кажется? Валера, вы меня представите вашей девушке?

– Пожалуйста! – смутился Шаров. – Это Инга... Инга, это Ева...

– Ты коммуникабельный парень! – попыталась улыбнуться Инга. – Уже всех красивых женщин по имени знаешь...

– Вы мне льстите... – кокетничала Ева, не отпуская Шарова, который про себя проклинал эту прилипчивость. – Вы тоже очень красивы... Если бы я была мужчиной, обязательно постаралась бы вас заполучить...

Возникло неловкое молчание, которое Шаров попытался разбавить улыбчивым укором:

– Развращенные вы люди, москвичи...

– Кстати, Валера, почему вы грустите?

– Да вот с работы выгоняют... Хотят законопатить по комсомольской путевке в Коми АССР...

– Какая жестокость! – пьяно расплывалась Ева. – Чушь! Вы достойны лучшего! Переезжайте в Москву!

– Мало там моего брата из районов?

– Мало моей сестры, из коренных... Вы, вот что... Женитесь на мне, и прописка вам обеспечена, с жильем перетрём вопросы...

«О боже! – с тоской подумал Валера. – Нажралась как свинья, теперь меня фрахтует в няньки... Возись теперь с ней до самого Дагестана, а потом проспится и не вспомнит, что болтала... Все они так...»

– Ладно... – сказала Инга, чувствуя, как в жаркий день холодеют пальцы. – Вам тут, видно, и без меня хорошо... Продолжайте переговоры, а я пойду хряпну ещё стопочку по-офицерски...

«Выпью с горя», – посылала она сигнал.

«Опять со своим офицерством, – принимал искаженный сигнал Шаров. – Она холодна, я ей совсем не нужен... Господи, ещё эта дура пьяная привязалась...»

– Хряпните, и возвращайтесь! – прокричала вслед Инге Ева. – Тогда мы с вами поговорим на равных...

 

***   ***

 

Гурханов хоть и общался с «урючной» родней, но не слишком-то им доверял. Саит-баба – молодой дурачок, к тому же сгорающий от любви к чужеземной женщине, частное лицо, заурядный фруктовый спекулянт. Такого легко обмануть.

Полковника Гурханова провести не так-то просто. Он уже получил новую «Волгу» за голову гостя и десять тысяч за девушку, и большего не ждал. Напротив, чем дольше он задумывался о своей судьбе – тем мрачнее были его мысли.

Верно говорят: восток – дело тонкое. Чингизиды Бельдыевы – очень могущественны у себя в республике, но ведь и Совенко по прозвищу «государев Филин» не то, чтобы всем чужой в Москве. Как дойдет до дела, до разборок – Бельдыевы предпочтут как можно дальше отойти от источника вони, а может быть – и убрать всех знающих о кавказской сцепке.

То есть – его, Гурханова. Не карьерой дело пахнет – петлей. Среднеазиаты – они ведь все чокнутые, им что муху хлопнуть, что человека, отродье басмаческое...

Постепенно Гурханов понял, как будет правильно поступить. Он, как хозяин покоя гор, ни в коем случае не должен допустить убийства «Филина» на земле своего района. Так ведь сразу и обговаривалось: перевалит Совенко границу у Кусумского разлома, выедет в Дагестан – там все, что угодно. Но до Кусумчи – любой ценой не допустить крови.

Буквально несколько метров скалистого шоссе-серпантина решают все: за Кусумом это чужое дело, перед Кусумом – личное дело Гурханова. С нелицеприятными бумагами в этом личном деле.

Полковник утер испарину пота, прошелся взад-вперед по своему кабинету и налил себе стакан местной минералки «Бадамлы». Скомкал и гневно выкинул в угол попавшую под руку газету «Советский Спорт», где ещё вчера подчеркивал карандашом репортаж о шансах «Нефтчи» выйти в полуфинал общесоюзного первенства...

Потом вызвал к себе капитана Князева и попросил выделить усиленный наряд для тайного сопровождения группы Совенко до границы района.

– Езжай на расстоянии... особенно нас не позорь – подумают ещё, что в районе криминогенная обстановка... тоже на аттестации отразится... За километр езжай, присматривай – что-то неспокойно у меня на душе... А как уедут за Дарлаг-Нишаны – поворачивай, ты мне ещё на селекторном совещании нужен...

 

***   ***

 

– А вот это и есть знаменитый Дарлаг-Нишаны, то есть по-русски – «узкое место» Кусумского разлома, – объясняла лейтенант Князева гостям, как заправский гид. Делегация вышла из машин, полюбоваться на запечатленную в камне игру стихий и тысячелетий. Ветер, солнце, слепящий блеск слюдяных вкраплений, гармошкой смятые базальты, кружащие поверху орлы, кривые деревца на маленьких уступах и террасах.

В Кусумчи великий хребет переломился пополам, образовав перевал. Сама твердь земная опускалась по обе стороны разлома, и горы треснули по оселку, как черенок лопаты, колко, змеисто, неровно расступились. Где их развалило широко, где поскромнее, а Дарлаг-Нишаны был горлышком этой замысловатой древней бутылки, трещиной великого массива.

Инга кивнула сержантам-водителям, и тут же на чеканных, восточных блюдах появились граненые стаканчики и кутабы местной, национальной кухни на выбор – с мясом или зеленью.

– Считается, что в Дарлаг-Нишаны, в узком месте, при сильном ветре звучат разные затейливые мелодии... – рассказывала Князева. – Поэтому наш республиканский Союз композиторов традиционно организует сюда фестивальный выезд, слушать музыку гор... Не знаю, я лично никогда связной мелодии тут не слышала, но когда продувает – тут воет на все лады, это бесспорно...

– На таком разломе могли бы обнажиться и кости динозавров... – неожиданно выдал Виталий Терентьевич. Признаться, такой темы от него никто из сопровождающих не ждал, и потому возникло неловкое молчание.

– Нет, Виталий Терентьевич! – выручил Ингу Шаров. – Этот разлом в вендских породах, не только до динозавров, но ещё и до археоциат...

– Это ты на каком языке сейчас говорил? – засмеялся телохранитель Пит. Но Совенко смеяться на стал, посмотрел на Валеру уважительно.

– Кушайте овечий Дзор! – предлагал сержант с подносом. – Это очень полезно!

...Полковник Гурханов в райцентре снова пил минералку напополам с водкой, вглядывался в карту района и понимал – запоздало – что лучшего места, чем Дарлаг-Нишаны для покушения не найти. А Дарлаг-Нишаны – это ещё его район, его территория, его ответственность...

...Инга фотографировала приезжих на фоне нависающих скал, строила группы, дуэты, трио, с местным колоритом, без местного колорита и просила улыбнуться в объектив...

...Валера Шаров стоял рядом с ней, изредка заглядывая в её одухотворенное творческой работой лицо, с ужасом осознавая свое ничтожество...

...Охранник «Пит»-Питров поднял с обочины базальтовый отщеп и со всей силы запустил его в пропасть, любуясь почти птичьим полетом камня...

– Ну что, как насчет того, чтобы на мне жениться? – ещё раз с нетрезвой развязанностью предложила Валере Ева Альметьева, будущая «Хозо»...

...В этот момент, когда все были заняты своими делами-делишками, с высоты перевального курбана скатился огромный неуправляемый «Камаз». Он несся вниз, без водителя, без управления, как кирпич по детской горке, и одним ударом – пока ещё никто ничего не понял, снес передовую милицейскую «копейку» с мигалками и с радиосвязью.

– Что за... – успел выкрикнуть Виталий Терентьевич прежде, чем груда металла, ползущая под откос, сбила его с ног. – ...А-а-а! – тонко, пронзительно, немужественно закричал партконтролер. Белая кость его перебитой лодыжки торчала сквозь прорванную, окровавленную брючину.

От удара и торможения «Камаз» занесло, и вместо того, чтобы смести всю колонну, он опрокинулся в пропасть, сцепившись с милицейской патрульной машиной.

– А-а-а! – продолжал ультра-визг Совенко на каменистой гряде, куда его выбило ударом. Ловкая, как Багира, Хозо в мгновение ока возникла над шефом с «макаром» в тонкой холеной руке, тревожно озираясь черными зрачками кошки. Хмель с неё как ветром сдуло.

Пит выхватил «стешу» – большой автоматический пистолет Стечкина – и выставил пустую глазницу ствола навстречу зияющим с перевальной райсы (высшей точки) угрозам.

Заместителя начальника ГосАвтоИнспекции Биштарского района смело словно корова языком слизнула – вместе с машинами в обрыв. Одного из сержантов-водителей убило насмерть головой о камни, другой в шоке ползал на четвереньках, безуспешно пытаясь дрожащими руками расстегнуть кобуру на поясе...

Валера Шаров искал глазами Ингу: она не пострадала – стояла, растерявшись, вдавив худенькое тело в скалу, белая как полотно, забыв отпустить маленький граненый стаканчик из пальцев...

Встретилась глазами с Шаровым, как бы вспомнила про свой служебный долг и мотнула головой – мол, сейчас выйду...

– Стой, где стоишь! – требовательно проорал Шаров. – Мы лучше сами к тебе...

Не слишком хорошо понимая, что делает, зная только одно – нужно быть возле Инги и прикрыть её собой – Валера подхватил покалеченного «Филина» под мышки и, не считаясь с его болью, стонами и проклятиями, оттолкнув мешавшую в заполошности Еву, потащил гостя в небольшую скальную выемку, проеденную ветрами веков в монолитной стене Дарлаг-Нишана.

 Это была случайность, попытка предотвратить выход Инги из укрытия доставкой к ней предмета служебной ответственности, о Совенко и его раскладах в ЦК КПСС Шаров в тот момент совершенно не думал. Но, так уж получилось, эта случайность спасла Виталию Терентьевичу жизнь...

Две группы хорошо одетых, нездешних людей, по виду – калмыков или корейцев – блокировали горловину перевала с двух концов и теперь взяли маленькую группу в клещи. Они покинули свои тонированные «Волги» и бегом, с карабинами «Сайга» наперевес, стреляя на ходу, бросились добивать делегацию.

– Где Питров? – сквозь гром выстрелов прокричала не отстававшая от Валеры Ева-Хозо.

Никита «Пит» был подбит одним из первых залпов, и лежал на обочине, нелепо раскинув руки и ноги, словно на пляже загорал.

Дарлаг-Нишан стал ловушкой, крысоловкой, и приводной механизм её был уже приведен в действие.

Хозо высунулась из-за уступа и пальнула из пляшущего в руках «макарушки». Пуля, как ни странно, поразила одного корейца, отлетевшего шаг назад и рухнувшего тряпичным кулем. Остальные атакующие осыпали Еву целым градом разрывных, шрапнельных пулек, поражавших не только прямо, но и с рикошетов.

Хозо дернулась и осела наземь, тяжело шлифуя ладонью базальтовую, искрящую от маленьких разрывов скалу.

И тут пришел звездный час Валеры Шарова. В момент у него в голове возник план, как задержать нападающих. Он отнял у раненой Хозо её оружие и прицельно пальнул в бензобак ближайших, покорёженных милицейских «жигулей». Промазал, пальнул ещё раз.

– Что ты делаешь?! – недоумевала Инга, пытавшаяся перевязать открытые раны потерявшего сознание Совенко.

– Сейчас увидишь...

Ба-бах! Бензобак взорвался, машину разом охватило испепеляющее облако багрово-голубеющей бензиновой плазмы, и огненная стена отделила маленькую нишу в скале от банды террористов, рассекло пространство «узкого места» на автономные отсеки.

– Мы зажаримся тут! – всхлипнула Князева, не переставая производить свои санитарные упражнения с «Филином».

– Мы выиграем пять минут...

Пространство и без того знойного горного лета стремительно раскалялось, как в духовке. Пламя огромного автомобильного факела дышало липким жаром в лица, опаливало ресницы, роняло пылающие капли-искры на одежду.

– Закрой лицо кителем! – заорал Шаров на Ингу. – Дура! Закрой лицо и волосы...

Нечем стало дышать. Нефтяная копоть садилась на лицо. Воздух обжигал легкие, и тело плавилось будто бы парафином, каким-то белым и густым потом. Кожа краснела и начинала зудеть. Вспыхнувшие волосы Хозо Шаров едва успел затушить, захлопать на её безвольно поникшей голове.

Но в то же время огненная стена снаружи скальной ниши не давала убийцам ни подойти к жертвам, ни попросту увидеть, прицельно выстрелить в них. Впрочем, работу убийц выполнял за них адский, геенообразный огонь, казавшийся вырванной из подземелий душой преисподней...

 

***   ***

 

Они не сгорели тогда. Может быть, оно и не к лучшему было. Горящая машина сгорела быстро – 10 минут 50 секунд, но постепенно пламя слабело, и в горячей сухой сауне скальной ниши становилось легче дышать.

Выиграть целых 10 минут 50 секунд означало для Совенко и его новой команды выиграть жизнь, потому что стрельба в горах – не стрельба в пустыне. Через 5 минут подоспели дагестанские сопровождающие, ждавшие высокого гостя на своей административной границе и напуганные шумихой. Дагестанцы беспорядочной стрельбой отогнали от пылающей «патрульки» террористов и перебили большую их часть.

Если бы «даги» подвели и встречали бы как-нибудь нетрадиционно, не по-советски, не на границе района, то через 8 минут подоспел сводный отряд капитана Князева, довершивший разгром противника.

Обожжённые, прокопчённые, замазанные сажей, мокрые жирной нездоровой испариной протопленного тела, но все-таки живые, из-за огненной баррикады выбрались Валера и Инга. Капитан Князев, дрожащий и мокрый от нервного пота, обнял дочь и сурово зыркнул на Шарова.

Выломали багажную крышку от одной из дагестанских машин сопровождения, кинули на неё ватный бушлат, осторожно, чтобы не повредить рану дальше, положили на импровизированные носилки Виталия Терентьевича. Понесли все в том же беспамятстве, полумертвого – но дышащего – к приготовленной «Волге» повышенной комфортности, аккуратно разместили на заднем сидении.

– Кто сопровождающий? От нас? – дергался Князев, как безумец. – Шаров, ты? Больше некому... Шаров, мы все, кто с оружием, прочешем ущелья, а ты езжай с гостем, все проверь... Глаз с него не спускай! Понял? Головой отвечаешь!

«Вот мой будущий зять, – думалось в тот момент капитану Князеву. – И не подвел ведь, защитил дочку... Пусть он и едет – ближе к телу, больше наград, продвинется в большие люди, и дочери лучше будет...»

Заботясь о карьере своего нового любимца, капитан не мог, конечно, знать, что две колонны – биштарская и дагестанская, разъезжаясь, разделят очевидную пару на долгие годы.

Совенко доставят в Махачкалу, его начальник охраны Никита Питров будет ещё полгода валяться по больницам, и потребуется новый телохранитель, доверенное лицо. Узнав про обстоятельства дела, Виталий Терентьевич предложит эту роль своему спасителю, Валере.

И Валера подумает, что это шанс стать достойным красавицы Инги.

А Инга подумает, что Валера уехал от неё навсегда, потому что был к ней совсем равнодушен...

В большую игру между двумя чингизидскими кланами, перемоловшими у себя в Средней Азии и коммунистическую революцию, и перестроечный угар, между Бельдыевыми, стоящими на хлопке, и Кульгаровыми, стоявшими на опийном маке, Совенко влез на стороне Кульгаровых. По стране катилась «революция вторых» – местные замы свистали партконференции, съезды, пленумы сплошь и рядом убирали первых секретарей обкомов, рескомов, крайкомов и сами «избирали» себя.

Кульгаров как раз и был вторым – раздувая перестроечные страсти, можно было попытать и его счастье на партактиве, но ведь речь шла о глубокой Азии. Здесь слово «демократия» казалось таким же диким, как «Оренбург» в кайсацких степях. Всем правили роды, тейпы, кланы, и даже Сталин не сумел в этом ничего изменить.

Восток – дело тонкое!

Шейхи из династии Бельдыевых владели равниной, а из династии Кульгаровых – гористым приграничьем. Это было как бы две страны, две республики, но в одних административных границах. У Бельдыевых были свои делегаты и депутаты. У Кульгаровых тоже были свои – но их было меньше. Надеяться, что под напором пламенных речей демократических ораторов-обновленцев депутаты-бельдыевцы перетекут к кульгаровцам, как где-нибудь в русском Пошехонье – мог только наивный и далекий от жизни человек.

Или – мрачный фанатик, правая рука единственного ортодокса из секретарей горбачевского ЦК Олега Щепина – Виталий Совенко-«Филин». Молодой и амбициозный бонза умирающей партии плёл какой-то странный узор: гранатовая кожура на Кавказе, хлопковые дела в Средней Азии, нутриевые фермы в Сибири...

Неглубокие коллеги смеялись над глубокими:

– Бросьте вы! Он просто готовит себе лакомые куски под будущую приватизацию! Мы все так делаем...

– Нет! – отвечали глубокие. – Это не мародёр, он больше похож на реаниматолога отжившей свое общественной системы...

Только близкие к Виталию Терентьевичу люди знали, что и в самом деле выбор «опиум вместо хлопка» продиктован его испепеляющей страстью спасти Красную империю.

– Хлопковые приписки бьют по нам, по СССР! – как то объяснял он Еве в минуту откровенности. – Бельдыевы воруют миллионы рублей из советской экономики... Опийный мак везти вглубь СССР и опасно, и невыгодно... Часть его, конечно, везут и к нам, но основную массу Кульгаровы переправляют караванными тропами в пах загнивающему капитализму... И воруют миллионы долларов оттуда, из той экономики, пьют кровь того, чужого нам общества... Понимаешь разницу?!

Ныне в солнечном Первазе разгоралась нешуточная игра. Бельдыевы решили все сделать одновременно – убрать Совенко, снять на внеочередной чрезвычайной партконференции «за перестройку!» Рустама Кульгарова с должности второго секретаря. Перед конференцией нескольких Кульгаровых превентивно арестовали по коррупционным обвинениям.

