Дмитрий Литвин. Слуги Сатаны от рождения

СЛУГИ САТАНЫ ОТ РОЖДЕНИЯ

 

Китайские девицы любят изображать чертовок и демонесс

 

Что касается Китая, то читателю небезполезно будет ознакомиться с нижеследующей выдержкой о Китае из редчайшей книги д-ра Батайля «Диавол в XIX веке». Вот что мы читаем в ней.

Срединной Империей, как известно, именуется Китай на основании терминологии населяющих его коренных жителей – китайцев. Вот что об этом царстве говорят миссионеры римского костела (католики, иезуиты – еретики, экуменисты – Д. Л.), много веков потрудившиеся над просвещением его Христовой верой и глубоко изучившие нравы Китая, его обычаи и верования.

«Культ сатаны, как истинного Бога, – пишут они, – восходит в Китае к самой глубокой древности. Уже первые миссионеры, которым удалось проникнуть в эту страну, были поражены, убедившись в том, что господствующая в ней религия – буддизм, преобразованный в ламаизм, – была не что иное, как диавольское подражание и подделка под христианскую веру. В буддизме Сакьямуни, вне его доктрины, неприемлемой верующим христианином, есть, по крайней мере, кое-какие философские идеи, не лишенные известной возвышенности. В ламаизме же, представляющем собою буддизм, совершенно отличном от того, который был проповедан индусским философом, заключен культ поистине адский, демонический в высочайшей степени и являющийся грубой подделкой обрядов христианского культа не только в его таинствах, его ежедневном богослужении с принесением священником безкровной жертвы и причащением верных, но и во всей христианской литургике, во всех мельчайших ее обрядностях, начиная с окропления святой водой и кончая молитвенным правилом, благоговейно совершаемым по четкам.

С другой стороны, нет ничего труднее, как в истории китайского народа распутать и отделить вымысел, легенду и ложь от истины. И на самом деле, найдется ли кто из историков, кто бы мог точно определить происхождение этой нации? Никто, а сами китайцы и того менее. Обратите внимание, например, на имя, которым они себя именуют, изучите их предания: они называют себя “сыны неба” и уверены, что страна их во времена доисторические населилась “духами, падшими с неба вследствие борьбы их cо злыми гениями”. Что ни говорите, а в этом предании заключено нечто таинственное и странное.

Когда приходится близко знакомиться с теориями врагов единобожия, то неизбежно наталкиваешься на тот факт, что все их системы сводятся к более или менее сложным опровержениям христианских догматов: злые духи по нашей вере, по их – добрые; наш Бог (Господь Иисус Христос) для них диавол, и – наоборот. Таким образом, при внимательном изучении выше сказанного предания легко усмотреть в нем сказание в люциферианском освещении восстания падших ангелов и победы над ними небесного воинства, предводимого Архистратигом Михаилом.

Китайцы ненавидят Бога христиан (Господа Иисуса Христа) и обоготворяют его противника, гордого бунтовщика, падшего и проклятого; ему они воздвигают алтари и приносят жертвы ему же, укрытому именем будды или фо. И нет ли, на самом деле, основания склониться к предположению, что демоны, по низвержении своем с неба, реально явили себя в Китае? Мы не хотим тем самым сказать, что они обитали в той стране, что от них произошли ее жители, – конечно, нет, но они подчинили эту страну своему влиянию, изменили ее природу до того, что в ней многое как в животном, так в растительном царстве диаметрально противоположно нашему, европейскому: страну эту они могли сделать своей землей обетованной.

Нам кажется (это наше скромное личное мнение), что злой дух обрел в Китае, с первых времен, народ, мгновенно ставший на его сторону в делании зла, ибо народ этот во все времена под внешностью утонченной цивилизации скрывал свойства еще более тонкого дикаря: стоило только сатане явиться этому подлому, лицемерному и жестокому народу, чтобы тут же и быть им обоготворенным.

Китай, этот стыд земного шара, был и есть вход в ад, каждая ступень которого полита кровью и покрыта разрубленными на куски трупами многих тысяч Божиих воинов, подвигом добрым подвизавшихся, и, несмотря на это, слово Божие только с величайшим трудом проникает доселе в эту страну, наименее податливую к его восприятию из всех стран целого мирa».