Бельдыевы действовали стремительно, но и Совенко, чудом уцелевший за стеной огня, человек с гипсовой ногой, опаленными ресницами, большим ожогом на щеке, не привык долго прохлаждаться.

Полетел контактный сигнал по междугородней линии «Махачкала-Перваз». Контакт! Трубку взяла заплаканная дочь Рустама Кульгарова, Рима Рустамовна. На её вопрос истерическим тоном – мол, кто ещё названивает, Совенко заговорил жестко и грубо:

– Рима?! Слушай меня внимательно, это «Филин»! На меня только что совершено покушение. Но я жив. Что у Вас?

– Виталий Терентьевич?! – Рима заплакала в трубку. – Аллах Вас храни! Спасите, Виталий Терентьевич, умоляю, сделайте хоть что-нибудь... Отец в тюрьме, дядя Вахрам в тюрьме, академик Турхоев в тюрьме... Первый собирает срочную партконференцию – всех их лишать должностей и под суд...

– Что Москва?

– Там ответили, что все решит демократическое голосование на конференции, пока демократическая процедура соблюдается, Политбюро вмешиваться не будет...

– Я так и знал... С некоторых пор это модно... Развалят державу, говнюки, непротивленцы... Рима, слушай и запоминай! Кто из ваших на свободе?

– Мой старший, троюродный... Ниджад... Он директор центральной гостиницы...

– Рима, действовать нужно очень быстро, иначе будет поздно, и вас всех уничтожат... Ты не плачь, не плачь... Есть выход, дядя Виталий держал в сенях один топорик на этих шакалов, знал, что они полезут... Только вот по времени обчелся малость, за это и валяюсь теперь в больнице... Сообщи Ниджаду, что я вылетаю первым рейсом... Пусть готовит узел связи в номере гостиницы, самый мощный, какой только можно сейчас организовать... Пусть на защиту гостиницы соберет всех, кто может носить оружие – побоище в центре столицы шакалы не рискнут устраивать, а меня одного ещё разок ухлопать обязательно попытаются...

– Все поняла, дядя Виталий... Буду делать...

– И пусть врачей пригласят на круглосуточное дежурство, а то я не больно в форме, а мою помощницу ранили...

– Обязательно, дядя Виталий... Будь с вами Аллах! Вся надежда только на Вас!

– Сейчас Ниджад важнее меня, берегите его... Все от него будет зависеть! Узел самой полной связи, поняла?! Лечу к вам...

Вопреки протестам врачей, вопреки очевидной угрозе для жизни, полуживой Совенко вылетел в самый центр покусившегося на него осиного гнезда. Все вялые просьбы Валеры Шарова съездить в Биштар, собрать вещи, попрощаться со знакомыми даже не то что были отвергнуты, а отпали за собственной очевидной неуместностью.

– Парень! – сказал ему «Филин», приобняв за плечи. – Все на кону – и жизнь, и все, что может быть в жизни... Решай за минуту – ты со мной или сам по себе...

– С Вами, Виталий Терентьевич! – решил Валера, думая об Инге и не догадываясь, что тем самым теряет её навсегда.

Лайнер взмыл над Каспием – и коршуном упал в Перваз. Бельдыевы запаздывали, теряли инициативу, не успели перехватить воздушный снаряд противника – а Совенко в инвалидной коляске, за которой стояла верная Ева Альметьева с перебинтованным плечом, с несвойственной инвалиду прыткостью развернул спасательную операцию.

В аэропорту людей Бельдыевых не было – успокоенные своим могуществом и своими первыми победами в битве, уверенные в себе голиафы пустыни почивали на пирровых лаврах.

Встречали несколько «Волг» полуразгромленного кульгаровского клана, а впереди других – высокий, сухопарый, смуглый и обветренный лицом Ниджад Кульгаров.

– Виталий Терентьевич! – с полупоклоном протянул он руку. – Все сделано, как вы велели... Лучший люкс... пожалуйста... узел связи... наши домашние врачи к Вашим услугам...

– Когда открывают партконференцию? – нервно спросил Совенко.

– Завтра. В десять – регистрация. Я тоже делегат...

– Уф-фа... Слава Богу! Успеем! Быстро меня на связь, и человек десять мне в посыльные...

– Как скажете... Что скажете...

Валера, попавший в этот геополитический разлом как кур в ощип, не успевал следить за лихорадкой событий. Махом примчались в местный отель, Совенко тут же сел кому-то звонить, Ева перебирать бумажки и проставлять крестики в таблицах непонятного назначения.

Валере принесли какой-то странный жилет и предложили примерить.

– Что это?

– Пластиковая взрывчатка...

– Вы предлагаете мне роль живой бомбы?

– Вы, юноша, эту роль взяли на себя в Махачкале, так что думать уже поздно – примеряйте... Если жмет – взрывных шашек надставим...

Пока Бельдыевы разузнали, что Совенко в Первазе и собирается присутствовать на судьбоносной партконференции, Виталий Терентьевич успел уже вытребовать из центрального штаба ВДВ десяток грузовых самолетов «Руслан» для доставки большетоннажных грузов. Предстояла дерзкая десантная операция под носом Бельдыевых – доставить из опийной полосы приграничья несколько сот верных Кульгаровым дехкан прямо в сердце столицы, на площадь республики, для создания видимости демократической толпы на митинге.

Ниджад со всем персоналом гостиницы рвал шторы и портьеры на будущие лозунги в руках демократической толпы. Вариант десанта, как оказалось, был уже давно подготовлен Виталием Терентьевичем для «часа Х» и, подписанный министром обороны, лежал под видом приказа осуществить десантно-грузовые учения в столе соответствующего генерала ВДВ. Дата зияла пустотой. Один звонок Совенко – и дата проставлена, спусковой крючок спущен.

К 9 часам утра по Первазскому времени верные «демократы с гор» уже стояли с транспарантами на площади республики и орали антибельдыевские лозунги, но Бельдыевы оставались спокойны. Подумаешь, толпа! Конечно, разгонять её дубинками – дурной тон, не то время, но повлиять на ход конференции она никак не может.

Джентльменское отношение дипломатов-Бельдыевых проявилось и в том, что они сами позвонили Совенко в гостиницу, справились о здоровье, поинтересовались, не нужно ли чего в бытовом отношении. Ах, не требуется? Ну, тогда имейте в виду, что наш спецкурьер привезет вам приглашение на партконференцию...

Среди делегатов у Бельдыевых было твердое большинство. Что бы ни болтали на трибуне меньшевики-кульгаровцы, голосование Бельдыевым было обеспечено, и потому они с оптимизмом смотрели в будущее. Этот оптимизм проявился в их приглашении для Совенко, в приглашении телевизионщиков и корреспондентов центральной союзной и международной печати. Бельдыевы из кожи вон лезли, показывая, что все решается демократически, в духе времени, им не нужен был имидж келейных заговорщиков.

Перед началом конференции верные Совенко москвичи перекрыли выходы из зала, где уже толпились делегаты, рассаживаясь по красным креслам, а президиум величественно, по-восточному, запаздывал. Давал, так сказать, осознать свою значимость.

Для Совенко это была лучшая возможность. Он залез с костылем на трибуну, призвал всех к вниманию. Потом предупредил, что терять ему нечего и если зал не проголосует за кандидатуру Рустама Кульгарова, то расставленные им люди взорвут себя и всех находящихся в зале. Если делегаты начнут паниковать и бросятся к выходу – исход будет тот же. Выжить можно только одним способом: правильно проголосовать.

Люди Совенко, включая Шарова, раскрыли полы пиджаков и продемонстрировали свои жилеты. Совенко предупредил, что кроме взрывчатки люди-бомбы нафаршированы ещё и подшипниковыми шариками, тысячами подшипниковых шариков...

И в этот момент пожаловал ещё ни о чем не подозревающий президиум вместе с подпитой и по-восточному подкупленной журналистской братией. Стал чинно рассаживаться, предлагать всем успокоиться. Расчехлялись и включались телекамеры, снимая исторический момент демократического выбора Перваза. Открывались блокноты с логотипами «Правда» и «Известия» – строчить результаты.

А Шаров молча и тихо стоял в проходе, потел и тяжело дышал в преддверии весьма вероятной кончины.

Шла регламентская канитель, потом первый секретарь Бельдыев зачитал свой скучный и казенный доклад, ни слова не говоривший об интриге сезона.

Шаров стоял на посту, как и положено милиционеру, и мысленно вспоминал всю свою жизнь.

Затем перешли к кадровому вопросу. Бельдыев с недосягаемого верха президиума довольно лениво поставил вопрос о «позорящем коммуниста» поведении второго секретаря Кульгарова. И предложил проголосовать снятие Кульгарова с поста.

Вылез с места делегат Ниджад Кульгаров и, путаясь в чуждой демократической фразеологии, скороговоркой, глотая окончания, предложил обсудить и проголосовать поведение самого Бельдыева – достоин ли он сам занимать место коммуниста в эпоху перестройки и гласности?!

Совенко, как непрошенный, но все же представитель Центра, поддержал это предложение. Говоря, он сжимал в руке странный предмет, навроде дистанционного управления от детской машинки, и, поднимая его над головой, демонстрировал всем собравшимся...

А старик Бельдыев с беспечностью законного шейха все ещё не видел беды. Ведь большинство ему гарантировано!

– Я совсем не против! – сказал он в свой микрофон. – Сейчас такое время – все обсуждают, всех обсуждают... Надо и меня обсуждать... Что же я, без греха, что ли? Нет, конечно! Здесь собрались лучшие члены нашей парторганизации, они и есть нам всем высший суд... Давайте, ставьте вопросы на голосование... Первым – о доверии к Кульгарову... Второй – о доверии мне...

Проголосовали. Явное большинство – доверяют Кульгарову.

Бельдыев глазам своим не поверил – привстал на стуле, протирал очки – а счетная комиссия работала, камеры снимали, борзописцы строчили...

Проголосовали о доверии Бельдыеву. Провал Бельдыева был виден и без счетной комиссии. Словно трусливое стадо, опасаясь сработки взрывного механизма, делегатская толпа повернула к опальном вождю...

И тут же двое статных москвичей, доставленных утренним рейсом, подошли сзади к Бельдыеву, попросили его освободить председательское кресло.

Бельдыев был жалок и потерян, как ребенок. Все члены президиума боялись поднять глаза, не понимая, что же такое происходит.

Бельдыев попытался ещё что-то говорить, требовал переголосования, но его микрофон был отключен людьми Совенко в аппаратной. А вот микрофон Совенко работал прекрасно, и московский бонза взял инициативу на себя, предложил себя на роль временного председатель партконференции.

Бельдыева в полуобморочном состоянии увели.

Совенко проголосовал ещё парочку ключевых документов – об избрании Кульгарова первым секретарем, о доверии ему по прошлой его деятельности и об осуждении «вождистских замашек, волюнтаризма и кумовства» коммуниста тов. Бельдыева.

По мере работы Совенко охрана стала пропускать в зал кульгаровских спецрейсовых дехкан. «Демократы с гор» проходили с палками и кетменями между рядов, становились над душой делегатов почетным караулом иудству. К концу партконференции Совенко сумел все вывернуть так, что полностью перехватил у своих убийц инициативу.

Бельдыевы отстали от его полета на несколько часов – но эти часы были для них роковыми. К вечеру Перваз был затоплен сторонниками Кульгарова. Милиция растерянно бездействовала, потому что недоумевающий бельдыевский министр МВД не получал от шефа никаких приказов.

К вечеру, когда на советские экраны вышел сюжет о торжестве перестройки и демократии в Первазе, министра уже удалось сместить с помощью партийных рычагов и назначить на его место кульгаровца.

Переворот был полным, решительным и окончательным. Тот, кто рискнул в последний момент бросить на карту собственную и чужие жизни, выиграл партию вчистую. Деморализованные делегаты, стеснявшиеся говорить где-либо о мотивах своего поведения на конференции, стали безвольным и послушным орудием нового режима.

Могущество Бельдыевых, по-азиатски величественное и грандиозное, дав единожды трещину, стало рассыпаться с азиатской же невероятной скоростью. Чиновники всех уровней соревновались в присягании на лояльность новому правителю, отрекались от старого мира, отрясали его прах со своих ног. Те, кто получил от Бельдыевых больше других, продавали и предавали их тоже больше других и, что немаловажно – раньше других.

А позабытый за административным переполохом Рустам Кульгаров все ещё сидел в местной тюрьме, куда, правда, к нему вслед за начальником управления исполнения наказаний бегали присягать державшие нос по ветру служаки – директор тюрьмы, министр культуры, министр рыбных ресурсов...

Совенко – может быть, умышленно – продержал власть в республике в своих цепких ручонках без малого сутки – но затем вынужден был уступить её законному шейху и чингизиду.

Из тюрьмы Кульгаров выходил с заднего двора, тихо, без фанфар – не то это место, пребывание в котором стоит рекламировать. Прищурился на восходящее солнце нового, кульгаровского дня – поседевший, похудевший, с висячей кожей на вмиг состарившемся лице, с «Кораном» под мышкой – эдакая недопустимая для партийца идеологическая вольность.

Вздохнул пошире, удивляясь непредсказуемости воли Аллаха – и обнял гяура Виталия Терентьевича, как брата.

– Ну, рахмат, рахмат, Виталий-ага... Это дело твое в века войдет, акыны воспоют, эпос сделают... Ты, как сказочный батыр, землю перевернуть сумел! Хвала тебе и честь на моей земле! Все, что желаешь – проси, ни в чем не смогу отказать...

– О делах после поговорим... – отмахнулся тоже уставший, «севший» на нервах, как батарейка, изнуренный путчист Совенко. – Отдохнуть надо... Ребят подкормить – сутки маковой росинки во рту не было...

 

***   ***

 

На загородной даче ЦК местной партии было все, как во дворце Гаруна-аль-Рашида. Султанский прием оказал Рустам Кульгаров своим немногочисленным освободителям – дастраханы ломились восточными яствами, напитки были со всех частей света, фрукты преломляли в сочной мякоти солнечные лучи, девушки из фольклорного ансамбля танцевали «танец живота»...

– Экзотика, блин! – сказала Ева Альметьева, закусывая медовой коврижкой янтарный шербет из кувшина. Несмотря на то, что рана в процессе работы пару раз вскрывалась, и некоторые из бумаг скоростного делопроизводства в момент переворота оказались помечены Евиной кровью, Альметьева бодрилась и даже подмигивала одной из танцовщиц.

Во главе дастархана на корточках, на бухарские волнистые ковры уселись рядом Рустам и Совенко. Рустам бережно и заботливо угощал московского друга, украдкой указывал на породистых, как арабские скакуны, танцовщиц – мол, какая нравится, какую на ночь прислать?

Но вот среди экзотичных девушек появилась одна – как царица. Прекрасная и жгучая брюнетка, сама воплощенная Азия, с огромными миндалевидными карими глазами, с нежным и чувственным подбородком. Её тонкие ноздри волшебно трепетали, как лепестки роз, а губы манили гипнотическим обаянием все забывающей страсти.

А как двигалась новая танцовщица, как играло её полуобнаженное стройное тело – и молодому тростнику не сравниться с её гибкостью, и ветру не опередить её легкость...

– Королева Востока... – восхищенно сказал Валера засмотревшейся Еве.

– Не говори... – покачала та головой, что-то вяло пережевывая. – Прямо как в арабской сказке... Чё, Валер, остались, значит, на планете ещё уголки для этнографа?

– Планета круглая... – обиделся Шаров ерническому снисходительному тону. – У неё уголков нет...

– Больно не пяльтесь... – предупредил слева бывалый москвич-спецслужбист. – Она не для вас танцует – только для «Филина»... Это и есть Рима, любимейшая и единственная его дочь, и когда она в таком неглиже – это высшая честь гостю, а его слугам – пристало опускать глазенки-то...

Валера, как положено, опустил взор, не собираясь покушаться на чужое, но девушка сама выбрала его, продвигаясь в ритмах восточного танца вдоль гостей, игриво накинула на него свой то ли шарф, то ли боа из меховых шариков, потянула – дескать, выходи в круг...

Под общий (немного нервный) смех Валера выбрался к жгучей красотке и изобразил некий туркменизированный гопак, а Рима – принцесса востока – игриво касалась его то одним, то другим крутым бедром, раздразнивая плотоядные аппетиты собравшихся, презентуя себя как страсть и как наваждение черной брюнетки-ночи...

Когда Шаров под аплодисменты вернулся на свое место, на корточки к дастархану, Ева шутливо пожала ему руку – дескать, молодец, партию и правительство не подвел, а другой сосед представился:

– Судя по всему, ты у нас, парень, надолго задержишься – если голову на чужих подушках не оставишь... Давай знакомиться – я Максим Суханов, второй зам вон этого чуда в перьях... – и фамильярно показал на Совенко. – Правда, знающие люди говорят, что его Степанов – пустое место, почтовый ящик, так что я, может быть, даже первый зам... По крайней мере, на большее не претендую... Поживешь с нами – поймешь почему...

– А может, сразу панораму развернете? – смеялся раскрасневшийся с танца Валера. – Был бы премного благодарен...

– У нашего народа есть такая поговорка – чтобы людей узнать, надо с ними пуд соли съесть... Пуд соли – это много, так что подожди – увидишь. Только Римы Рустамовны остерегайся, она как русалка – поёт серенады, и на камни, на камни... Что ты хочешь, единственная дочь такого человека – балованная-перебалованная... А за очками ходить не надо – сразу видно, что она на тебя глаз положила! Смотри – не посягни на «царскую любовь» – больно падать придётся...

 

***   ***

 

На том дувале, новом, с железобетонной основой, но стилизованном под старинный, они стояли вдвоем на закате, когда огромное багровое Солнце Македонского уваливалось боком за гряды хлопковых и фруктовых холмов.

– Ты не видел меня – стоял такой сосредоточенный и сильный, весь во взрывчатке, а я любовалась тобой и только тобой… – рассказывала Рима, кутая обнаженные плечи в Валерин пиджак. – Юный и прекрасный преторианец, один против тысяч – как в тот момент я любила тебя, умиравшего за людей, которых ты даже не знал…

– Это моя работа… – смутился Шаров. – Теперь…

– Я хочу, чтобы я была твоей, а ты – моим, – сказала Рима с нотками каприза принцессы в голосе. – Ты будешь любить меня, русский северянин?

– Вообще-то я не совсем северянин, я с той же параллели и… к тому же я просто потрясен, у меня нет слов…

– Мой отец могущественный человек… – улыбалась Рима. – Но я не хочу быть только его тенью. Мне нужны мои рыцари, верные только мне. Ты согласишься…

– Естественно… – выдохнул пораженный Валера.

– Я хотела бы быть простого происхождения и быть всегда с тобой… – загрустила Кульгарова. – К сожалению, у каждого своя звезда, Валериан, и я обещана Виталию Терентьевичу, как жена, и как залог прочности нового союза… Прости, что я так откровенна с тобой – просто мне сегодня не по себе…Хочешь, я буду звать тебя «урус-батыром»…

Она взлохматила его челку совсем детским, приятельским жестом.

– Не надо… – попросил Валера. – Как то по-дурацки звучит…

– Хм! Ты просто плохо знаком с розами языка Фирдоуси и Низами, малыш… Хотя у роз есть и шипы – например, наше «туркоманское» налегание на «Ы» – вам, северянам, оно кажется грубым…Но язык любви у всех народов один – это молчание… Загляни в мои глаза – что ты там увидишь…

Её глаза вбирали, карие омуты неведомой глубины и искринок света, втягивали душу без остатка, чтобы оставить на земле обеспамятевшего Манкурта, готового идти в любую даль за этими глазами.

– Я вижу…– Шаров попытался думать по-тюркски. – Я вижу уходящий страх, тающий лед и новый страх, нарастающий иней…

– Ты проницателен, урус…Моя судьба прозвучала вчера – это была смерть. Но сегодня моя судьба прозвучала снова – это стать женой Витали-абыя… Он наш спаситель и главный герой, но мне страшно представить себя в его постели – я никогда не принимала его за мужчину… Дядя Виталий – и вдруг мой муж, никогда о таком и не думала…Знаешь, меня совсем не тянет к нему, а он не думает обо мне… Я ведь лучше отца понимаю, что дядя Виталий берет себе в Москву заложницу…

– Неужели даже так? – удивился Шаров, плохо ещё знающий нового нанимателя.

– Разве ты не слышал, что он – остаз и кадим своей Веры? Я уважаю его веру в коммунизм, но она чужда мне, мне трудно будет поклонятся его богам – а ведь придется, на то и жена, чтобы веровать умом мужа… А когда придет пора подписывать Союзный договор – дядя Виталий достанет свой пистолет и будет ждать моего отца… Если его Рустам-эфенди не приедет подписывать СССР – дядя Виталий, этот добрый и заботливый покровитель, убьет меня, не задумываясь… Ты не знал об этом? Видимо, ты слишком молод, и не все видишь вокруг себя…

– Постараюсь с годами постареть... – пошутил Шаров.

– О годах я стараюсь не думать... Мне недолго оставаться свободной девушкой и хозяйкой большого штата прислуги... Поэтому... – она развернула Валеру за плечи, приблизила к себе, маня и обжигая ароматами жасмина. – Поэтому... эта ночь будет нашей, преторианец, кшатрий, рыцарь, батыр Римы Кульгари... Если только ты не против? Но берегись отказать – восточные женщины обидчивы и жестоко мстят за отказ...

– Как в «тысяче и одной ночи»? – хихикнул вмиг взмокший от напряжения Валера.

– Тысячи у тебя не будет, урус... Довольно с тебя и одной... А потом, чтобы о моем позоре никто не знал, я попрошу у отца и жениха в знак верности помолвки твою голову на блюде...

Возникла мрачная пауза, и лишь насладившись испугом, Шарова Рима закинула голову и рассмеялась.

– Это шутка, преторианец. Я не кровожадна. Не ищи меня и не лазай по дворцу – береги голову, на неё не одно блюдо намечено... я сама тебя найду...

Обняла, прижалась, поцеловала глубоко и умело, словно изучая языком Валерины нёбо и зубы. Она была раскалена, как ветер пустыни, горяча, как кровь из отворенного горла, мягка, как драгоценные меха, смугла, сладка на вкус, как шербет из узкогорлого кувшина, пьянила, как гашиш здешних мест, и высасывала душу, как вампир.

– Я приду к тебе... – сказала, убегая, растворяясь в наполненном луной саду. – Мне нужно вернуть тебе пиджак, без него я замерзну... Я верну его с процентами... из своей одежды...

Шаров одиноко стоял на дувале, словно легендарный воин у зубцов древней согдианской твердыни, македонянин, покоритель Перваза и Маверронахра, Кир – жених сказочной массагетской людоедки...

Незаметно, мягко, по-аппаратному – носками навыверт – ступая, к нему подобрался Максим Львович Суханов, второй-первый зам «чуда в перьях», затащившего Шарова из совковой будничной милиции прямиком в глубины времени и пространства.

– Юноша... Лучше бы вам внять мне... А не манкировать моими советами... – сказал Суханов, сухой и чопорный, как фамилия. – Мне не по душе такие рандеву под луной, тем более после ваших совместных плясок живота, как-то все одно к одному...

– А вы поставлены блюсти государеву невесту?! – окрысился ничего не понимающий, ни во что происходящее не верящий и оттого очень злой Шаров.

– Если бы вы столкнулись с теми, кто блюдет, то уже болтались бы на цепях в здешних глубоких подвалах с весьма этнографическими сводами... Слушайте, все уважают ваш подвиг Матросова – грудью на политамбразуру – но, между прочим, я тоже стоял в зале, и тоже со взрывчаткой...

– А вот от ханум не обломилось? – шутовски посочувствовал Валера.

– Да Ленин с ней, право слово, на что она мне... Просто хочу вас предупредить – на правах старшего товарища – мы на Востоке, глубоко-глубоко на Востоке... Здесь ценят нашу помощь, но определенные приличия велят не заходить дальше допустимого, чтобы не нанести оскорбления гостеприимным хозяевам...

– Я, Максим Львович, ничего не делал, и ничем не провоцировал... Но если девушка хочет со мной пообщаться, то я не вижу необходимости в переводчиках, она прекрасно владеет русским языком...

– Не сомневаюсь, что она вообще языком неплохо владеет, но поопаситесь проверять... Вы что, ничего не поняли? Мы с Вами при дворце падишаха, старинного, настоящего, чуть-чуть подкамуфлированного под формат КПСС – да и то, поверьте, ненадолго, уж всем ясно, к чему дело идет у нас в стране... Падишах милостив к гяурам, пока они почтительны к нему, к его вере – но если они перейдут определенную грань – он не просто имеет право, он обязан их наказать. На этом стоит его власть и его харизма, этим ни он, ни мы, не имеем права рисковать...

С раздвоенными чувствами Валера пошел к себе в отведенный султанский покой на широкое шёлковое ложе.

«...попрошу у отца и жениха в знак верности помолвки твою голову на блюде... ха-ха-ха...»

«...эта ночь будет нашей, батыр Римы Кульгари...»

«...уже болтались бы на цепях в здешних глубоких подвалах с этнографическими сводами...»

Он не спал – не мог сомкнуть глаз.

Поэтому он услышал её с первого аккорда – её не какой-нибудь подходящий случаю дутар, а вполне современную гитару. Она была под окном, и шестиструнная гитара в её холеных смуглых руках пела, как живая – вторым голосом, вторя юной поэтессе...

Шаров не мог понять слов, но их произносили не уста, а страдающее сердце, и оттого они проникали в душу, минуя сознание. Это был божественный язык Фирдоуси и Низами, с красотой которого Валера когда-то – казалось, давно – не был знаком. Язык гурий мусульманского рая, язык погубляющего правоверных иблиса...

Она пела для него – в переливах чужой речи он слышал свое римское имя, занесенное в восточную песню ураганами истории – пела про него и для него, пела серенаду своему рыцарю и спасителю, благодаря его за избавление и за эту лунную ночь, которую он подарил ей вместе с жизнью, за эти призрачно-переменчивые тени обстоятельств, когда ты на лезвие бритвы, на тонкий волосок отделен от трона или плахи, парчи или рубища, пьедестала или темницы...

 

Дочь Перваза в смирении небу живёт,

Не сама, а душа её это поёт...

Я дарю тебе душу, отважный батыр,

Эту малость – ведь прочее всё не моё...

Я – подарок, в расписке холодной строка,

Я – всего лишь залог для ростовщика,

Но простится навеки с надеждой на счастье,

Я хочу только с тем, кому дорога...

 

Этот перевод Рима сделала много позже – как умела, на неродном ей языке, и призналась, что сути он передать не может. Она дарила Шарову песню на языке Фирдоуси, потому что ничего больше не могла принести ему в дар за его стоическую верность её роду и её красоте.

Она была так близка, так реальна, так желанна... Валера не смог уже сомневаться или вспоминать скучные наставления Суханова. Он отворил створчатое окно и любовался на внезапную и запретную свою страсть. Она приблизилась к нему, отложила гитару и протянула ладони. Он втянул её к себе в покои – как она перед этим втянула его взглядом в себя, в свое рабство, и уже не мог ни на секунду остановиться, целуя и раздевая «царскую любовь», вкушая соки не для него созревшего плода.

Они рычали от вожделения, как сцепившиеся барсы, порой довольно сильно покусывая друг друга, жадно впитывая друг друга блуждающими, безумными губами. Они были самодостаточны – время остановилось, и пространство рассыпалось, как ветхая декорация – мгновение было прекрасно и равно самой жизни, даже если ей поутру предстояло обрываться.

Не войти в неё сейчас же было бы равносильно пытке кипящим маслом сгорающей кожи, а войдя, Шаров испытал что-то вроде клинической смерти – с кажущейся остановкой сердца, с утратой координации, с тоннелем и светом в конце тоннеля, куда летит оторвавшаяся от тела душа.

Потом они лежали, мокрые от перенапряжения и обнаженные, в лунных квадратах от окна, во влажной и смятой постели, и Валера пялился на очень темные, шоколадно-коричневые соски богини Азии, хотел прильнуть к ним губами и в полнейшем бессилии не мог подняться, дотянуться...

«Боже мой... – появилась в голове, маразматичной от слабости, заплутавшая здравая мысль. – Где я и что я делаю?!»

– Ты любишь меня? – грустно спросила Рима, играя на его груди острым ноготочком хищницы.

– Да...

– И будешь всегда любить? Всю жизнь?

– Если утром мою голову положат на твое блюдо, то это не так уж и сложно...

– Ты врёшь преторианец, а врать женщине бесполезно... Она все чувствует – но не во всем признается... У тебя внутри – глубоко-глубоко – есть ледяное ядро, которое я так и не растопила...

– Нет у меня никакого ядра... Чё я, пушка что ли?

– Я научу тебя, Валериан, мой цезарь, как обманывать женщин, которых не любишь... Никогда не откидывайся от них, когда получил своё, не отваливайся на бок, будто тебя подстрелили Бельдыевы... Тот, кто любит, не кончает с концом, он обнимает и целует после своего семени... И это ласки – уже для женской души, а все перед извержением – только для тела, как на случке...

– По-моему... – сказал Шаров, только чтобы что-то сказать. – Наши религии отрицают душу у женщины...

О чем-то таком – не про христианство и ислам, а про их внутренние секты – им с Ингой рассказывали на историческом факультете.

– Я не знаю, про какие религии ты говоришь... – повела Рима роскошной шеей, так что волшебные волосы волной раскинулись по плечам. – Твой хозяин верит в Маркса и Ленина, но это недоказуемо, это лишь вера... Мой отец даже в строгие времена втайне верил в Аллаха и Пророка – это тоже лишь вера без доказательств... Мой дядя с маминой стороны, академик Турхоев, хозяин нашей Академии наук, верит только в Доказательства и Разум – но и это лишь вера без разумных доказательств...

– А ты? Во что веришь ты?

– В тебя, дурачок... – засмеялась Рима, грациозно отбрасывая черные волосы от лица. – Пока только в тебя – когда ты стоял со смертью за пазухой, чтобы спасти меня от льдов забвения, и когда ты вошел в меня, чтобы ожогом остаться в моей судьбе...

 

1988 год

 

– Режьте скорее! – указала рукой Ева Алеевна в сторону тамбурной двери, общей для двух квартир. В замочной скважине переломился ключ и замок заклинило.

– Уже полшестого!– объясняла Ева. – Сейчас муж придёт, начнёт на меня орать...

– Послушайте! – засомневался слесарь с автогеном, срочно, за бутылку, вытащенный из подвальчика коммунального предприятия. – Дамочка! Это ведь очень дорогая дверь... Армейский дюраль, инкрустация сандаловым деревом... Может, лучше я попробую аккуратно отжать язычок замка, чтобы такую красоту не портить?

– Какая там красота! – отмахнулась Ева. – Режьте! Времени нет! Начнёт орать на меня, что я ключами пользоваться не умею...

– А он не начнет орать, что мы столько деньжищ спалим?

– Что вы, он даже не заметит! Ему главное, чтобы путь к дивану был свободен... А для дивана я уж ему вроде всё купила... – Ева сверилась с содержимым гастрономических пакетов. – Сочок... персиковый... Кетчупок... Пузырёк...

Звякнула ещё одна бутылка водки.

«Какая жена! – внутренне восхитился слесарь, врубая автогенный резак и брызжа по сторонам искрами. – Везет же некоторым...»

...Две купленные в 80-х годах кооперативные квартиры в новом доме улучшенной тогда ещё планировки смотрели дверями друг в друга, как в зеркало. В 50-й жила Хозо, в 51-й – разместился гость с Кавказа Валера Шаров. Дом строило министерство культуры СССР, и потому вокруг «сладкой парочки» молодоженов, объединивших свои строительные возможности на общей лестничной клетке, обитали всякие скрипачи, пианисты, то гаммы неслись, то «полёт шмеля» звучал за стенкой, но Хозо и Погон привыкли, менять гавань не торопились.

Приезжая с юга, где у него были дела с маслобойными заводами, Шаров обычно, как и сейчас, вваливался на половину супруги, цинично пренебрегая одиноким неуютом запущенного собственного жилья. И всякий раз, как и теперь, Хозо пыталась протестовать.

– Валера! Ну, ты бы хоть позвонил! Я ведь не одна...

Или:

– Чего ты трезвонишь, как больной?! Ко мне должны прийти... Не хватай со стола, не тебе же... Дурак, это французское вино, по триста баксов бутылка, не пей из горла...

Шаров радостно обнимал женушку мощными лапищами неуклюжего медведя, бросал в прихожей чемодан, целовал Хозо в лоб и проходил в её роскошную, ухоженную, всю в хроме и мраморе ванную комнату. Там скидывал грязную и пыльную одежду, лез под струи душа, мылся и кричал развязано:

– Ева! Иди, потри мне спинку!

– Козел ты! – беззлобно ругалась Хозо, утирая его раскрасневшуюся плоть мыльной мочалкой из водорослей средиземного моря. – Давай, давай, полощись быстрее и уваливай к себе! Я ведь не шучу, ко мне вот-вот придут, ты ещё смутишь...

– Кто у нас на сей раз? – хихикал Шаров.

– Слушай, ты её не знаешь, это мое дело, кого приглашать... Она вообще-то виолончелистка, очень стеснительная девушка...

– А! Дом культуры влияет на вас, дорогая, своими флюидами...

– Почему ты такой пошляк? В конце концов, должна у меня быть личная жизнь, или ты задался целью окончательно мне её испортить?!

– Ах ты бессовестная! – хохотал уже в голос Шаров, охватывал женушку ладонями за литые бедра и валил, как была, в шелковом халате с китайскими драконами, в белье, с прической – к себе, а точнее – к ней – в большую ванну.

– Отстань! Дурак! – визжала Ева, но уже и сама не выдерживала, начинала смеяться, брызгать в ответ на мужа мыльной водой. Так они резвились по-дружески, иногда даже заливая соседей снизу, каких-то лауреатов контрабаса, затейников толстой струны.

Потом, отборовшись в пенной воде, выбирались на кухню, где «не для Шарова накрыто», в случае чего – тут же без лишних слов уплачивали штраф контрабасистам. Ева приводила себя в порядок, ругая Шарова невинными в её пухленьких губках матернами, а Шаров жрал закуску, пёк в Евиной микроволновке себе картошку «по-пионерски», потом солил её и мусорил на стол...

Иногда – в момент особенно тесного и влажного контакта – Валера начинал целовать жену и пытался её раздеть, овладеть ей, что-то страстно начинал нашептывать про единственную, любимую, а Ева терялась, отодвигалась, краснела, вынужденная объяснять давно «перетёртое»:

– Ну перестань... Ну Валеронька, миленький, ну прекрати... Ты же знаешь, что мне неприятно... Ну представь, что тебя стал бы лапать Никита Питров и говорить тебе, что ты стройный, сильный, красивый...

– Пошел он в...

– Отпусти... Я не хочу так... Ну что ты делаешь?!

– Ева, я тебя люблю... Это все комплексы, самовнушение... попробуй хоть раз со мной, любимая... И ты забудешь всех своих музыканток к едрёне фене... Я так устал... Я три недели по степным совхозам... Там только быки и недоумки... А ты такая тёплая, такая вкусная... Дай, я не буду делать тебе больно...

Хозо была все-таки женщиной, хотя и странной. И под давлением аргументов-поцелуев уступала, начинала жарко дышать ему на ухо, ещё сильнее возбуждая, молчала, когда он выносил её по коридору в спальню-будуар и бросал на широкое ложе под звездный балдахин...

Но все было напрасно. Ева встречала его сухой даже после самых неистовых ласк, и однажды дело кончилось кровотечением, разрывом нежных тканей, после чего, промаявшись час в приемной больницы, Валера не заходил больше так далеко в своих «эротических игрищах».