Отметим попутно, что всякому, кто сколько-нибудь изучал масонский сатанизм, небезызвестно особое значение, придаваемое им всему тому, что принято называть «серединой». Ложа «Мэтров» зовется «Срединной комнатой»; в масонской символике постоянно встречается «Срединное древо». Как же именуют свою страну китайцы? Каково ее название в религиозном и официальном быту? Китай именуется «Чёнг-Куэ», что означает «Срединная империя», эпитет же его – «Чёнг-Вхуа», то есть «Срединный цветок».

Простое, скажут, совпадение! Тогда почему, спросим мы, все национальные храмы Китая имеют форму квадрата и расположены сторонами своими сообразно четырем сторонам света, по точному подобию масонских храмов? Неужели и в этом случае ничего более, как простое совпадение?

Сомнения нет в том, что национальная религия Китая не представляет собою простой копии масонства, как и масонство, в свою очередь, более чем вероятно, отнюдь не задавалось целью сообразоваться с китайским ритуалом. Из этого следует одно – это то, что обе эти по виду различные организации возглавляются одним и тем же духом.

Таким образом, нет нужды быть большим ученым, чтобы понять, что люди эти, столько веков погрязшие в гнуснейшем идолопоклонстве, уже рождаются рабами сатаны и представляют собою обреченную добычу ада. В Китае даже животные, и те являются помощниками диавола: гнусная свинья, не менее змеи могущая служить эмблемой демона, беспрепятственно пожирает в младенческом возрасте детей этой страны, населяя ими места загробной жизни блуждающих душ, которые никогда не узрят Бога.

В силу такой именно моральной приниженности, такого нравственного падения и Люцифер в народе этом обрел рабов по сердцу своему, исполненных всякого порока, злодейских и развращенных до мозга костей своих. Китайская религия – ламаизм, культ будды или фо, есть не что иное, как магия и спиритизм. Князь тьмы действует чрез них самым фантастическим образом в сверхъестественных своих проявлениях то неожиданным и устрашающим своим явлением, то вращением столов и другими фокусами спиритических сеансов.

Китаец, можно сказать, сатанист уже по своему темпераменту. Для него удовольствие в том, что свое боярство он представляет себе и изображает в образе самом отвратительном и отталкивающем. В язычестве греков и римлян Люцифер и его демоны тоже заставляли себя обоготворять, но эти народы, по крайней мере, представляли себе своих богов в образах, не имевших в себе ничего непривлекательного; статуи Юпитера, Нептуна, Плутона, Аполлона, Марса и проч. свидетельствуют о религиозном заблуждении, но никак не о развращении артистического вкуса. У китайцев – наоборот, обоготворяется именно то, что и на вид гнусно: статуи Будды – верх невообразимого безобразия; это тот вид язычества, на который царь и владыка ада наиболее глубоко проложил отпечаток своих когтей. То божество, под чье покровительство ставит себя Китай, повсюду, даже на его национальном флаге, изображается им в образе отвратительного дракона. Это сатаническое чудовище, когтистое и хвостатое, с незапамятных времен и поныне представляет собою национальную китайскую эмблему.

 

Китайский дракон из ада

 

У китайцев все во вкусе специфически-сатанинском: повсюду зубчатое, двурогое; всюду – когти и хвосты диавола. Китайская архитектура с ее приподнятыми крышами, жилищами бонз, пагодами представляет собою полную противоположность архитектуре всех стран мирa. А сам китаец? Под рукавами его одежды как бы обрисовываются когти, а голове украшением служит хвост. У этого народа сатанизм выставляется как бы напоказ с особой демонстративностью.

В заключение надлежит отметить, что китайцы не только упорствуют в своем заблуждении, не поддаваясь евангелизации хуже дикарей Океании, Америки и самых варварских племен Африки, но они, кроме того, еще и ненавидят страшнейшей ненавистью, доходящей до жесточайшей злобы, всех христиан без различия их вероисповедания.

Таков Китай – «Срединная империя». Таковы китайцы.