Как это ни чудовищно звучит – они с Хозо были однополой семьей. Они никогда бы не стали семьей, если бы в 80-х не было дело строго с евиными вольностями, если бы Виталий Терентьевич не приказал своей помощнице (ещё до той кровавой поездки на Кавказ) оформить фиктивный брак с кем угодно – но из мужиков.

– Я всё понимаю, Ева... – говорил он сухим скрипучим голосом партократа. – Но это становится слишком заметным... Так что меня не позорь и нашего учреждения тем более, мы с тобой числимся коммунистами и не можем подавать такой пример... Многого не прошу – кольцо на палец, плюс мужичонко под руку на больших праздниках... Поняла?

– Поняла... – потупила взгляд Хозо. – Будет сделано, Виталий Терентьевич...

– Вот и хорошо...– накрыл её узкую ладонь своей Совенко. – И не будем больше об этом... Ты мне очень нужна, Ева, и в любом случае – я на твоей стороне... Где у нас сводные таблицы по весовым показателям хлопкоробов?

Вот такие, можно сказать, глобальные, геополитические причины породили брак Евы Альметьевой, по прозвищу «Хозо», с совершенно неподходящим ей провинциалом Валерой Шаровым. Получалось, она должна была выглядеть нормальной бабой ради того, чтобы где-то у Кушки не воровали хлопок, не прекращали скуривать Запад опиумом, чтобы династию чингизидов Бельдыевых в Первазе сменила династия чингизидов же Кульгаровых ещё до того, как обе династии шейхов сожгут свои партбилеты.

Свадьбу сыграли в декабре 1987 года, теплой, пушисто-хлопняной зимой. Главным гостем был, конечно, Виталий Терентьевич, но наприглашали и ещё толпу всяких гостей – засвидетельствовать «беспочвенность» слухов о помощнице Совенко.

Кредит на покупку кооперативной квартиры в доме министерства культуры (точнее, двух квартир, шедших по двойной цене, как одна) Ева оформила у себя же в ХОЗО – «Хозяйственном отделе», чтобы опять же не оформлять слухов о коррумпированности. С деньгами у неё проблем уже тогда никаких не было, через её руки проходили астрономические суммы.

Молодоженов со всеми полагающимися ритуалами спровадили в отель на брачное ложе, на котором они и поспали «валетом» в свое удовольствие...

 

1990 год

 

Саит-баба, задумавший старинное, как мир, похищение в горный аул понравившейся девушки, попал очень жестоко. В числе немногих уцелевших террористов он был схвачен, избит и пошёл по расстрельной статье. Как молодого, как комсомольца с хорошими характеристиками (а в основном, конечно, благодаря «урючным» деньгам родни) расстрел сменили на 15 лет колонии.

Но капитан Князев, чуть было не потерявший дочь, взъелся на земляка сильнее, чем на азиатских гастролеров и пообещал ему устроить его в «пресс-хату» с «курятником».

Там и случилось страшное – Саит-баба был «опущен» и сделан «петухом», да не просто по факту, а с рассылкой данных на него по зековской «зелёной почте». Иначе говоря, Саит-бабу ославили, как педика, по всем зонам, где сидело немало его знакомых и коллег по «рыночным отношениям».

Так едкая кислота страшных сведений проникла в родной аул Саит-бабы, где от него сразу отреклись и знакомые, и родственники, и односельчане. Тюркский кодекс чести очень строг к мужчине – «петухам» нет место среди тюрок, они становятся париями, как прокаженные.

Но вот тлеющая с 80-х война с далышанами вылилась в полноценное побоище, и озверевшие далышаны, вдохновленные жаждой кровной мести ударили по Хухомскому району. Тюрки с боями отступали, а колонии, в одной из которых отбывал свое наказание опущенный Саит-баба, бросали на произвол судьбы.

Саит-баба, разом постаревший лет на двадцать, из цветущего юноши превратившийся почти в старика, полуседой, потерявший всякий человеческий облик, был в горниле боя никому не нужен, его попросту забыли в камере. В Хухом пришли далышаны, проверили камеры, в некоторых нашли полумертвых от голода и страха узников.

Саит-бабе повезло – он притворялся немым, что-то жестикулировал, а сурдопереводчика в отряде далышанов, к счастью для него, не нашлось. Поэтому Саит-бабу, человека уже весьма неопределенной внешности, приняли за пленного далышана. Его накормили и немного подлечили в лазарете.

Когда Саит-баба немного оправился, он ночью зарезал далышского часового и уполз через Хухомский хребет к своим. Здесь его без лишних слов приняли, благо что оружие он принес с собой, трофейное – и записали в отряд «Волк».

Саит-баба воевал, ходил в знаменитую атаку на Алыйском кряже, был даже награжден от командования кемалийской медалью за храбрость. Но потом стороны подписали перемирие, и волонтеров демобилизовали.

В камуфляже, с автоматом, добытым в бою, с мощным револьвером в кобуре на поясе, с кемалийской медалью Саит-баба надеялся встретить в родном селе сочувствие к себе.

Но на улице аула, прилепившегося к скале, как ласточкино гнездо, стало для падшего птенца слишком тесно. Его встречали молча, расступались – словно он нёс заразу, от него отворачивались, его вопросы игнорировались.

Тогда он пришел на двор к дяде, уважаемому старейшине тейпа, и уселся на пригреве утоптанного дворика, закрыв глаза, терпеливо поджидая в неподвижности своей участи.

По закону гор на дворик к подсудимому собрались всем кланом. Те, кто старше. Те, кто младше. Дети – те хихикали и указывали на опозоренного пальцами. Пришла в строгом траурном платке, наполовину чадре, и мать, вдовая Гульнуз-ханум. Когда дядя увидел, что все в сборе, он снял войлочную тюбетейку, затейливо украшенную черными шнурами, и начал разговор.

– Ты, запятнавший имя своего отца и свой род, зачем ты пришел к нам? Растлевать наших юношей? Смешить наших девушек?

– Тоган! Казарле! – воззвал Саит-баба к родне святыми старинными словами. – Не стыдите за то, чего нельзя было избежать! Я попал в камеру к озверелым кяфырам, к волосатым далышанам, четверо держали меня, а пятый совершил постыдное дело – на нем грех, не на мне… Что мне было делать, тоганым?! Я дрался, как лев, клянусь, но они оказались сильнее…

– Ступай от нас! Ты нам не тоган и тем более не казарле…У мужчины всегда есть выбор – умереть, но не дать вонзить в себя то, что постыднее любой ржавой стали… Был выбор и у тебя – но ты струсил… Уходи от нас, уноси с собой свою ЛЕПРУ, прокаженный, ты нам не брат, не сводник…

– Я не трус! – кричал в отчаиньи Саит-баба, ползая в ногах своего сурового рода. –Я не давался им… Они силой взяли меня… Почему я должен умирать за чужой грех… Я воевал… Я резал далышанов, спросите моего полевого командира, я привез от него письмо… Мне дали медаль «кемали яугир» за доблесть…Я пришел с оружием, которое взял у врага в бою… Вы не можете так поступить со мной…

Но родня плевала в Саит-бабу и расходилась. Он бросился к родной матери, обнимая её колени, плача, умоляя принять в дом покойного отца. Мать молчала, поджав синеватые старческие губы – потом вдруг, в порыве истерики, похабно задрала черный подол, обнажив дебелые, венозно-артритные ноги старой крестьянки:

– Что? Позвал маму? Ну, тогда залезай в меня обратно, лезь, если поместишься, трус! Я буду носить тебя в животе и через пупок добавлю крови тюрков в твои пустые жилы…

И опозоренный Саит-баба бежал из родного аула, бежал в ночь и пустоту, в никуда, чтобы на долгие годы пропасть и затеряться где-то в большом мире...

 

1991 год

 

Мирный с виду город швейцарских гномов-каннибалов живописно раскинулся под смотровой площадкой маленького туристического кафе-шантана на склоне горы Монблау. Рыцарскими шипастыми моргенштернами топорщились, бросая вызов небу, шпили кирх и костелов, пестрыми шляпами папских гвардейцев салютовали цветастые крыши многовековых особняков, чужеродными кораблями инопланетян смотрелись банковские небоскребы в стиле «модерн»...

– Вон наш офис! – указывал рукой через парапет Пьетро Метье, как бы ненароком прижимаясь боком кашемирового пальто к шубке Евы Шаровой. – Видите, отделанная керамогранитом высотка-пирамида? Это и есть LTD «Швейцарское общество страхования финансовых рисков», компания с мировым именем... Я в ней, Ева Алеевна, не последний человек – в последние годы мой «русский» отдел очень расширили...

– Надеюсь, не настолько, чтобы вам не нужны стали деньги? – игриво улыбнулась Ева.

– Деньги, думаю, лишними никогда не бывают... Но мне трудно говорить о делах, когда я наедине с ТАКОЙ девушкой, мне хочется распевать для вас тирольские песни или угостить венским штруделем...

– Ну... – опустила Ева темные пушистые ресницы. – Вы тоже мужчина яркий... Однако я же преодолеваю себя, и все-таки думаю о делах...

– О! – засверкал начищенной пуговицей Пьетро. – Вы прямо-таки окрыляете меня такими словами... Если, конечно, я правильно понимаю русский язык...

– Тем не менее, давайте пока спрячем наши крылья, перекусим обещанным вами штруделем и коснемся дела, по которому прислал меня к Вам Виталий Терентьевич Совенко.

– Он приедет сам?

– Только через два дня, он в Москве на партийной конференции.

– Мы в Швейцарии считаем его одним из крупнейших финансистов...

– Он только представляет свою страну, так же, как и Вы, Пьетро – свое страховое общество...

– Однако это не мешает мне быть известным экономистом, даже в области теории...

– Вот и прекрасно! Мы нуждаемся в одной важной услуге такого видного специалиста, как Вы...

– Какого рода услуга?

– Консультационного...

– Это по моей части! И какой суммой гонорарного фонда вы располагаете?

– В пределах трех миллионов американских долларов. Банковским переводом со счетов алмазной компании «Де Пирс» на любой из указанных Вами счетов.

Ева оценила выдержку Метье. Колоссальная сумма, от которой другой клерк, даже и высокопоставленный, упал бы наземь со вздыбленными волосами, прошла через Пьетро электротоком. Он ни взглядом, ни жестом не выдал себя – и только мурашки на коже, будто он мгновенно замерз, показали Еве, что жалование Метье у него в конторе ЗНАЧИТЕЛЬНО меньше...

– Какого рода консультации Вам необходимы? – мастерски преодолел внутреннее замешательство Пьетро. Он старался продолжать разговор спокойным, доброжелательным, чуть казенным тоном.

– Пьетро... – накрыла Ева его руку своей теплой ладонью с алым лаком маникюра длинных ногтей. – Я ценю Вашу выдержку... Поверьте, мне приятно с Вами работать... Думаю, я могу Вам довериться и рассказать суть предстоящего нам с Виталием Терентьевичем дела. Ваш знакомый Совенко – один из тех, кто готовит финансовую почву для предстоящего в нашей стране политического переворота...

– Коммунистические ортодоксы? – испугался Метье.

– Ну... – очаровывала Ева улыбкой. – Я предпочитала бы называть нас державными патриотами и крепкими хозяйственниками...

– Да! – утер легкую испарину со лба швейцарец. – Трудно представить Вас, Ева, в роли красной комиссарши... Моё воображение рисует их в кожаных тужурках и красных косынках, с маузерами на боку...

Ева снисходительно погрозила ему пальцем:

– Если Вас это возбуждает, то я выпишу такой наряд из СССР...

Она была в тончайших черных чулках с заманчивой стрелкой, в легких туфельках на высоком каблуке, в укороченной трапеции шубы из русских соболей, в дорогой косметике стиля «вамп», благоухала «Шанелью». Такую женщину ни один чокнутый маккартист западного мира не принял бы за коммунистического агента.

– Далее... – шла по «делу» Ева Алеевна. – В нашей стране больше двух лет действуют частные и акционерные банки... В ходе установления обновленного режима, особенно на первых порах, потребуется хорошая финансовая «подушка», поэтому главный банкир нашей страны Муращенко готовит указ о слиянии всех и всяческих банков в единый государственный банк. При этом...

– Но ведь это... конфискация?! – растерялся Метье

– Марксисты предпочитают называть это экспроприацией, – возразила Ева. – Впрочем, это не важно, я не марксист, я работаю по найму... Естественно, месье Пьетро, все то, что наши частные банки вывезли за рубеж, после переворота за рубежом и останется, а это, как вы говорите, «не есть хорошо». Если мерить все американским долларом, то речь идет о сумме около полутора миллиардов... Мы ликвидируем центральные офисы у себя в Москве, а все филиальные средства и конторы говорят нам «спасибо» и делают ручкой....

– Простите, что делают? – приподнял бровь Пьетро.

– Это русская идиома, означающая церемонию прощания....

– Ага... «делают рючкой»... Надо запомнить... Или, может быть, вы имели в виду «делают рюмкой»?!

– Пьетро, ручкой, именно ручкой... Неважно, не отвлекайтесь! Так вот, задача моего патрона – сделать так, чтобы перед нашим большим карнавальным мероприятием центральные офисы в приказном порядке перевели хотя бы быстроликвиды к себе под крылышко. Ну, грубо говоря, час «икс» в сентябре, а в августе полтора миллиарда долларов приезжают погостить домой в Россию... Падает «железный занавес» – и гости дорогие переходят в камеры.

– Это понятно... – Пьетро усиленно тер лоб ладонью, воображая умишком скаредного гнома горы, монбланы, завалы колоссальных денежных накоплений русских воров. – Конечно, понятно... Вы хотите вернуть деньги в страну, чтобы их не конфисковали под предлогом смены режима?

– С Вами приятно работать...

– Спасибо... Ваши губки делают комплименты особенно сладкими...

– Вот, собственно, и все, – развела руками Ева. – Вы помогаете нам – и получаете перевод от «Де Пирс» – три миллиона личных сбережений...

– А почему от «Де Пирс»? – задал Метье «не тот» вопрос. Ева просто гордилась им – любой другой – хоть бы вон Валера Шаров, который сейчас пердит от ревнивой злости в машине на парковке, спросил бы – «что я должен делать?» Вместо этого подлинный профессионал Метье тянет время, выясняет вторичные детали и пытается сам догадаться о предназначенной ему в раскладах ЦК КПСС операции.

– Ну, это вопросы тактики... Коммунисты, на которых я работаю – люди не очень богатые... – Ева шаловливо погладила холмики грудей под соболиной шубкой руками в бриллиантовых кольцах. – У них туго с наличностью, а хапуги – понятное дело, не на их стороне... Но мы заключили договор с «Де Пирс», что приостановим на небольшое время поставку на мировой рынок алмазов из Якутии, и они теперь у нас в долгу...

– А я, как консультант... – ворочал жерновами туговатых мозгов кальвиниста Пьетро. – Я, как консультант финансового страхования деловых рисков...

– Сделаете маленький инсайд! – засмеялась Ева, грациозно поднимая в руке бокал с хорошим вином. – Конфиденциально сообщите им... Впрочем, не просто сообщите, а с какой-то имитационной игрой... Что в Швейцарии в секретном порядке сформирована комиссия по жесткой борьбе с отмыванием денег, и что криминальным деньгам из СССР грозит конфискация... Мол, неплохо бы на некоторое время, пока не утрясется, забрать вклады от греха подальше, к себе поближе, скажем, в Москву или Питер... Впрочем, Ашхабад или Перваз нас тоже бы устроили...

– Гм! И три миллиона долларов?

– Совершенно легальных, чистых и светлых, как алмазы «Де Пирс»...

– Думаете, ваши... как это в деловом русском языке... Ваши БАРИГИ испугаются жесткой конфедеративной проверки?

– Пьетро, не будьте наивным... Вы же лучше меня знаете, что деньги из СССР – сплошь и рядом – грязные деньги. «Бариги» – точнее, надо говорить – «барыги»...

– Как? Ы-ы-ы... Варварский язык, простите...

– Так вот, эти барыги испугаются, и к бабке ходить не надо...

– К «бабкам»?! Это же в русском деловом – «деньги», я думал, они есть употребляться во множественном числе...

– Пусть будут во множественном...

– Ну, что ж, значит я уже неплохо влез в русскую гречу, а?

– Замечательно влез, Пьетро... – поощряла похвалами Ева.

– В принципе, я могу завершить эту гречу до Вас, Ева Алеевна... Я – возглавляю русский отдела страхового общества... Совершенно очередно...

– Пьетро, «очевидно»...

– Так вот, совершенно очевидно, что моя компания может быть обеспокоена предстоящими большими убытками по страховым премиям пострадавшим русским вкладчикам... Получив инсайдерскую миаляву...

– «Маляву», Пьетро, дорогой! В русском деловом языке принято говорить – «маляву»... В смысле – «малевать», «писать»...

– Да... Ева Алеевна, не откажите хотя бы пару дней консультировать меня по русскому языку... Я в ответ обещаюсь быть вашим швейцарским гидом... Вы согласны?

Ева слегка кивнула, лукаво взглянув искоса.

– Я просто счастлив... – ликовал прущей удаче Метье. – Так вот, получив инсайдерскую ма-алаяву... Правильно? ...мы хотим предотвратить эти убытки, и в секретном режиме сообщаем всем застрахованным у нас... А попутно – и другим, кто нам помешает... о грозящей «грязным деньгам» конфискации в Швейцарии! Указываем конкретные сроки угрозы – и переводим стрелки с больного на здорового... О’кей? Как мой деловой русский?

– Для швейцарца великолепен, но неплохо бы подтянуть ещё...

– Все в ваших руках... Ева Алеевна, чисто теоретический вопрос – вы в детстве не мечтали жить на Западе с миллионером?

– Пьетро, в детстве я мечтала летать в космос с Гагариным...