Предание же, от века хранимое памятью русского народа, утверждает: «Когда придет китаец, тогда наступит и миру конец». Существует предположение, что Магог – Китай с его безчисленным населением, представляющим собою неисчерпаемый запас живого боевого материала. Гог – Япония, со своим войском и командным составом желающая стать во главе китайских полчищ.

Что творится теперь в Китае, таковы ли его «preparedness» – приготовления к «обороне» страны, как в Америке, про то ведает только Бог да «заправилы всемирной политики» из «избранного племени»; мы знаем только то, что до нашего слуха случайно доносится со стороны задворков «советской» прессы, неосторожно оброненным «крылатым» словом. Вот что в московской «Правде» телеграммой из Пекина от 4-го сентября 1923-го года сообщают читателю:

 

Его Высочество принц Кан-Ин. Приезд принца в Россию является ответным визитом на посещение Японии Великим князем Георгием Михайловичем

 

«Газета “Чепао”, посвящая передовую статью русско-китайским переговорам, пишет: “Спасение человечества (кто разумеется под “человечеством”, читателю уже известно) является общей миссией Китая и России; если им удастся работать в полном единении, то в течение следующих 20 лет все изменится, и не будет тех трагедий, которые мы наблюдаем сейчас. Русский (советский) и китайский народ, эксплуатируемый Японией, Англией, Францией и Америкой, во что бы то ни стало должен прийти к соглашению”».

Avis au lecteur – Умный слышит в полслова.

Что касается Японии и ее «пушек», то роль, ей предназначенная, выяснилась в борьбе ее с Царской Россией, веденной на капиталы американо-еврейского капиталистического траста, возглавленного Якобом Шифом, и прилагаемым портретом японского принца Кан-Ина, держащего демонстративно в руках каску и на ней общую для Японии и Советской России пентаграмму Люцифера.

Sapienti sat – Умному достаточно.

Как иллюстрацию к вышеприведенной характеристике Китая, я считаю небезполезным присоединить коротенький рассказ из № 22-го «Нивы» за 1913-й год, под заглавием:

 

Китаец

 

Рассказ Пьера Милля

Перевод Н. Минского

 

 

– Смотрите, – сказал мой проводник, – вот, опять этот сумасшедший легионер... Вишь, как разлегся!

О принадлежности указанного человека к иностранному легиону можно было догадаться лишь по значку на его белом кэпи, почти совершенно скрывавшем его лицо. Так как он лежал на животе, то не видно было и пуговиц его изорванного, крайне грязного мундира из материи хаки... Он не спал, потому что видно было, как у самой земли сверкали его открытые глаза, что-то разыскивавшие в траве. Вместе с тем он не был пьян, так как одна из его рук, странно игравшая по воздуху соломинкой, нисколько не дрожала. Не обращая на него больше внимания, мой спутник пробормотал:

– Недурной, однако, вид отсюда на Красную реку.

Мы находились на дороге, по которой провозят провиант между постами По-Лу и Лао-Кай... Светлые ручейки сбегали по откосам, увлекая звонкие камешки вдоль русла. Прямые, гибкие стебли гигантского бамбука тянулись вверх в каком-то восторженном порыве, а дальше, высоко над нами, карабкаясь на серо-голубые известковые скалы, огромные деревья вздымали свои белые стволы, гладкие, как мраморные колонны. Там, где кончался бамбук, дикий банан покрывал холмистую почву. Вокруг округлых стволов, мягких и столь сочных, что стоило надавить на них палкой, чтобы проступила белая влага, симметрически торчали огромные листья, окружая гигантский ниспадающий стержень цветка, более длинного, чем рука человека, – красного, горячего цвета, похожего на богатый бархат расписной хоругви. А на этом огромном, спокойном цветке, казалось, трепетали другие цветы поменьше, более яркой, более огненной окраски. То были птички, улетавшие стаей при нашем приближении, – птички, пьяные от меда. Черная земля пахла гнилью, растущими семенами и насекомыми, ибо насекомые тоже издают свой запах, когда пышет зноем летнее солнце, и они незримыми мириадами в траве и в звучном воздухе и на глухой земле летают, ползают, охотятся, любят, пожирают друг друга и согревают свои яички и куколки. А дальше, за волнующейся зеленью, виднелась Красная река, уже широкая, как Сена, стремительная, бурлящая водоворотами, загрязненная красной глиной, смытой с рыхлых скал у верховья и уносимой на юг, туда, к устью, к многолюдному Тонкину. Большие китайские джонки с усилием подымались против течения. Грузные, широкие, низкие, они медленно тянулись вверх с помощью паруса из плетеной соломы и окованных железом багров, которыми управляли люди, постоянно перебегавшие с кормы на нос, проворные, терпеливые, неутомимые; желтая кожа на них отливала черным и красным, и все они сгибались так низко, что, казалось, бегали на четвереньках; расстояние делало их крошечными.