– Странно, а у нас в газетах пишут, что все русские женщины мечтают жить у нас с миллионерами...

– А вы поменьше верьте прессе... Оно, может, и к лучшему, что брешут – а то бы у вас миллионеров не хватило бы...

– Уи, Ева Алеевна, но ведь иногда добавляются новые... Я, например, с сегодняшнего, можно посказать, дня...

– Да, Пьетро, вы молодец... Хоть для вас русский – чужой язык, а мы друг друга понимаем с полуслова... Будьте осторожны, для русских баб вы лакомый кусочек...

– Вы дюмаете?

– Мне даже жаль, Пьетро... Искренне жаль, что через месяц, может – два, нас разделит «железный занавес», и мы, может быть, так никогда и не сможем друг другу позвонить... Но это решать не мне и не Вам...

Метье уехал на такси. Ева проводила его уже по-дружески, поцеловав на прощание в розовую, тщательно выбритую, дышащую лосьоном и сигарами щёку.

– Мы на вас очень надеемся, Метье... Помните, миллион – задаток, два – после исполнения дела... И до встречи завтра – вы обещали показать мне тирольский базарчик...

– Чего он там тебе втирает? – сердито спросил в машине, взятой на прокат, щетинистый и лохматый, с душком кислинки, Валера. – Так и увиваешься вокруг него... А то все – «мужики мне не нравятся, мужики...» Тебе настоящие мужики не нравятся... А нашла как бабу – сразу завелась, попой крутить-то перед ним...

– Валера... – блаженно закинула руки за голову упавшая на заднее сидение Ева. – Кажется, все у нас выйдет...

– Чего выйдет? Бабки ему сунуть и замуж выскочить?! Знаю я вас, все вы, как проститутки – только бы миллионер и иностранец...

– Вы чего, сговорились?! – искренне удивилась Ева. – Какой миллионер? Какой иностранец?

– Чё, по-твоему, я без глаз? Не вижу коленца твои, что ли? Из ванны не вылезаешь, по два часа свой грим рисуешь?

– Положим, помыться и тебе бы не мешало... Чтобы не вонять тут... мужественностью....

– Я тебе муж, и развода не дам! Вот раз мне кукиш – и всем пусть тогда кукиш, ни себе буду держать, ни людям...

– О чём ты?! Давай, в отель... По дороге купишь мне соли для ванн, пенку для лица, тоник кожи и крем для депиляции...

– А чего это ты раскомандовалась? – вспыхнул Шаров сухостоем. – Тебе надо, ты и покупай!

– Валера, мы работаем под прикрытием... Я – богатая дама, а ты мой шофер, понял? За такими покупками ходит шофер или чичероне...

– Тогда я ещё презервативы куплю! – мстительно решил Шаров. – Раз мы под прикрытием, пусть думают, что ты, б...ь, с каждым шофером, и с каждым чичероней по ночам... это...

 

***   ***

 

– Поздравьте меня, Ева Алеевна, я есть стал миллионером! – похвалился Пьетро через три дня их туристического общения. – Перевод подтвержден банком на Каймановых островах... А вот копии подготовленных мной инсайдинговых документов, как Вы просили...

Они стояли на гаревой дорожке горного торенкура Монблау и собирались свернуть на лорейнский фуникулер, проехать над разверстой альпийской пропастью, где традиционно пищат в летучем вагончике толстозадые американские путешественницы-пенсионерки.

Ева бегло просмотрела бумаги – операция «Сброс» была в разгаре, и Пьетро работал как никто иной – отменно. Впрочем, и получал он за свою работу столько, сколько бы в жизни не заработал у себя.

– Ты молодец, Пьетро! – сказала Ева, убирая папку в туристический рюкзачок. – Просто молодец... Как хорошо, когда рядом знаток своего дела....

Она взяла его за руку, чтобы её пожать дружески-деловым манером, но денежный гномик проявил вдруг не-швейцарскую прыть, обнял Еву быстро и порывисто, прижал к стволу старого бука и стал целовать в нос, в губы, в щёки, в точеный подбородок...

– Евайн... Евайн... – он дышал тяжело и прерывисто, и как-то спазматически стискивал кольцо опаляющего объятия. – Ты не думать... что я маниак... Просто у нас мало времени... Ты уедешь... А я не сказал главного... Ты мне безобходима... А уезжать есть... У меня уже есть миллион, а скоро будет ещё два... Я буду делаю что ты захочешь...

– Пьетро, – она отталкивалась как-то неуверенно, с улыбкой, боясь его обидеть, а он воспринимал её слабость за поощрительную неуверенность. – Ну, отпусти, ну... Что ты такое делаешь... Мы же дело делаем, а ты... Нельзя, нельзя...

Валера появился на дорожке торенкура очень даже вовремя, что редко с ним бывало. Мрачным медведем надвигался на «сладкую парочку», что побудило культурного Метье немедленно отпустить Еву и отступить на шаг.

Шарова отряхала шубку от листвы и трухи старого бука.

– Пьетро, ты великолепный человек, и специалист ты тоже... – сказала Ева в застывшей тишине. – И, знаешь, наверное, с тобой я была бы счастливее, чем с любым другим... Но сделанного не воротишь – прошлое вне нашей власти... Познакомься – это мой муж, бизнесмен из России, Валериан Шаров...

– Я думал, это дривера, шофэр...

– По «легенде» – да...

– И он лучше меня? – саркастически спросил Метье.

– Нет. Скажу честно – даже хуже. Но он – уже состоявшийся муж. И ничего тут не поделаешь...

– А развестись? – хмурил брови Пьетро, не стесняясь присутствия соперника.

– А по сопатке?! – угрожающе предложил Шаров.

– Пьетро, это... Ну, невозможно и все... – щебетала Ева.

– Хорошо... – Метье все понял и теперь стыдился, что мог выглядеть смешным. – Я не стану больше... Мы останемся деловыми партнерами, хорошо? И друзьями...

– В гробу я видал такую дружбу! – рычал Валера.

– О вас речи нет... – парировал Пьетро. – Жизнь долгая, Евайн... И все, поверьте, все можно переделать и передумать... Прощайте... пока...

Он размашистым, совсем не европейским шагом ломанулся вниз, забыв и про фуникулер, и про красоты пропасти.

– Ты лживая и пройдошистая стерва! – сказал Шаров.

– А ты – дебил... Тут на кону полтора миллиарда, а он лезет со всякими чувствами...

– Я лезу?! – искренне изумился Валера. – Это он, по-моему, лезет!

– Он пусть бы и лез... Это делу бы не помешало... А твои вопли народного мстителя – мешают... Этот гномик совсем не так прост, как кажется, мало ли что он сейчас затаил...

– Тебя только это волнует?! Твои дебиты-кредиты, фактуры-мактуры, вагоны-загоны?! Ты мне жизнь сломала, ты теперь этому гному жизнь сломала – и ещё обижаешься на правду! А я буду правду-матку в глаза твои бесстыжие... Ты лживая, насквозь фальшивая, пустая внутри пройдоха! Ты не веришь ни в Бога, ни в черта, ни в Маркса, ни в Ленина, ни даже в деньги свои сраные – ты, как русалка, заманиваешь и топишь, заманиваешь и топишь – и сама не знаешь, зачем... Если с тебя смыть весь твой парфюм и штукатурку, то ты и будешь той, кто ты есть – утопленницей!

– Ундиной, то есть! – криво усмехнулась Ева. – Ну, ничего, называли и хуже... Валяй, это даже романтично...

– А ты понятия не имеешь про романтику! Тебе надо в склепе жить, и по ночам выходить кровь пить, а ты её круглосуточно пьёшь!!!

– Все сказал?

– А чего тебе ещё надо?!

– Транспорт надо. Скажи – машина подана, поехали в отель, пожалуйста...

 

***   ***

 

Октябрьским серым и дождливым, сопливым деньком ему было мучительно больно за ту сцену на торенкуре. Они встречались в сером тюремном каземате, в комнатушке с крашеными стенами, с решетками на окне, с кнопкой, навязчиво приглашающей «вызвать контролёра».

Ева была очень бледна, и в самом деле – как живой труп, а на скуле и на виске её красовались кровоподтёки. Прошло совсем немного времени – а женщина-«вамп», пленявшая сердца швейцарских «бариг», превратилась в женщину-полутруп с бескровными белыми губами, усталыми глазами в кровяных прожилках, с изможденным взглядом.

Свидание стоило Шарову очень больших денег, и проходило полулегально, время было до крайности ограничено, а она молчала – и как бы что-то немым взором спрашивала, не разобрать чего...

– Что с тобой, милая?! – спросил Валера, с любовью прикасаясь к её ссадинам. – Тебя тут бьют?!

Её рука была завернута в какую-то тряпку, в серый бинт, и он пропитался кровью.

– Валера! – она поймала его сильную и полнокровную ладонь, прижалась к ней щекой. – Я тут долго не протяну... Пожалуйста, передай «Филину», что я ничего не подписывала, и ни словом его не сдала... Я знаю, они будут говорить обо мне другое, они все, что нароют, сообщат от моего имени... Но ты скажи – это не так... Ева Ша... – она споткнулась о вроде бы чужую фамилию, но потом добавила увереннее: – Ева Шарова своих не сдает, так и передай...

– Да наплевать мне на «Филина»! – возмутился Валера. – Он там сидит в «Лефортово», в отдельной камере, со всеми удобствами, с ресторанной жрачкой, телевизор зырит, а ты тут... Кто тебя бьет?! Следователь?! Скажи мне фамилию – я его на пилораму отвезу и пластами порежу...

– Это не следователь... Чиганашка в «хате» прессует...

– Я её убью! Я денег не пожалею, себя не пожалею...

– Помолчи... – она приложила тонкий пальчик с грязным, сломанным ногтем к его губам. – У меня мало сил... А ты такой... наэлектризованный... Никому не будет лучше, если я свалюсь в обморок... Так что ты молчи и выслушай, ладно...

– Ладно...Я их всех убью...

– Скажи Риме, пусть задействует Перваз, отца, старые связи «Фили» по ЦеКа, но из отдельной камеры его вытащит... Пусть сажают в общак, там спокойнее... В отдельной его или газом удушат, или залечат...

– Я не хочу ничего про...

– Молчи, молчи, милый... Совенко – это мы, понимаешь? Не будет его – и у нас шанса не останется, лес рубят – кусты не пощадят... Меня тут держат так, чтобы не докопаться было до нарушений... Очень вежливо, все по уставу... Таскают каждый день в медпункт, там толстая веселая врачиха вся сияет доброжелательностью и «лечит» меня... Каждый день шприцем вытягивают грамм по сто крови... Все из одной дырочки – если всплывет – скажут, кололи внутривенно, доктор прописал...

– Ева, я их...

– Молчи... Больше недели я так не продержусь, да и неделя-то многовато... Если получится – попытайся договориться с начальником ГУИН – ему заплачено за наезд на Совенко, а раз заплачено – может быть, получиться и перекупить его... Помни – на меня у тебя только неделя, но не делай глупостей... Если что, не свидимся больше – прости за всё... Знаешь, у меня тут все время черные круги перед глазами, и я вспоминаю тот буковый лес, как ты мне кричал: лживая, фальшивая... Я, наверное, сильно виновата перед тобой, я не думала, что все так получится... Казалось – подумаешь, фиктивный брак, и парню прописка, и мне отмазка...

Валера уронил голову в руки, до боли впился в собственные волосы и глухо, рычаще зарыдал.

– Я не такая уж пустая, как ты думаешь... А ундина... Помнишь, ты назвал меня ундиной? Это мне по сердцу пришлось, это у тебя красиво получилось... Ты даже когда ругаешься – остаешься джентльменом, ха-ха!

– Ева... Я за тебя... – рвал на себе рубашку Валера со слезами в уголках глаз.

– Передай «Филину», что я ничего не подписывала. Его обязательно постараются убедить в другом, я-то знаю...

– Уходите! – дергал за плечо контролёр в зеленой форме. – Валериан Петрович! Вышло время...

Но Валера не уходил. В итоге его пришлось выволакивать двум мордоворотам под «белы рученьки», а он рвался и, как дурак, орал на весь коридор:

– Ева! Я тебя выкуплю! Я их всех порешу! Так и скажи – ножницами на кружки резать буду, кто тебя обидит...

 

***   ***

 

Кому она скажет? Ледяному, вежливому и учтивому следователю Хватову, который все время подсовывает ей бумажки на подпись, а, не добившись результата, беспокоится о её здоровье и посылает в медпункт – выдавить в шприц из вены ещё немного жизни, чтобы стала слабее и покладистее?

Живодерше-врачихе, потчующей её гигиеническими историями, и все время уверяющей, что это для её же блага, что это не пытка, а необходимая процедура? Тянет из вены багровую мякоть, студенистую, густеющую кровищу, и просит:

– Ты уж потерпи, миленькая! Больно чуть-чуть, да ведь надо! Доктор прописал... Надо лечиться, болезнь ещё никого не красила...

И снова Хватов, волосатые руки, пластиковая ручка по 20 копеек, протоколы допросов. «Филин», коррупция, связь с преступными группировками, заговор, финансирование путчистов...

– Плохо выглядите, Ева Алеевна! Беспокоите вы меня... Когда народные денежки вместе с вашим партбоссом воровали, небось, не так жили? В джакузи купались, в соляриях загорали, в «Асториях» жрали белугу с икрой? А вот видите, за все платить приходится... Ох, не для вас тюремный климат, по виду вашему вижу, не для вас... А что делать – отдельных люксов не имеем, терпите... Подпишите? Нет?! Ну, мать моя, да на вас лица нет! Быстренько в медпункт, на процедуры...

Камера. Зыбкое марево бытия. Слабость и дрожь в ногах, неутихающая боль в руке – кажется, что там, откуда брали кровь – огромная, пульсирующая язва... Но нет – сфокусировав взгляд – Ева видела только маленькую одинокую красную точку... Мастера тут по части уколов, видать, большая практика.

Подсадили «чиганашку» – женский вариант «опущенной». С порога начала хозяйничать, представилась Дусей. Четыре шконки в камере – а две пусты, специально, чтобы никто разговору по душам не мешал.

– Лизать мне будешь! – решила Дуся, ощерив фиксатую пасть. – Без мужика-то тоскливо тут...

– Спасибо за предложение, – нашла силы улыбнуться Ева. – Но ты не в моем вкусе... И потом, я замужняя женщина...

– Муж твой на воле остался! – взвизгнула бабища. – А тут ты такой будешь, какой я захочу!

– Я сплю только с теми, кого хочу! – отрезала Ева. – А тебя я не хочу, пошла на...

– Ах ты б....! – взорвалась Дуся. – Ах ты ё....ая корова! Натуралка тут нашлась, с мужем хочет пялиться... Ну, я тебя научу манерам...

Сложила руки в замок и этим молотом с размаху, с приседом – врезала Еве в нос. Ослабевшее обескровленное тело подвело – Ева не удержалась, рухнула со шконки на холодную плитку пола. Дуся всадила ей под груди смачный пендель, потом второй. Боль разливалась во все стороны, лучами, но малокровие как-то частично её анестезировало. Получалось забавно – две пытки, как два огня, гасили друг друга при встрече...

Ева едва смогла подняться на четвереньки. Толстомясая Дусина нога навалилась коленом сверху, придавила обратно.

– Будешь лизать?!

– Мужа моего... приводи... – цедила Ева с губ слюнявую сукровицу, – его полижу...

– Ах ты сука! Да я тебе...

Откуда-то в голове крутится попсовая песенка: «Ты агрегат, Дуся, ты Дуся, агрегат, ты агрегат, Дуся, на сто киловатт...» Да уж, тут и побольше с киловаттами-то выйдет...

Ручища Дуси рвет за волосы наверх, как утопающую, вытаскивает с пола на нары.

– Ладно... – как-то спокойнее говорит Дуся. – Я тебя пожалею... Зубы вышибать не буду... А то выйдешь, сама знаешь, беззубой только в бомжатнике минетчицей работать, низший класс... А ты, подруга, наверное, за валюту ходила, судя по фигурке... Ходила? Сколько брала?

– Три миллиона долларов...

– Ври, давай! Баксов сто, небось, в «Интуристе» срезала, а? Потому и брезгуешь моим пролетарским телом, фифочка нашлась, дама с амстердама... Я тебя, интердевочка, научу Родину любить... Полюбишь меня, если жить хочешь... А зубы пока поберегу, может, одумаешься, а без зубов уже, я ведь не камень тоже...

...На следующий день следователь Хватов увидел у Евы следы «повреждений на лице» и с притворным участием спросил, заглядывая в лицо:

– Ева Алеевна, что случилось? С соседкой подрались? Отселить её от вас?

– А что для этого нужно? Подписать показания?

– При чем тут показания! – возмутился Хватов. – Что мы, по-вашему, звери, или пытки используем?! Чиркните заявление, отсадим тут же...

Ева ещё в школе была умной девочкой. Она поняла: отсадят Дусю, подселят Пусю. Но воображаемая Пуся может уже и не пожалеть Евины зубы, поэтому менять шило на мыло не стоит.

Она ушла в камеру после «процедур» в медчасти, и Дуся снова била её, вымогала любовь, но с ещё большим аккуратизмом.

«Или ей сказали меня щадить, что вряд ли... – думала Ева. – Или, наоборот, ей приказывают меня бить, а она не больно-то сама и хочет...»

– Раздевайся, сука, и на мою шконку быстро!

– Я же сказала... У меня без любви не бывает...

– Слушай, фифа, я ведь не заразная... Жалко мутузить тебя, и так малахольная... Ты покорись, будешь моей – как шахиня сидеть будешь: с чаем, с куревом, с водкой...

– Я шахинь знавала! – улыбнулась Ева растрескавшимися губами, припоминая «стан, кипариса стройней» Римы Кульгари. – Они не курят и водки не употребляют... А чай у них – кок-чай, ты такого и не достанешь...