– Ни дать ни взять муравьи, – заметил проводник. При этих словах человек, которого мы видели лежащим в траве, приподнял голову и улыбнулся. Глаза его были странного цвета, нежно-карие с серо-зелеными ободками. Все же лицо носило печать севера. Русые твердые волосы, такая же, еще более твердая, борода и веснушки повсюду, где не было волос. Все это придавало ему сходство с крупной, одичалой, весьма умной собакой.

– Да, – сказал он, – муравьи, которые приходят оттуда, из больших тамошних муравейников.

Он повернул глаза к северу, к горизонту, замкнутому горами, за которыми лежал Китай, простиралась необъятность желтых стран.

– Это бывший русский офицер, – прошептал проводник. – Говорят, он служил во флоте, в Порт-Артуре, во время великой войны. Потом он дезертировал, прибыл сюда и вступил в иностранный легион. Почему? Может быть, без всякой причины. У него на чердаке неладно, уверяю вас. Вот и все. Да и не он один такой.

Мне казалось, что легионер слышал эти слова. Однако он еще раз улыбнулся.

– Взгляните-ка сюда, на настоящих муравьев, – сказал он. — Точь-в-точь такие же, – не правда ли, совсем такие же?

Тут я заметил, что голова его лежала поперек дорожки, по которой бегали крупные рыжие муравьи. Это он мечтал, склонившись над насекомыми, как большой праздный ребенок.

– Взгляните, – продолжал он. – Вот муравей, который ничего не держит в челюстях и, может быть, попал сюда, заблудившись. Вот я тронул его соломинкой. Как он испугался, как струсил! Он потерял голову, бежит, как помешанный. Но вот другой, который тащит кусочек дерева в муравейник. Его не собьешь с пути, – шалишь. Видите, я бросаю в него камнем. Он наполовину раздавлен. Ништо ему. Он вышел из этой катастрофы с тремя лапками, со сплющенным животом, с оторванным щупальцем, но ноши своей не выпустил. И если я попытаюсь вырвать ее, он, не задумываясь, укусит меня, станет бороться со мною, чудовищем, столь огромным, что его глаза, вероятно, не могут оглядеть меня сразу. Вы не понимаете, что это значит? Это значит, что муравей, нашедший свою работу, становится лунатиком: он не видит ничего вне этой работы, он потерял свою волю, потерял даже инстинкт самосохранения. Это и есть то, что называется инстинктом. Повелительный долг, который выше индивидуума. Так вот, эти желтые, весь этот миллиард желтых людей, – все они похожи на этих муравьев. Все они – лунатики своего долга. И вот почему они внушают мне такой ужас.

По его странному облику человека-пса пробежало выражение такого страха, что я хотел повернуться и бежать прочь.

– Я был на «Петропавловске», – сказал он. – На «Петропавловске»... На броненосце, которым командовал адмирал Макаров в Порт-Артуре и который взлетел на воздух, – прошептал проводник. – Бедняга! Я теперь понимаю, понимаю, почему... – И он ткнул себе пальцем в лоб.

– О, этот ужас, – бормотал легионер, – этот ужас... Пожалуйста, не принимайте такого вида, говоря, что у меня голова не в порядке. Не стоит, не рассержусь. Только вы немного ошибаетесь: голова-то у меня крепка, а вот нервы у меня пошаливают, нервы и, может быть, душа... Я не могу слышать стука двери за собой, и стоит мне положить руку на плечо, чтобы я свалился с ног. Но память моя тверда, и мозг мой не затронут... Помню-то я все как следует быть, но особенно ясно я помню одно – о чем вы не догадаетесь: боюсь я за будущее всех наших рас. Поняли?..

Адмирал не хотел принять бой. Он вышел в море, чтобы дать вздохнуть экипажу и, в особенности офицерам. Он не ожидал ничего серьезного. Как вдруг на нас посыпались крупные снаряды. Выстрелы неприятеля, по-видимому, были так плохо направлены, что не могли причинить нам никакого зла. И даже потом, когда снаряды стали нас настигать, перед нами оставался как бы канал тихой воды, которого не касался дождь стальных ядер, бичевавших море с обеих сторон. То была хитрость, то была нарочно оставленная дорога, по которой неприятель хотел, чтобы мы прошли. Но из нас никто не догадался; мы направляли судно в эти тихие воды... Мы только что вышли из фарватера, и простым глазом уже можно было видеть крылья семафора. Неприятельский огонь крепчал. Один снаряд попал в сигнальную мачту и разбил ее. Вахтенный офицер был убит на месте, и я помню, да – хорошо помню, – что часть его внутренностей и диафрагма – нечто белое, прозрачное – повисли на обломках мачты, точно кусок мяса, выставленный в мясной лавке для продажи. Попорчены были некоторые механизмы на корабле, потухло электричество, застряла грузоподъемная машина. Адмирал отдавал приказания, но кто был приставлен к электричеству, кто смотрел за машиной – Петр ли Ефимович, Сергеев ли? – никто уже не знал больше... Никто не знал, у всех опустились руки…

И вот в это время, отчалив от берега, показалась лодка, – дрянная китайская лодчонка, а в ней сидели двое людей, старавшихся перерезать нам дорогу и пристать к нам. Лодка проходила по месту, где смерть свирепствовала особенно сильно. Ядра разрывались над ней, брызжа осколками и огнем. Другие гигантские снаряды погружались в воду перед нею и за нею. Эта смешная скорлупка подвигалась вперед медленно-медленно, при помощи двух весел, которые равномерно царапали воду. Чего им нужно? Куда они? С поручением, по всей вероятности... Эти двое людей рисковали жизнью, очевидно, исполняя какой-то священный долг, безотлагательный, неотвратимый. Наконец лодка приблизилась к нашей корме, и человек поднялся к нам: то был китаец, несший корзину из плетеного тростника, довольно тяжелую. Он поставил ее на палубу и отвесил низкий поклон, скрестив руки на груди. В эту минуту у левого борта разорвался снаряд, и четверо матросов упали мертвыми, изрешеченные осколками. Китаец отвесил нам второй поклон, и на лице его не отразилось ничего особенного.

Офицер-наводчик, Степанов, бросился к нему.

– Откуда ты? – крикнул он. – С чем пришел? Говори скорее!

Китаец отвесил третий поклон и проговорил на ломаном русском языке:

– Господин капитан, моя принесла белье офицер. Торопил шибко.

Он раскрыл свою корзину бережно, как будто там находились драгоценности, и нашему взору предстали воротнички, пижама, белые кители, белые панталоны, рубашки, правильно сложенные отдельными пакетами, особо для каждого офицера.

То был китаец-прачка. Ему приказано было принести белье к десяти часам, а когда он пришел на пристань – «корабль была пошел прочь». Тогда он вместе с сыном, слышите?.. со своим сыном! – сел в лодку. Приказано было принести белье к десяти часам... Он вынул из корзины деревянные ярлычки, помеченные зарубками, точь-в-точь как у булочников в Европе.

– Какая из вас здесь считать белье? – спросил он просто.

Мы только что вступили в проход, о котором я вам говорил, – в широкий канал спокойной воды, куда не попадал ни один снаряд, и мы все таращили глаза на китайца, пораженные его храбростью, его бессознательным героизмом... Нет, все это слова, европейские слова, ничего не выражающие. Мы были потрясены, унижены, потому что он, не размышляя, сделал то, что должен был сделать.