– Тварь! – завизжала Дуся, снова впиваясь в колтун Евиных волос. – Сладкую жизнь припоминаешь?! Кончилась твоя сладкая жизнь, поняла?! Я теперь – твоя жизнь и смерть...

Придавила голову Евы к колкому сукну тюремного одеяла, поцеловала ей ухо – и вдруг жарко, плаксиво зашепталась, щекоча мочку губами:

– Девочка, милая... ты прости меня... Заставляют ведь меня... Подыграй хоть чуть-чуть, а если я тебя бить не стану – меня саму в «пресс-хату»...

– Знаю я... – попыталась вывернуться Ева. – Сразу поняла, когда ты зубы мои пожалела...

– Ну, а знаешь, так чего ты себя и меня мучаешь?! Подыграй немного, чтобы гады эти, вертухаи, два снимка сделали – вот я свое и отработала, на досрочку пойду...

– Не могу я, Дуся. Муж у меня – вдруг ему в руки фотки те попадут? Что он тогда обо мне подумает? И в организации, где я работаю, таких вещей не понимают... Они ведь в тюрьме не были, не знают, как ломают тут... Подумают – мол, сама я, по собственной воле...

– А мне что делать, сука! – перешла Дуся с шёпота на крик. Вздернула Евину голову и начала награждать пощёчинами. – Муж у неё! Организация у неё! А у Дуси ничего нет, только условно-досрочное, которое ты, б..., срываешь мне! Чё, без денег не можешь, шлюха, да?! Я тебе с воли перевод сделаю – вот, век свободы не видать – перевод тебе сделаю, сто баксов твоих интуристовских, как с куста... Уступи только, сыграй...

– Я, Дуся, любовь за деньги не признаю...

И снова Хватов. Бумаги, ручка. В отказ идете? Медпункт. Пункция. Обморок. Кружево – черный снег идет в камере. Лицо Валеры. Нет, это лицо Дуси. Плачет. Умолять начала!

– Подыграй, подыграй, милая! Вертухаи на меня давят – мало бью, говорят... Ломай её, говорят... Не хочешь у меня – дай я у тебя полижу, только ноги раздвинь...

– Пошла! Пошла вон! – шепчет Шарова белыми губами.

Сил говорить нет – поэтому Ева отталкивает поневоле похотливую сокамерницу, сжимается, сворачивает руки и ноги в позу эмбриона – мол, врете, гады, не возьмете.

Все в копоти грязного тумана. Первазская чилля – разгар лета – жжет кожу, как возле домны, тридцать градусов в тени... Цюрих, Женевское озеро... Кольцо с изумрудом от Пьетро ... Венский штрудель... Старая площадь, ЦК КПСС, «смотрины» нового сотрудника... Школа... детство... Все, приехали, жизнь просмотрела, пора и....

Откуда-то издалека – слышен грохот кулачищ о дверь. Дуся не выдержала, ломится из камеры, требует врача:

– Помирает она! Мусора, гады! Наложила я на ваше условно-досрочное, подотритесь им! Вы эту девочку только со мной вместе убьете теперь!

Провал.

Новый день. С шумом (он иначе не может) в камеру вваливается краснорожий и взъерошенный Валера Шаров. Его пытаются сдержать конвоиры, он их грубо отталкивает и орёт нечеловеческим голосом:

– Где «чиганашка»? Глаза ей вырву!

Дуся орет поросёнком и жмется в угол. Валера идет на неё с блатной «козой» на пальцах.

У Евы уже нет сил ничего объяснять, она со шконки хватает Валеру за дубленку, тянет назад:

– Не та! Не та это!

– А... – в замешательстве останавливается Валера. – Раз не она... Эта не трогала тебя?

– Защищала...

Валера легко, как пушинку поднял опустевшую без половины крови Еву на руки, она положила голову на его плечо, на мутоновый воротник, и закрыла глаза.

Дуся смотрит на это, как на мексиканский сериал, чуть не со слезой. Она такой любви в жизни своей грязной и подзаборной близко не видала.

– Ты это... – говорит ей смущенный, как ребенок, Валера. – Извини, что я так на тебя... думал, била ты её... Спасибо тебе, короче... Если что нужно – ты заходи, Шарова всякая собака знает, покажет... Помогу...

– Ты муж? – спрашивает очевидное Дуся.

– Угу... Забираю вот её... деньги собрал, выкупил...

– Ты, муж, береги её... Мать детей так не любит, как она тебя... Если обидишь её когда-нибудь – гадом будешь...

 

1992 год

 

Князевы не могли больше жить в Бештаре: отвалившаяся республика переживала медовый месяц своего национализма, русских грозились вырезать всех, а милицейских служащих тем более: маскируясь под националистов, распоясавшиеся уголовники сводили счеты со всеми, кто их прижимал в «годы рабства».

Инга позвонила Шарову и со слезами попросила «сделать хоть что-нибудь». Перевод на новое место службы старику Князеву удалось сделать довольно быстро и не только потому, что в милиции людей Совенко уважали, но и благодаря специфике связей Евы-Хозо.

Узнав суть дела, она попросту набрала один номер из своего блокнота и мягким, воркующе-бархатным голоском попросила к телефону начальника следственного отдела Хватова.

– Александр Андреевич?! – мурлыкала черная пантера в трубку. – Это вас одна знакомая беспокоит, Ева Шарова...

Молчание на том конце. Тревожное сопение. Потом Хватов разразился подлинной словесной «медвежьей болезнью»:

– Ева Алеевна?! Я хотел позвонить, извиниться... Дело в том, что в следственной работе бывают ошибки, вы же понимаете... Это была просто моя работа, я делал свое дело... Я за это зарплату получаю...

– Александр Андреевич, у вас передо мной остался некий должок, не находите?

– Ева Алеевна, я не отрицаю своей вины, но вы должны признать, что я никогда не выходил за границы очерченного законом поля... Я просто ошибался, я считал вас преступницей – так свидетельствовали некоторые улики...

– Я понимаю... – улыбалась Ева, пытаясь вклиниться в этот поток оправдательных словопрений. Но безуспешно.

– Ева Алеевна, если к Вам применяли средства незаконного воздействия, то я, клянусь, не при чем... Я только вел допросы... Я видел, что у вас проблемы в камере, но я ведь сразу же предложил отсадить от вас сокамерницу, вспомните... Пожалуйста, вспомните! Я предлагал и вовсе не увязывал это с подписаниями протоколов...

– Да я понимаю...

– Ева Алеевна, я прошу учесть! Прошу! Я только вел допросы! Я просто исполнял свой долг... Все решения о мерах незаконного воздействия на подследственного – они же не на моем уровне принимаются... Ну, мы же взрослые люди, это же смешно... Мне приказали... Я ничего не знал... Мне только приказали вести допрос...

– Да я все понимаю...

– А вы тогда говорите – не надо, не отсаживай Дусю... Откуда я мог знать?! Я предлагал! Это работа, только работа, тут нет ничего личного...

– Александр Андреевич, вы тратите мое время!

Хватов растерянно умолк и, видимо, утирался рукавом – густой вельветовый шорох полз от него, казалось, даже с терпким запахом мужского пота.

– Александр Андреевич! – снова проурчала Багира, облизывая язычком клыки. – Вы предпочитаете рассчитаться по долгам, или остаться мне должным?

– Ева Алеевна, я честный мент... Я взяток не беру... Да и никто не даёт... У меня маленькая зарплата... У меня есть капитальный гараж и «москвич»... А квартиру я не могу, там семья...

– Я повторяю вопрос: вы предпочитаете рассчитаться или остаться в долгу?

– Что я должен сделать? – проухал утробный, глухой, придушенный голос.

– На настоящий момент вы работаете начальником следственного отдела?

– Так точно.

– Вам придется подать рапорт о переводе на другую работу... По семейным обстоятельствам... Естественно, равноценного места вам не предложат, но в трудные времена всем приходится чем-то жертвовать... Вы порекомендуете на свое место очень хорошего человека из провинции, которого мы вам укажем... Ваша рекомендация всего не решит, но мы будем действовать и через ваше руководство... Нужно, чтобы место было свободным, вакантным, а кроме вашего в системе вакансий не наблюдается... Ну не увольнять же ни за что ни про что невинного офицера, да? Ха-ха-ха!

После этого разговора и успешного решения вопроса Ева полагала свой долг исполненным.

Но Валера уже обнаглел, уже хотел разом решить своим близким людям и проклятый в России жилищный вопрос.

Виталий Терентьевич пребывал после 1991 года в полной прострации, делами своего холдинга «Роспромсоюз» не занимался, сортировал коллекции динозавровых костей, пил, сидел у подоконника, часами просматривая одну и ту же точку.

А на бумагах, адресованных председателю правления «Роспромсоюза» все чаще стала появляться стандартная отписка: «На рассмотрение ХОЗО». «На экспертизу ХОЗО». «На усмотрение ХОЗО».

Поскольку ХОЗО олицетворяла собой Ева Алеевна Шарова, то к ней все прочнее прилипала нелепая кличка. Теперь «Хозо» её звали все за глаза – а иногда (чаще в шутку) – и в глаза проговаривались.

Сам ХОЗО из маленького кабинета с одноименной табличкой разросся в огромный офис с десятками сотрудников, у начальника ХОЗО появился секретарь, приёмная с бархатными креслами для ожидающих аудиенции, пяток телефонов на рабочем столе. Но счастья Еве Алеевне это не прибавило: она приняла на слабые плечи практически весь груз руководства огромным и разносторонним экономическим механизмом «Роспромсоюза», она приходила домой за полночь, усталая, издерганная, с черными кругами под глазами, даже на хорошеньких девочек заглядываться перестала.

Шаров жалел её. Сам стал гладить себе брюки с рубашками, сам чистил ботинки. Но в вопросе об Инге и её отце Валера жалеть жену не собирался – ворвался к ней с самым решительным видом, и приказал юной маникюристой секретарше:

– Её ни для кого нет! Скажешь, муж пришел! Поняла?!

– Ага... – растерянно кивнула загорелая в солярии блондинка Людочка.

– И ещё... – не удержался схулиганничать Шаров. Грузно навалился на столешницу, свесился прямо к смазливому личику: – Если ты, маленькая шлюшка, захочешь сделать карьеру через постель шефа, то я, как его муж, сделаю тебе карьеру до Воркуты... Поняла?!

Людочка растерялась, пошла красными пятнами, беспомощно и невинно развела руками. Если не совсем в точности, то что-то близко-около у них, видимо, с Евой Алеевной было...

«Осталось только отрастить ногти и расцарапать ей лицо», – внутренне хохотал Шаров, захлопывая кожаную заклёпистую дверь к жене.

– Алло! – Ева Алеевна была вся в «темах». – Ухта? А меня не волнуют ваши падежи! Если были падежи на фермах, нужно было вовремя актировать и мне присылать... А сейчас на вас недостача висит, и я к вам ревизора отправлю...

Валера нажал пальцем на рычажок телефонного аппарата.

Ева уставилась на него непонимающе и возмущенно, круглыми глазами.

– Чё, обалдел, что ли?

– Подождет Ухта, может, акты успеют составить... Давай прямо сейчас и здесь по Князевым вопрос решим, перетрём там все, что мешается...

– Слушай, давай не сегодня! У меня волокущие кредиты на проводке застряли, там поглощение срывается, а Князевы к делу не относятся...

– Нет уж, хватит, верил я тебе, да веры нет. Как муж говорю, в конце концов, убойся меня, согласно домострою, и все реши сегодня.

– Валера, а что там... Алло! Что, нашлись! Сергей Сергеевич, ну естественно мне нужно ксерокс, я вам... Валера!!! Прекрати сбрасывать мои звонки! Чего ты себя ведешь, как идиот! Сказала же – ничего там не осталось, перевод твоему Роману Евгеньевичу оформили...

– А квартиру?

– Я подписала в нашем ЖСК, пусть с рассрочкой выкупает...

– Нет, родная, за все наше супружеское счастье, ты уж давай бесплатно им сделай.

– Слушай, ну ты же взрослый человек, ты же должен понимать... Бывают реальные вещи, и нереальные вещи. Они – не сотрудники холдинга, я не могу так... запросто... У меня очень жесткая система отчетности, что я сотрудникам скажу?

– Ничего. Языком увольнений не пробовала им объяснять? Очень доходчиво...

– Да не имею я права не работающим в холдинге...

– Тогда прими в холдинг. Кого тебе спрашивать, Филина, что ли? Он в запое...

– Слушай, это же... Ну, даже приму, все равно по нашим правилам без стажа в два года... Алло, Сергей Сергеевич! Да, связь у нас отвратительная в городе, согласна... Конечно, понимаю, но ксерокс вы мне... Блин! Ты совсем уже тронулся, совсем мозги пропил! Там ведь миллионное дело висит, а ты мне все время сбрасываешь...

– Сделай мое дело, и трепись с кем хочешь... Мне всего ничего – квартиру, бесплатно, в хорошем районе...

– А, теперь уже и в хорошем районе?! Ты давно ли сам из деревни своей в столицу перебрался, лимитчик мой любимый, чтобы условия тут мне ставить... Алло! Ухта?! Короче, у нас на АТС проблемы, я Вам кратко: существуют нормы выделки шкурок на зверофермах, они утверждены не мной, а советом директоров, и если вы хотите их менять, то, милые мои, извольте тогда...

Разъяренный Валера подошел к узлу связи и оборвал у жены провода, чтобы неумолчные сообщения телесети прекратили отвлекать их от семейных разборок.

– Ты что делаешь, сволочь?! – вскочила с кресла Ева Алеевна. – Да я сейчас охранника вызову, он тебя...

– Квартиру, трёхкомнатную, в хорошем районе, и так, чтобы это не выглядело милостыней от меня, оформим по линии очереди МВД, например, – наглел Валера, не обращая внимания на пунцовый гневный пигмент щёк жены.

-Ты у меня из своей вылетишь, тунеядец! – Ева выскочила из-за стола и острыми кулачками забарабанила в широкую грудь Шарова. Валера поймал её руки и крепко, до боли сжал, прожигая упертым взглядом.

– Квартиру, трёхкомнатную, в хорошем районе...

Ева сделала две попытки вырваться из этих тисков, потом как-то обмякла и обвисла в его руках, и он даже пожалел супругу: на тусклом лице отразилась вся смертельная её усталость лихорадочных инфляционных и безумных месяцев.

– Слушай, Валера, родной... Сил у меня уже нет воевать с тобой, понимаешь? И так все очень херово, муженек, вытягивать устала всю эту насранную «Филином» гору... Давай, только ради тебя, я оформлю им кредит и они себе...

– Слышать не хочу слова «кредит»...

– Ты ополоумел?! Да я сама кредит оформляла, когда мы вселялись...

– Бесплатно! – улыбался наглый Валера.

– Слушай, сейчас такая инфляция, что кредит на пару лет – считай, что подарок...

– Бесплатно.

– Ну, я же не одна решаю. Есть совет директоров, есть ревизионный отдел... Что я там скажу? Что моему мужу нужно перетащить любовницу сюда, и поэтому я за счет предприятия, в котором работаю, покупаю... Ты только сам послушай – это же как бред какой-то звучит...

– Ой, таки-кто бы говорил?!– с еврейским местечковым акцентом припустился Валера. – Да вся моя жизнь с тобой – это полный бред, клиника Сербского... Ты не видишь? Не видишь этого?!

– Но наш бред я не обязана разъяснять совету директоров...

– А меня не пашет! – ярился Шаров. – Я у тебя никогда ничего не просил. Даже себе квартиру не просил, все равно в твоей живу, как хорошему мужу положено... Теперь я прошу один раз – один раз за все, что делала и делаешь со мной – пожалуйста. Я не знаю – как? – это ты – Хозо... Заплати, подпиши, направь... Если там есть бабы – трахни их, в конце концов, у тебя это хорошо получится...

Распалившийся Валера осекся. Ева вдруг заплакала, будто он её по щеке хлестнул. Совсем повисла в его враждебных и холодных объятьях и рыдала, уткнувшись в плечо.

-З а что ты так? Разве я заслужила...

– Ева... Я, это... То есть, не хотел...

– Не хотел... Вырвалось, да? Так вот ты обо мне думаешь?! Я тебе когда-нибудь врала?! Нет, ты ответь, не молчи... Я тебя завлекала, обманывала, обещала быть гурией в раю, да?!

– Евушка, не надо...

– Ты все знал с самого начала! Тебе нужна была прописка в Москве, тебе нужна была квартира, тебе не помешала бы бесплатная домработница – и ты согласился... В чем теперь ты меня упрекаешь?

Хозо утерла слезы и высвободилась из одрябших рук мужа. Прошла к столу, и, сосредотачиваясь там, перебирала какие-то бумажки.

– Ева, я...

– Значит, так! – сказала Хозо уже чужим, холодным, отстранённым голосом делового человека. – Если ты настаиваешь, то я оформлю кредит на тебя... То есть, учитывая наше семейное положение, на себя... Пусть заселяются... С МВД насчет имитации очередного получения жилья сам разбирайся, мне в эти игры играть некогда... Будет трёхкомнатная, улучшенной планировки, в Каретках... Устраивает это вас, Валериан Петрович?

– Вполне... – растерянно кивнул Шаров, расстроенный тем, что так перегнул палку. – Ева-а...

– Чего ещё...

– Я, правда, просто пошутить хотел... Ну, дурак, прости! Глупо пошутил! Я тебя люблю...

– Слушай, если уж так любишь, иди, вызови сюда телефонного мастера, пусть мне связь восстановит... Был бы мужем, сам бы сделал, а то все вы черти безрукие...

– Это я знаешь, почему такой злой? Я ведь ревную, Евушка...

– Ладно, иди, иди, не подлизывайся...

 

***   ***

 

Теперь уже всерьез казалось, будто все в холдинге сошли с ума. Шарова несла эта мутная волна воплей о патриотизме и продажи стратегического сырья, марксистской болтовни, совмещенной с униженными заискиваниями перед новой властью.