Железный ураган свирепствовал далеко от нас, справа и слева, и мы, словно опьянев от пережитого страха, чувствуя пустоту в голове, говорили себе: «Конец! на этот раз вывезло!» И все кругом, и я в том числе, стали трунить над китайцем, потому что верили в свое избавление, потому что все мы были довольны, все чувствовали себя пристыженными перед ним. Он снова вежливо спросил:

– Какая офицер считать белье?

И, взяв одну из дощечек, он вслух произнес:

– Для капитан Петр Ефимович.

– Хочешь видеть Петра Ефимовича? – отозвался кто-то. – Вот он, смотри.

И он протянул руку по направлению к сигнальной мачте, – туда, где, знаете, был тот ужас.

Китаец поднял голову, и я не знаю, что он собирался ответить. Никто этого не знает, и он сам не знает, потому что в этот миг мы коснулись ловушки, к которой были приведены: наскочили на две погруженные в воду мины... Люди не долго страдали: было так, как будто в груди сердце оторвалось. Я видел, как вода высокими фонтанами вскинулась с той стороны, куда я глядел, и судно больше не поднялось. Оно было разрезано надвое... Вот что́ значит жизнь полутора тысяч человек: немного нужно было для того, чтобы все они превратились в ничто, в нуль, в тлен. Меня вытащили случайно…

– А китаец? – спросил я.

– Откуда я знаю, – огрызнулся вдруг легионер сердитым голосом, – и не все ли вам равно? Их осталось еще много, слишком много: шестьсот миллионов в муравейнике. И все – лунатики, когда исполняют свой долг. Все что твой муравей – слепые, глухие, без чувств, без нервов. Повторяю: их всегда останется слишком много.

Он старался придать решительное выражение своим глазам, напоминавшим глаза заблудившегося зверя.

– Вот и я нанялся в легион из-за дисциплины. Хочу научиться дисциплине. Без нее – шалишь! Что станется без нее со всеми нами, европейцами?!

Статью эту, в переводе еврея Минского, я выписал из «Нивы», издававшейся евреем Марксом под символом пентаграммы на заглавном листе издания (Россия в сарафане и кокошнике, на челе которой изображена пентаграмма), ввиду ее значения как удачной характеристики лунатизма китайского духа, угрожающего арийским народам конечным истреблением по мановению сатанинского жезла Синедриона – это с одной стороны, а с другой стороны – как еврейскую пропаганду страха, как заблаговременную гипнотизацию этим страхом гипнотизируемых всемирным Агасфером гоев, предназначаемых им к истреблению в стране Ханаанской, которою теперь, по убеждению еврейства, для евреев стал весь земной шар. Несмотря на явную тенденциозность этой статьи и возможное преувеличение значительности китайского лунатизма как смертельной угрозы арийскому мирy, она – документ.

 

Примечания:

 

1. Д-р Батайль. Le diable an XIX-me siécle (Диавол в XIX веке). Т. I, Гл. XII. С. 236.

2. Нилус С. А. «Близ есть, при дверех».

3. Нашему времени суждено найти этому объяснение: во дни последних войн с Китаем и Японией была открыта надпись в Си-нань-фу, удостоверяющая, что при династии Тань в VII и VIII вв. Китай был христианским. Ввел христианство император Тай-сунь в 638 г. Не ту же ли эволюцию христианства среди современных отступников совершит диавол при помощи так называемого необуддизма?

4. Название этих мест – «limbes» (по-французски); это, по учению Римско-католического костела (католики, иезуиты – еретики, экуменисты), те места загробной жизни, куда направлялись по смерти души ветхозаветных праведников и куда по Рождестве Христове водворяются души детей, не получивших Св. Крещения.

5. Слово «лама» означает в подстрочном переводе «дух огня», иначе диавол. Ламы, жрецы этого диавольского культа, те, по крайней мере, из них, которые стоят на высших ступенях иерархии, утверждают, что в каждом из них живет один из «духов огня». И действительно, чарования, коим предаются ламы, доказывают, что они одержимы злым духом.

6. Такая эмблема просуществовала в Китаев до превращения его в республику. Теперь эмблема его, как и Японии (см. на верхней стороне днища японских военных кэпи), – пентаграмма Люцифера. Изменился образ, сущность осталась та же.

 

© Дмитрий Литвин, текст, 2017

© Книжный ларёк, публикация, 2017