Работы не было, Виталий Терентьевич помешался вперед других и теперь тихо, слабоумно бубнил в своем роскошном огромном кабинете что-то про шарообразные зубы мозазавра глобиденса, питавшегося двустворчатыми моллюсками 100 миллионов лет назад. Деятельного, рискового авантюриста «Филина» словно бы подменили – он таскал к себе на часовые аудиенции палеонтологов вместо деловых партнеров и увлеченно спасал на последние деньги какую-то аварийную коллекцию Орловского музея.

Цветущий и многокрасочный распад-разложение страны зиял язвами порока и запретных прежде удовольствий – рассыпалось как из рога изобилия жемчужное ожерелье ресторанов, стриптизов, шоу, альтернативных театров, ларьков и магазинчиков, экзотической торговли и сумасшедшего ассортимента услуг.

В этой новой жизни Шаров не находил себя – а точнее, злился, что жизнь сама его находит без его согласия. Его несло в волне кутежей и безбашенного веселья, все потеряло вокруг даже видимость смысла.

Ненормальная семейная жизнь – мало того, что без секса – так теперь уже и без простого общения – казалась шизофренической картиной воспаленного мозга. Евы не было не только в постели – к этому Шаров привык – её не было вообще – ни на кухне, ни возле гардероба. Жена работала, жена щелкала на «куркуляторах» всякие дебиты и кредиты, а приползая без ног, жаловалась, что все хотят обжулить и обворовать, иные очень талантливо.

– Большие деньги идут, Валера… – говорила она, заваривая в час ночи крепчайший кофе. – Так что… В общем, или пан сейчас, или пропал…

Бешенство Шарова искало себе выход – и нашло его в дурацком и недостойном порядочного человека деле: Шаров стал от безделья и злости приставать к секретарю жены – Людочке Ярцевой. Началось все с дурно пахнущей шутки – Валера узнал номер пейджера Людочки (были тогда такие примитивные приборчики – работали только на прием текстового сообщения) и сбросил туда информацию:

«Жду на Головановской, 32. Лесби-клуб. Будь.»

И отправил без подписи. Рассуждал примерно так – если у Людочки с женой шуры-муры, она приедет как бы по ошибке, тут-то Шаров и явит из себя Зевса-Громовержца. Правда, вопрос «зачем?» уже оставался за гранями дела, но этот вопрос в 1992-м году вообще был за всеми гранями…

В Лесби-клубе, где на подиуме с хромированными шестами обнажались в танце девочки-двустволки, неумело ещё, без западной отточенности и отработанности, отражая в танце «розовые» мотивы, мужиков традиционно толклось больше женщин. Строго говоря, это вообще была игрушка для богатеньких мужчин, которых возбуждала любовь без их участия, и хозяйка притона стригла с гостей хорошие купоны, постепенно вытесняя с этажа соседнюю научно-техническую библиотеку, наследие старого режима.

Было около 10 часов вечера. Ева Алеевна, понятное дело, и не думала ещё выходить из офиса, упоенно сношаясь со счетами-фактурами. А вот Людочка, на которую распространялся трудовой кодекс (тоже пока наследие проклятого прошлого) – давно должна была сидеть у телевизора с мужем, если таковой у неё имелся.

Шаров заказал у стойки бара два «Салютэ» (тогда эта бурда за неимением лучшего, была в большой моде), попивал из конического, раструбом вниз, крюшонного бокала с ломтиком лимона на борту, блудливо поглядывал на ласкающих друг друга танцовщиц.

Царили музыка и дымный, со струйкой марихуаны, полумрак, мерцали разноцветные огоньки светового художества местных умельцев-электриков. Люди из советского монастыря с изумлением и восторгом осматривали всю эту клубную дилетантщину для «малиновых пиджаков», эту, в будущем смешную, деревенскую попытку сделать «как на Западе». Шаров не был исключением. Он был «оттуда» – из скромных и трудовых лет без особых изысков – и потому пил «Салютэ» с импортными буковками на цветной наклейке с видом, будто лакает «Бурбон» или «Хэнесси».

Людочка Ярцева, как солдат, быстро собралась, что-то наболтала воображаемому (может, и мифическому) мужу и на такси приехала на Головановскую.

Вошла торопливым шагом, скинула швейцару (по осанке – бывшему офицеру) джинсовую «варёную» куртку, вместо денег за вход предъявила клубную карточку. Ага, бесновался Шаров – стало быть, не в первый раз…

– Ну, привет, дорогая… – вышел он навстречу, клоунски разведя руки для объятий. – Как дорога? Не застудила себе там?!

Людочка, увидев того, кого совсем не ожидала, растерялась и остановилась на полушаге, как громом пораженная. Вся побагровела от стыда, от того, что так нелепо «застукана».

Шаров приобнял её и грубо потащил к полированной стойке, где дожидался её бокал «Салютэ».

– Выпьешь?

Людочка села на круглую вращающуюся табуретку, потупив глаза, не зная, как себя вести в новой – для вчерашнего «совка» тем более – ситуации.

– А я ведь тебя предупреждал, Люда! – «гнал пургу» обретший себя в актерстве Шаров. – Говорил, чтобы не лезла ты в нашу двуспальную кровать… Да не послушалась все-таки ты, думала, Валериан Петрович дурачок, его можно за нос водить…

– Валериан Петрович… – жалобно всхлипнула Ярцева.

– Не надо! – заорал Шаров, внутренне сам удивляясь себе. – Нечего мне тут женские штучки разыгрывать… Я твое нутро насквозь вижу, ты демон-инкуб, а не женщина…

– Валериан Петрович, я…

-Что «я»?! Что?! Расскажи мне про квартиру коммунальную, про маму больную, про то, как деньги нужны, как с заводоуправления тебя сократили в связи с банкротством…

– Откуда вы знаете? – подняла глаза снова изумленная Людочка.

– Да чего не знать-то, все они, истории ваши блядские, на один фасон… Вот что я сделаю: убью я тебя наверное… И сам сяду… Не могу же я свою жену до такой степени замарать, чтобы на суде про причины распространяться…

Валера понял, что заигрался, и хотел сдавать на попятный. Но Людочка – с виду обычная голубоглазая кукла, игрушка богатеньких дядь (и тёть, как выяснилось) всяких заводоуправлений – вдруг поразила его своими действиями.

Она соскользнула с мягкой табуреточки, упала на колени, рыдая уже в голос, тыкаясь лицом куда-то в область Валериных гениталий и по бабьи запричитала:

– Валериан Петрович… Миленький… Не надо… Не надо, у меня другого выхода не было… Пожалуйста, простите, у меня мама парализованная, она под себя ходит, ей сиделку нужно оплачивать, а пенсию ей три месяца задерживают… Мне очень эта работа нужна, мне от Вас – только на панель, да ведь и там изобьют, туда профессионалки кого попало не пускают…

Шаров почувствовал ощутимый укол совести. Он играл с куклой, со стройным пупсиком, а перед ним был человек, живой, с охренительными проблемами, человек разумный, человек напуганный, человек умоляющий…

– Да встань же, дура! – дергал Валера Людочку за локти, одновременно с вороватым видом посматривая по сторонам. – Чё, совсем уже рехнулась?! Встань ты, мать твою!

Плачущая, с размазанной по лицу косметикой, Людочка кое-как поднялась. Но гости заведения уже отшатнулись от парочки в разные стороны, и подошел охранник в черной, стилизованной под американскую полицейскую, униформе:

– Господин гость, у нас заведение для женщин, у нас не принято их обижать…

– Да понятно, понятно… – Шаров обнял хныкающую Люду, как любовницу. – Мы разобрались уже, шеф… Ну бывает, сам понимаешь… В СЕМЕЙНОЙ жизни…

«Н-да, – подумал про себя Валера, – про такую СЕМЕЙНУЮ жизнь охраннику навряд-ли ведомо…»

Он так же в обнимку вывел Ярцеву из клуба и повел к своей машине «Пежо» – «Пыжику», как он любовно называл новогодний подарок в общем-то довольно заботливой жёнушки.

– Вы убьете меня? – тревожно и робко спрашивала Людочка. – Валериан Петрович… Вы меня отвезете убить?!

– Кино ты насмотрелась! – одернул её Шаров. – По законам гор не тебя, конечно, а Еву надо бы замочить… За то, что бордель развела на рабочем месте…

Он явно издевался – но, глядя на Ярцеву, понимал, что всю его трепотню она воспринимает за чистую монету: ревнивый муж, измена, отягчающие однополые обстоятельства…

– Давай, выкладывай… – небрежно бросил Шаров, заводя двигатель. – Как у вас там все вышло? В рабочее время, что ли? Неужели до такой степени стыд потеряли, что…

– Да нет… Ну там как… – торопилась Людочка, и стесняясь, и теряясь, но пылая желанием облегчить свою участь «помощью следствию». – Она… ваша жена то есть… Она вообще очень правильная женщина, вы не подумайте… У нас из сотрудников вообще никто не знает, что она… она… Никогда не было – приставаний там, или чтоб открыто… Она очень официальная, я думала – «синий чулок»… Извините…

– Продолжай, – благосклонно кивнул Валера, чувствуя, что почему-то возбуждается от безобразной и нелепой истории. От сбивчивых слов звонкоголосой Люды-припевочки он испытывал что-то вроде первого полноценного соития с собственной женой за все годы совместной жизни.

– А месяцев пять такие запарки пошли у нас, такие запарки… Она вообще про все забыла, все на телефоне или за компьютером, я и то с ног сбилась печатать или кофе заносить… Устала она очень, понимаете?

– Да лучше тебя я это знаю… – отмахнулся Шаров.

– Ну вот… Все же на ней… Она у Вас очень умная – когда долго говорит – я перестаю понимать…

– Где уж тебе, ты же одним местом только думаешь…

– Месяца три назад у нас и началось – нечаянно так вышло. Вечер уже, темно как у негра в жо… ой! Она сидит – и мне вроде как неудобно уйти. Тут ещё симферопольский крабзавод лопнул, а мы туда перегнали предоплату… Захожу я к ней – а она трубку об телефон разбила, бумаги скомкала и плачет сидит… Впервые видела, чтобы она плакала – она же как стальная вся для меня была, как робот…

– Ну и?

– А я кофе ей в очередной раз занесла. Подошла – и вроде как утешаю – мол, Ева Алеевна, всё бывает, не убивайтесь вы так… А она – на взводе, видать, совсем была – остановиться не может, обняла меня, в живот уткнулась и дальше ревёт… ой, извините, плачет…

– И ты, шлюха, сразу поняла…

– Ничего я не понимала, она сама рассказала… Проплакала вроде как весь текст… Что и не в крабзаводе дело, просто сил её больше нет, работает один ХОЗО, а все остальные у него воруют, и что она всю жизнь с этими счетами, и что никому не нужна…

– Вот стерва! – не выдержал Шаров. – Это она-то никому не нужна… Спасибо, женушка, за высокую оценку моих забот…

– Плачет она, что одинокая, брошенная, что у неё только работа и никакой радости, что удавиться ей хочется… А сама все прижимается – ну, рефлекторно, наверное, ладони-то горячие, сквозь юбку прожигают… А потом оттолкнула меня – иди, говорит, я женщин люблю, тебе этого не понять, смотри, не болтай никому… А сама такая несчастная, такая горькая, смотреть больно…

– Тут то ты тему просекла! – злобно смеялся Шаров за рулем. – Арифмометр в башке закрутился – так мол и так, бабло само в руки пырит…

– Зря вы так… – всхлипнула Людочка. – Ничего я такого и не думала. Мне её просто жалко стало – она ведь всем нам кормилица, а таким горем убитая… Я и сказала – так, без задней мысли – мол, почему же я не пойму? Я, мол, современная девушка, всё понимаю, таких вещей не пугаюсь… И добавила – мол, от мужиков мне только больно, они очень нетерпеливые и грубые… Я не выдумывала ничего – правда, само вырвалось, из жизненного опыта…

– Болтай мне… Не на такого нарвалась!

– Нет, правда! Жалела я её, подошла, обняла. Тут мы уже в два голоса поревели, как у баб принято. Она все дела бросила и домой меня отвезла. И все.

– Врёшь.

– Клянусь, всё на тот день! А потом в этой свистопляске нашей, когда от кабинета не отойдешь, завертелось понемногу… Два дня делали вид, будто ничего не было, а на третий она так долго сидела, что спину ей заломило, ну это… остеохондроз, искривление позвоночника, бывает… Я предложила ей лечь на диванчик, массаж сделаю, полегчает… Ну… чтобы лишнего не говорить… полегчало нам обоим основательно…

– А потом?

– Потом она за мной ухаживала тайно, по ресторанам возила, сюда вот записала, семье моей помогала… Она хорошая у вас, добрая…Только, говорю же, умная очень… Что-то говорит, говорит – и по интонации чувствую – это мне надо подтвердить… «Да!» – киваю, а она довольна. А потом подводит, подводит к «нет», и в итоге скажешь – «Нет!» – ей нравится. Мне кажется она, как некоторые мужики… ну, бывает… Придумала меня сама, за родителей додумала – что-то в меня вложила, чего нет… А мне что? Мое дело маленькое – она меня любит, и я её люблю…

Шаров загнал «пыжика» в темную подворотню под своды старой купеческой арки.

– Любишь, значит?!

– Валериан Петрович, мы куда…

– Выходи! Убивать не буду, у меня другие планы…

– Валериан Петрович, если я что лишнее… Да я ведь молчать буду, как рыба…

– Выходи, сказал… Давай, снимай джинсы! Снимай, сказал, пока башку не свернул…

– Валериан Пет…

– Расстегивай свою сраную молнию и снимай. Лето, не простынешь! И трусы тоже снимай… Если это трусы, а не две веревочки…

Он упер плачущую от страха и унижения Людочку на капот верного «пыжика» и грубо вошел в неё, как зверь, как весенняя собака. Людочка рыдала, но не пыталась вырваться, принимая странное наказание от мужа своей возлюбленной, которое, наверное, полагала заслуженным.

– Плохо! – сказал Шаров, наконец, оттолкнув от себя предмет зверской забавы, застегивая брюки. – Очень плохо…

– Что плохо? – хныкала Ярцева, собирая по асфальту свои вещички.

– Ты такая же лесби, как я зоофил… Причем зоофил я, может быть, больше, чем ты лесби… Озвереешь тут с вами… Вот сейчас ты была с мужиком, в диких условиях – но ты была, как положено, смазана…

– В каком смысле? – растерялась Ярцева.

– В том, что чуть не хлюпало у нас с тобой… Это знаешь, о чём говорит? Что ты наврала мне, и Еве тоже наврала, ты наврала обоим, а ничего хорошего в двойном вранье…

– Я не врала… Я не специально… так получилось…

– Плохо получилось. Если ты не врала хотя бы по части истории, то у Евы с тобой на этот раз серьезно, а ты её используешь, как последняя шлюха…

– Я не использую…

– Значит, семейка твоя позорная использует, которой Ева теперь помогает… Дрянь ты, Люда, такая дрянь, что и говорить противно…

– Что же теперь делать?

– Поедем ко мне, будешь отрабатывать… Сверхурочно…

Шаров понимал, что не исправляет гнусность положения, а только усугубляет его. Он и сам до конца не знал, зачем устроил весь этот балаган с любовным треугольником. Может, оттого – тщился оправдать он сам себя – что так я пытаюсь всего лишь навсего трахнуть собственную жену? Не изнасиловать с разрывом, как в прошлый раз, а по-настоящему, по-людски, попробовать её вкус хотя бы через посредника?

Людочка добропорядочно работала на два фронта, хоть ей и тяжело приходилось, а Валера заставлял её повторять в деталях ласки Евы, запоминать и передавать не всегда знакомые Люде слова, строфы таинственных стихов, которыми Ева выражала свою любовь. И млел от наслаждения, закрывая глаза, воображая себе Еву вместо её адаптированной копии…

Лоно Люды было мягким и влажным, таким, как и положено от матери-природы, и Шаров мечтал, что это Еву он берет так мягко, с наслаждением. Но горчила память об опытах с Евой – жёсткая узость её входа, ощущение, как будто засовываешься в чей-то анус – впрочем, недалеко от того и было дело…

Абсурд положения рос и умножался в квадраты-кубы, квартиры напротив друг друга рвали Ярцеву, словно расходящиеся тиски, до тех пор, пока…

Ева застукала их на лестничной площадке, посреди дня, когда должна была быть на работе. Она и была на работе – заехала за папкой с бумагами, на пять минут. Шаров и Люда, взявшая отгул «по семейным обстоятельствам» уже в подпитии, возвращались в обнимку из ресторана, с бутылкой шампанского и какой-то жрачкой в пакете. Валера и Люда смеялись удачному анекдоту и являли собой вполне самодостаточный любовный дуэт, без всяких сложностей с «трио».

Оба остолбенели, наткнувшись, как на пику, на жесткий и ледяной взгляд Евиных глаз. Хозо молчала, переминая в тонких пальцах брелок от ключей. Молчали и любовнички, только что невольно сплясавшие джигу на гробе её чувств.

Глаза Альметьевой-Шаровой всегда были черны, как уголёчки, но теперь, сузившись до кошачьей охотничьей остроты, они прокалывали по-гербарному.

Ева ничего не сказала – отвернулась, открыла свою дверь и ушла вовнутрь…

...Шаров осмелился прийти к ней только под вечер – и то с большой опаской.

Уютная кухня Евы превратилась в свалку битой посуды. На грязном столе стояла недопитая бутылка коньяка, чашка крепкого холодного кофе и курились «бычки» в серебряной пепельнице.

Ева сжалась, как будто замёрзла. Её красные от слёз глаза были теперь сухи и пусты. Пепел с забытой меж пальцев сигареты падал на тисовый узорный паркет.

– Пришёл?! – глухо и без эмоций спросила жена.

– Угу… – мрачно отозвался муж.

– Садись, наливай…

Шаров налил себе в грязную рюмку немного коньяку и подтравил организм для смелости.

– За что ты меня так ненавидишь, Шаров?! – начала Ева, постепенно повышая голос. – А?! Что я тебе такого сделала, что ты искалечил всю мою жизнь?!

– Ева, не заводись…

– Десять миллионов людей живет в этом городе… Десять миллионов… Но ты, кобель вонючий, которому семь верст не крюк, из всех миллионов девушек нашей новорожденной Федерации выбрал единственную мою… Ведь как-то изловчился, гаденыш… Это был мой смысл жизни, моя любовь – а ты ради простого кобелиного любопытства… ты…

– Не надо, я не то имел в виду, когда…

– Может быть, я насильно вытащила тебя из твоего кишлака и подарила тебе квартиру в Москве?! Или, может, ты затаил обиду за не тот район, хочешь в Каретки – и мстишь? А? Нет, ты ответь, мы же давно одна семья, давай уже разберемся начистоту…

Две слезинки выдавил из себя металл – две слезинки сиротливо покатились по щекам Евы. В ответ Шаров вдруг сам заплакал – едва ли не обильнее жены – ведь половые роли у них давно смешались – и начал кричать будто в истерике:

– Потому что эта шлюха врала тебе и не любила тебя!

– Твоё какое собачье дело?! – взорвалась криком Хозо – тем тоном, от которого терялись порой министры и генералы. – Какое твое собачье дело, что она меня не любила?! Я её любила! Я, понимаешь… А ты взял единственное мое существо и… ты, как последний павиан, насрал под себя, под меня, под неё… Ты все убил, все, понимаешь…

– Ты любила её, а она тебя обманывала, притворялась.

– Пусть! – визжала Хозо. – Она понимала меня. Она одна…

– Ева! Раскрой ты глаза – какого черта эта блядина лимитная может понимать?! Ты же её выдумала, слепила, ты её сочинила, как программист пишет компьютерную игру… Да она у меня спрашивала – кто такая Сапфо, что такое эмпириокритицизм, в какой книге написано…

– Заткнись! Я не хочу слушать! Мне и так больно! Я вас всех кормлю, целый табор паразитов, вы все без меня пошли бы по миру…А требовалось взамен – немного, вот на столечко уважать мои чувства… Но ты взял мою икону, подложил под себя и наложил… смачно… от души… Тем, чем я кормлю тебя – тем и наложил, в себе переработав… Спасибушки, Валера, век не забыть твоей доброты…

– Я освободил тебя от фантома. Я показал тебе её истинное лицо, чтобы ты не…

– Ну и зачем? Хоть раз не лги мне в этой жизни, изовравшийся гаденыш, хоть раз скажи правду – ради чего?

– Ради любви…

– К кому?! К Люде?!

– К тебе. Я не мог так дальше. Я ревновал. Я живу с тобой – и не живу. Тебе тоже накласть на мои чувства. Ты всегда была черствой и эгоистичной тварью, холодной, как змея, влюбленной только в свои книжные фантомы, в свою дурацкую выдумку, в своё натужное лесбийство, которое у тебя, как марксизм у «Филина» – и нести тяжело, и бросить жалко… Это твой фетиш, твоя мулька, понимаешь?!

– Валера… Прекрати, мы сто раз говорили об этом…

– Нет, ты уж послушай! Я твой законный супруг, и хоть я изовравшийся гаденыш, но и у меня есть какие-то остатки сердца… Начиная с 88-го года я все это терплю – терплю твоих шлюх в нашем общем доме, терплю эти Богом проклятые корпоративные вечеринки, когда мы гуляем под ручку, а потом нас селят в один номер пансионата, и мы с тобой, как два дурака, спим «вальтом», потому что нам никто не додумывается поставить две разных кровати… Я терпел и молчал… У меня нет детей, у меня нет сына, продолжателя моего дела – я терплю и молчу… Я, как последняя побирушка вымаливаю у тебя квартиру для друзей детства, для тех, кто мне ближе родственников – а ты выкобениваешься и прячешься за всякие звонки – а я терплю, терплю…

– Ха! Ну, этого-то, положим, ты не терпел! Ты оторвал мне провод…

– Неважно! Думаешь, я вытерпел бы все это, если бы я не любил тебя, Ева?! Думаешь, я смог бы так жить, если бы ты не была мне по-настоящему нужна?!

– Чего ты от меня хочешь? Что мне ещё для тебя сделать? Пригласить тебе проституток, чтобы ты не скучал на своей половине?! Или тебе хочется ещё раз порвать меня, чтобы потом я краснела от стыда в кресле у зашивающего меня гинеколога – ты этого хочешь?! Что я должна с собой сделать, если я родилась такой – изменить пол ради Валеры Шарова? Но мне нечего менять, я могу поменяться только на мужика – тогда тебе будет легче?!

– Нет, – мрачно ответил Валера, опустив что-то искавшие руки.

– Вот именно, что нет… – охладилась на долгожданное согласие Ева-Хозо», и они оба замолчали.

– Ты, правда, меня любишь? – спустя какое-то время тихо спросила Ева.

– Да. И по долгу мужа, и по чувству мужчины.

– Валер, это все самообман, и ты сам про это хорошо знаешь, только боишься себе признаться. Мы не рождены друг для друга, ни я для тебя, ни ты для меня. Я могу тебе даже рассказать, из чего сублимируется твоя иллюзорная любовь ко мне…

– Иногда не только Люда – даже я перестаю тебя понимать… – улыбнулся Валера.

– Понимаешь, как и всякий мужчина, ты испытываешь влечение…

– Которое могу удовлетворять много где, кроме тебя, на этот счет не строй иллюзий…

– Я и не строю. Влечения мало, это слишком животно. Но ты к тому же тунеядец, Валер – прости за откровенность – ты на положении капризной содержанки, а я, как мужик, приношу деньги в дом… Ты уважаешь меня за это?

– А я никогда не говорил, что не уважаю тебя. Уважение – часть любви, я очень уважаю и тебя, и твою работу, и твою усталость, и твою заботу обо мне…

– Видишь, влечение, уважение…Теперь добавь в этот букет ещё одно – твою щемящую неполноценность, оскорбленное чувство собственника, который заплатил в магазине, а товар забрать не может… Твоя гордость самца – почему мою женщину имеют другие… Вот из этих трёх компонент, которые целиком заимствованы тобой из животного мира, и строится твоя аллюзия любви, которой ты себя с некоторого времени напрасно изводишь.

Валера без разогрева, разом, переходя от пассива в актив, вдруг выхватил табуретку из-под себя, и разбил её об стену. Заплаканная Хозо невольно улыбнулась – речь шла о животном мире, и её слова иллюстрировал совершеннейший гневный павиан.

– Это всё… – задыхался от ярости пунцовый Шаров. – Это всё… Болтовня! Бла-бла-бла… Ты уже совершенно погрязла… в своих тухлых софизмах… В параше своего умничания… Я готов предъявить тебе любое доказательство… Я умру за тебя…

– Валера… – сморщилась Ева, будто с маленьким разговаривала. – Ну при чём тут… Ты стоял набитый по гланды пластиковой взрывчаткой, и готов был умереть за Рустама Кульгарова – разве нет? Может, вас обвенчать, никах там прочитать – вам хорошо было бы вместе?

– Ты отвратительная, гадкая, фригидная софистка!

– У… начинается…

– Ничего не начинается! Сейчас все закончится! Я убью к едрёне фене – и тебя, и себя, и твоих баб, и Виталь-Терентича…

– И легче тебе станет?

– Почему ты отказываешься верить в мою любовь, в то, что написано у меня на лице, то, что стало сутью моей жизни? Нет, ты объясни, почему?! И не своими сраными эристическими приемами – по-русски, по-человечески – объясни…

– Во-первых, потому, что ты до сих пор любишь свою Ингу.

– При чём тут Инга?! – возмутился Шаров, словно оплеванный. – Я забыл давно… Меня просто попросили – их спасать надо было, как им в столице без квартиры…

– Дело не в квартире. Ты прибежал ко мне как нашпаренный, выбивать им «трёху» – но не так, как это ты бы делал, например, для меня. Для меня ты бы не преминул подчеркнуть, что это твой дар, твое благодеяние – мол, люби сильнее, вон я чего для тебя, Евушка, пробил… А для Инги ты просил так, чтобы скрыть свою роль – через фальсификацию очереди в МВД… Ты думал не о себе, а о ней – и сам этого не замечал – ты боялся обидеть её, выставить побирушкой – и ради этого сам выставлял себя побирушкой… Подумай, проанализируй – со мной у тебя такого никогда не было…

– Было, – упрямствовал Валера, чувствуя про себя, что ещё одну несущую нить распустили из коврика его жизни, мысленно холодея от своей отстранённости от жены, от поверхностной внушенности своих страданий по поводу её измен. – Было и не раз…

– Ну а было, так я не заметила… – развела руками Ева. – Но вспомни только один эпизод – как ты уговорил меня быть с тобой ночью…

– Я хотел тебя тогда, как никого на свете не хотел…

– Может быть. Но ты был погружен в свои желания – ты рвал меня, делал мне очень больно, и тебе было на это наплевать… Тебе хотелось насладиться своей собственностью – да, наверное, но ты не чувствовал другого человека, не ощущал его боль, а это главное… Не обижайся, я не хочу сказать, что ты бесчувственное животное… Просто мы не друг для друга, вот и все…Я думаю… прости, может не надо этого говорить, но мне кажется, что боль Инги ты бы обязательно почувствовал – без слов, без упреков – если бы вы могли быть вместе…

– Ты думаешь, что я…

– Ничего я не думаю. Отстань, Шаров, мне и без тебя тошно. Наверное, ты хороший мужик, и наверное, я могла бы даже со временем изменить себя, если бы ты чувствовал то, о чём так много и бестолково говоришь… Но тут уж не твоя вина – беда, скорее – что ты как слепой: хочешь пройти по тонкой жердочке, ни хрена не видишь перед собой, падаешь – и обижаешься на жердочку…

– Какая жёрдочка? Что ты опять городишь?!

– Ну вот, видишь, снова сорвался… Ты сделал мне сегодня очень больно, ты отнял ту, которую я почти полюбила. При чем не просто отнял… Ты, как злой ребенок, из одного озорства, взял у родителей очень дорогую им фарфоровую фигурку бабушки – и прилюдно раскокал…Ты слепой в моей душе – вместо того, чтобы тихо извиниться здесь и сейчас, ты устраиваешь в этот самый день дурацкие разборки по поводу своих прав и моих обязанностей…

– Ева, я...

– Если в тебе есть хоть что-то отдаленно похожее на любовь ко мне, какой-нибудь недоразвитый эмбрион благородного чувства – пожалуйста, сейчас, сию минуту – повернись и уйди к себе без всяких комментариев… Очень тебя прошу…

 

***   ***

 

– Люда, просто собери свои вещи и уходи из приёмной. Немедленно, – сказала Шарова тем тоном, который обычно не предусматривал ничьих возражений. Но Людочка Ярцева все же попыталась что-то объяснить...

– Ева Алеевна, я только...

– По-моему, я не спрашивала твоего мнения на этот счет. Собери вещи и перейди в общий сектор, я не увольняю тебя, но и видеть с утра до вечера твою лживую рожу больше не желаю...

– Ева Алеевна...

– А если ты станешь рыдать, то я не выдержу и точно тебя уволю насовсем и без содержания. Это я должна рыдать, а не ты... Тебе, слава Ленину, не о чем рыдать, ты очень весело проводила время и даром молодости не теряла, шансов своих не упускала... Я только одного не могу понять, Люда – как ты, обычная девчонка, гетера, могла сдержать омерзение, когда тебя касались женские руки? Пожалуй, тебя можно за это пожалеть, я бы, например, так не смогла...

– Ева Алеевна, разрешите только два слова, пожалуйста...

– Говори.

– Ева Алеевна, я беременна...

– Уф-ф-ф-ф... – тяжело выдохнула Хозо и утерла лоб тыльной стороной ладони. – Н-да... – продолжила она после некоторого замешательства. – Ты своего добилась... Теперь уже и я не знаю, что с тобой делать...

– Ева Алеевна, я... не хотела... он меня заставил... он меня пугал...

– Ладно, не ври, Люда, такие как ты с детства жизнью напуганы, вас пристрелить легче, чем все время жалеть... Отец-то кто, Валерка? Или, как у нас в договорах пишут – «виноваты третьи лица»?!

– Это ребенок Валериана Петровича... Он меня заставлял, я не хотела, но он говорил, что отправит меня в Воркуту, если я...

– Насчет отцовства будем проверять – тебе теперь, как зверю, веры нет. Тему о нас с тобой раз и навсегда закроем – не было, не помню, не знаю, работала в офисе – поняла?

– Угу... – плакала Людочка.

– И кончай нюни распускать – не первоклассница! Давай, собирай манатки и в сектор, может хоть там тебя, кобылку, работа малость укатает, под другим седлом походишь...

Пока перемазанная собственной тушью и помадой Ярцева выметалась с прежнего рабочего места, Ева прошла к себе в кабинет и позвонила мужу в центральный блок «Роспромсоюза».

– Валериан Петрович? Тут вас ХОЗО беспокоит, извините, но дело срочное... А что делаете? На компьютере в «Голд Экс» играете... Ну, святое дело, даже и отрывать неудобно... Но тут вам нужно кое-какие накладные подписать, груз на ваше имя пришел... По воздуху, авиакомпанией «Аист» – очень дорогая вещь, просто-таки бесценная...

– …Ты рехнулась! – орал Шаров через полчаса, бегая из угла в угол просторного кабинета начальника ХОЗО. – Ты с дуба рухнула, Ева! Немедленно и только аборт! Да она это специально припасла, как козырь на случай кризиса... Она же провинциальная шалашовка, лимитчица...

– Ладно уж, коренной москвич в десяти коленах, успокойся уже! – улыбалась перламутром ровных маняще-влажных зубок Хозо. Она все больше находила удовольствие в своей новой роли арбитра между этими двумя подлецами, когда-то близкими ей. Курила дорогую тонкую сигарету, изящно выгнув запястье, выпускала фигурные колечки ароматного дыма и от души веселилась Валериному смятению.

– Чего ты тут слюной брызжешь? Или у тебя привычка такая – всем брызгать, ничего сдержать не получается? Добрызгался уже, молчи уж, коли обосрался...

– Я отказываюсь разговаривать в таком тоне...

– Ну, извини, раз обидела, я человек рабочий, с вами, аристократами, которым, как зекам, работать западло – трудно мне говорить... Вот сбиваюсь иногда... Только я одного не понимаю – чего ты завелся-то? Сам ведь ныл, что тебе дети нужны, сын-наследник, которого я тебе не родила – а теперь, значит, в кусты?

– При чём тут это? Она же б...ь, какие ей дети... От меня... Не слишком ли зашибись будет, а?

– Валера, если то грубое слово, которым ты хотел обидеть нашу... как бы это сказать... нашу промежность, что ли? – употребить в мужском роде, то оно как нельзя лучше охарактеризует тебя самого.

– Не передергивай!

– Ты уже свое передернул кое-где, так что теперь моя очередь. Как говорила Сара в анекдоте – нет уж, папа, погром так погром... У меня ведь тоже есть право голоса, я все-таки не жена-рабыня, а свободная подруга жизни, не так ли?

– Чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ребенок – ТВОЙ, Валера, ребенок – родился и жил, причём долго и счастливо... Ты мне сам потом спасибо скажешь... – глаза Евы ядовито сощурились. – А заодно и вспоминать будешь свою добрую шутку, которой ты меня вчера так здорово рассмешил, что я всю ночь хохотала в подушку... Каждый день, Валера... Год от года... Зимой и летом... Будешь вспоминать и кое о чем думать... О совести, например, о жалости... О том, как нужно вести себя с больными людьми, уместно ли, например, приглашать на весёлую кадриль паралитика, дёргая его за руки в инвалидном кресле...

– Я никогда паралитиков...

– Делал, Валера, делал... Сам только не замечал – ты же у нас рассеянный... Хрен вспомнишь, кого обидел, кого родил, кого убил...

– Я не хочу и не буду потакать тебе в этой мерзости! – взорвался Шаров, колошматя кулачищами по полировке офисного стола.

– А я тебя и спрашивать не буду... Сейчас есть такой метод – анализ ДНК на предмет отцовства – я лично оплачу, только чтобы тебя мордой ткнуть в свидетельство о рождении... Это ведь я только нашей дивульке сказала, что сомневаюсь, для порядка, а на самом деле ничуть не сомневаюсь... Даже если её одновременно е...и десять мужиков в рот, в попу, в п.... и в оба уха, то победит все равно твоя сперма.

– Почему это?

– А потому что ты цеплючий, как репейник, и липкий – от тебя век не отмоешься, если только вляпаешься...

– Да, Ева, сильно же ты меня любишь... – ерничал обезоруженный Валера.

– Ну так, братец...– в тон ему щурилась Ева. – Воспламенил ты меня вчера своей любовью, куда же деваться... Погоди, год пройдет, может, остыну, поменьше любить-то буду...

Так в семье Шаровых, у Валериана и Евы появился ребенок, мальчик, от которого охотно отказалась настоящая мать. Её отказ – неожиданно легкий – был моральным реваншем Шарова над Хозо. Та была обескуражена – Люда из ангела в её глазах падала окончательно до какого-то чёрта, а Валера хмыкал и подмигивал – мол, что, съела? Хорошую наследственность в наш дом притащила?!

В итоге окончив партию «посредницы» в ничью, поплакав и пострадав в равной мере, супруги как-то сблизились над чужой, чуть ли не украденной колыбелью. Мальчика назвали Лёвой и через год-другой оба уже души в нем не чаяли.

Лёвка Шаров рос «сыном полка» – он отлично чувствовал себя во всех звеньях «Роспромсоюза» – катался на коленке у стареющего и совсем теперь седого Виталия Терентьевича, поливал цветы в домашней оранжерее Римы Рустамовны, рвался поехать на охоту с Никитой Питровым, восседал на плечах Максима Львовича Суханова – и т. д., и т. п. – как завершают в официальные документы.

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015